Дальняя разведка не профессия, а образ жизни, и люди определенного сорта приходят к ней, как иные к живописи или литературе, раньше или позже, но обязательно. Хлебнув этой жизни, люди потом порой клянут ее, но уйти уже не могут: это крепкое питье. Куда уж крепче.
Мы вышли не то что в поле тяготения, но чуть ли не в самой атмосфере планеты, оказавшейся тут так же кстати, как песок в затворе. Нас ломало, и крутило, и швыряло из стороны в сторону, в нижних палубах что-то лопалось с противным, ноющим звуком, а моя скакалка, висевшая на крючке, сама собой завязалась узлом, который у моряков носит название «восьмерки». Сесть мы, однако, сели. Не успел я как следует потянуться и пошевелить костями, как зажужжал интерком, и Старый Пират снял трубку.
Он поднес ее к уху и подтянул вечно спадавшие штаны. На покое Пират выглядел настоящим недотепой, и тот, кто не видал его в деле, не мог и представить себе, насколько способен преобразиться человек, когда он берется за дело, для которого создан. Старый Пират доложил, что внимательно слушает. Я тем временем вылез из амортизатора и подошел к шкафчику, где у нас стояли избранные произведения конструкторов-оружейников. Проверил трассер, магазин и конденсаторы, полюбовался оптикой и на всякий случай раза два прошелся по контактам: в этой модели если что и может подвести, то только контакты, и за ними надо приглядывать. Пират в это время нашел глазами Марка Туллия и поднял два пальца – одеваться, значит, следовало по второй программе, без искусственного дыхания: атмосфера годится.
– Ладно, – сказал Пират в трубку. – Это беда небольшая, капитан, мы выйдем и поспрошаем первого встречного. – Такая была у него присказка перед выходом на чужую планету; на этом он закончил разговор и стал, покряхтывая, влезать в костюм.
Мы окунулись в ночь, как в холодную воду. Слегка перехватило дыхание. Люк прошипел, закрывшись за нами, и мы остались наедине с чужими широтами, шептавшими что-то голосом ветерка на языке, которого мы не понимали. Мы постояли в темноте, голубой от множества звезд. Нам было странно; только с предчувствием любви можно сравнить ощущение первого выхода. Это миг для стихов, но я, откровенно говоря, не люблю их: плохие – они ни к чему, а хорошие приводят в расслабленное состояние, когда хочется думать о высоком назначении человечества и гладить собак. Нет, я не люблю стихов, и сейчас просто подумал: мир вам, серебряные туманности, – и почувствовал, как перехватило горло. Марк Туллий сопел рядом, а стажер Петя что-то шептал. Но тут Старый Пират с присущей ему деликатностью просигналил: «Ну, утрите слезы и займитесь делом, сынки!» – и все стало на свои места.
Опыт – великая вещь, отец интуиции. Интуиция же – стержень Дальней разведки, ее спинной хребет. Земля небольшая планета, множество людей исследует ее уже очень долгое время, и все же нельзя сказать, что планета изучена досконально. Что же могут три-четыре человека, оказавшиеся в одной точке совершенно незнакомого небесного тела? А ведь им предстоит сделать первые, основные, а часто и единственные выводы, высказать решающие суждения. Разведчик без интуиции, фактограф уместен среди нас так же, как слепец в команде снайперов. Интуиция – за нее нам прощают многое.
Так что мы не прошли еще и двухсот метров, как трое уже знали, что на этой планете есть жизнь, хотя никто из нас не взялся бы объяснить, почему он так считает. Человек может больше, чем знает, порой срабатывает какое-то его качество, им самим не контролируемое. Мы просто знали, что на мертвой планете чувствуем себя иначе, чем на живой. И вот сейчас мы явственно ощущали, что планета жива. Но живая не значит – дружественная, и мы покрепче ухватились за свои игрушки, а Старый Пират сказал – беззвучно, конечно, на линтеле:
– Топать больше нечего. Полетели.
– Вот здорово! – сказал стажер Петя, любивший летать. Но ему пока еще по рангу не полагалось обсуждать команды. К тому же линтель был им усвоен в училище в основном пассивно – слышать он нас слышал, но говорить ему приходилось вслух. В училище их заряжают в основном энтузиазмом, остальное приходит потом. Так что Пират тут же поставил его на место, сказав безмолвно:
– Еще одно сотрясение воздуха, этюдьен, и вместо разведки пойдешь на кухню.
Стажер понял намек и умолк. Мы откинули крышки двигателей. Каждый встал на курс – это нетрудно, что-то вроде компаса живет у нас в больших полушариях мозга, и время, направление и расстояние мы фиксируем бессознательно; это приходит где-то на втором, а у иных и на третьем году работы, а коли нет, то человек ищет для себя другое занятие. Со стажера спрос пока что был невелик, и я сказал ему:
– Мой каблук – твоя звезда. Не теряй из виду.
– Все? – спросил Старый Пират, включил стартер и поднялся в воздух первым. Я лег за ним, стажер взлетел почти без заминки, а Марк Туллий, как всегда, замкнул колонну.
Мы летели на высоте ста метров и поглядывали вниз и по сторонам. Внизу был сплошной камень, и Старый Пират высказал мнение:
– Если он гробанулся здесь, то я за него не дам ни затяжки.
Я пришел в Дальнюю куда позже Пирата и не знаю, что возникло раньше: эта ли его кличка, или такие вот обороты речи, вполне пригодные для опереточных разбойников. Слышал только, что до Дальней он занимался античной философией, а Марк Туллий – зерновыми культурами. Пока я припоминал, чем же я сам заполнял свою жизнь прежде, чем сбежать в Разведку, впереди что-то возникло. Я подумал было, что это скалы, но оказалось – лес.
Даже не лес, а много деревьев вместе. Понимаете, много деревьев не всегда лес, так же как много людей не обязательно отряд. Я просигналил эту мысль, стажер не выдержал и фыркнул: у него за плечами было не более пяти выходов, а в эту пору смеешься иногда и тому, что не смешно. Здесь был не лес, а много деревьев, стоявших на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы не мешать соседям расти так, как им хочется, и каждое дерево было само по себе, словно нарисованное отдельно, а вообще все это напоминало кадрик из мультфильма.
Пират скомандовал спуск. Дальняя разведка – не то место, где приходится часто видеть одни и те же картины, но такого невзаправдашнего пейзажа мы еще не встречали и даже усомнились на какое-то время, настоящие ли это деревья. Но они росли, и листья на них чуть слышно шумели, когда налетал ветерок. Мы остановились и стали смотреть. Время шло, а мы стояли и смотрели. Просто так. И, наверное, думали. Не может же быть, чтобы мы, три с половиной взрослых мужика, стояли без единой мысли. Нет, наверное, думали. Но мыслей в памяти не осталось. Зато сохранилось испытанное тогда ощущение, ощущение человека, который очень долго шел, плыл, летел, обошел, наконец, планету по большому кругу – и вернулся на то место, откуда начинал когда-то и где ему и полагается быть, – вернулся с моря или там с холмов, и больше ему не надо уходить никуда.