© Роман Михайлов, 2019
© Джахангир Сулейманов, иллюстрации
© ООО «Индивидуум Принт», 2019
* * *
Предисловие
Н. – мой учитель. Несколько раз пытался прочесть ему сказки. Мы ехали с Н. в поезде, возвращались после сбора яблок в заброшенном колхозе. Усталые. Спросил, хочет ли он, чтобы я прочитал ему сказки. Он ответил, что не хочет. Не хочет ничего слышать, в том числе сказки. Второй раз задал ему тот же вопрос, когда мы сидели в пустой квартире, – тогда еще присутствовал К. Хозяин квартиры продал всю мебель. Сказал, что в этих сказках есть и Н., и К., только они скрыты под другими именами. Н. ответил, что раз так, надо послушать, но не сейчас. Третий раз напомнил ему про сказки, когда мы сидели около поликлиники. Он ответил: «Давай». Я достал из рюкзака смятые листы, смахнул с них крошки от раздавленного печенья и начал читать. «Война». Н. внимательно выслушал «Войну», сказал, что ничего особенного, но попросил продолжить. На следующий день прочел ему «Самолеты», а еще через день «Маски». Только через девять дней, после того как Н. послушал «Старого зайца», он ответил, что понимает, о чем идет речь. Какие-то моменты его возмутили: он узнал истории и персонажей, какие-то моменты его обрадовали, он сказал, что именно так и должно было произойти в реальности и жаль, что это сказки. Самым радостным было услышать от него «это же мы».
Этот сборник сказок выходит в конце 2019-го, они расположены в том же порядке: начинаются «Войной», заканчиваются «Старым зайцем». Девять дней. Девять сказок. Сейчас понятно, что другого времени для издания этого сборника не было и не будет.
Уже несколько лет я работаю над текстом под рабочим названием «Антиравинагар». Этот сборник станет моим тихим методом, герои «Антиравинагара» будут его листать, на нем гадать, его опровергать. Это те же герои, что везде, во всех моих текстах – просто у них меняются имена, кто внимательно и с интересом читает, их без проблем распознаёт. Этот сборник будет лежать в комнате, в которую мы зайдем с Н., и в нем будет удерживаться тело памяти.
Первое впечатление от города: нет ни одной ровной улицы, все изогнуто и есть ощущение, что изогнуты направления в целом – будто смотришь через толстое неровное стекло или систему плавных зеркал. Чтобы смотреть на восток, нужно идти взглядом за дома, закручивать в себе видимое. Не получается показать рукой «восток – там». Восток оказывается действием, чередой движений, а не только направлением. Интересно, как там строятся храмы, как освящаются, какие псалмы поются. Еще интересно, как я выгляжу со стороны. Если, находясь в городе, подойти к зеркалу и вглядеться, можно лишиться речи, выхватить такой испуг, который не пройдет никогда. Понятно, что там не будет привычного лица. Некое птичье зрение и нефиксируемая телесность, парящая в системе зеркал? Цвета слышатся как шепот. H. сказал, что к вечеру ожидаются гости, надо подготовиться. H. встал у солнечной стороны, посмотрел на стену. Если подойти и спрятаться в его тени, скроешься не только от солнца, но и от всего, останешься существовать – только не здесь. Тень как приют. И если, когда придут гости, станет совсем страшно, можно укрыться в тени Н. Но как будет в помещении со светом, может быть, все окажемся в тени и не увидим друг друга. («Антиравинагар»)
Когда придут гости, я прочту им эти сказки. Пусть приходят девять дней. Большинство сказок было написано совсем давно. Совсем давно – в 1950-е, 1960-е, как только я переехал в город. Какая, собственно, разница, когда они были написаны. Сейчас мы проживаем ощущение воли к иному – нелепое и трогательное.
Роман Михайлов,
Тверь, осень 2019
Война
Родился я в бедной семье. Отец ушел, когда я совсем маленьким был. Так мы с матерью вдвоем и остались. Жили в хрущевке, кушали одно время мало, но потом пришло хорошее: мать устроилась официанткой в местный санаторий и у нас стало навалом вкусной еды. Мама приносила заливную рыбу, салаты, даже сладости разные. Днями я шатался по двору. Хоть был и маленьким, но мама отпускала, оставляла ключи от дома. Она уйдет, а я дворовых друзей приведу, посидим, рыбу поедим. А вечером она возвращалась – в одно и то же время возвращалась. Я стоял на остановке каждый вечер, знал, что пройдет еще две минуты, еще одна минута, еще несколько секунд… приедет автобус, она выйдет, обнимет меня, и мы вместе пойдем домой.
Было мне лет шесть-семь. В доме напротив поселились бабушка с внуком. Сначала мы смотрели на них со стороны, как они из магазина возвращаются, с автобусной остановки домой ходят. А однажды он к нам во двор вышел. Дети сразу начали звать его уродом. Я тоже закричал в первый раз «Урод!» и побежал со всеми. У него с лицом что-то было странное. То ли ожог, то ли травма какая-то. Нос сливался с щеками не как у всех, а пугающе, и губы были вздернутые – такие, что зубы всегда было видно, даже когда он рот не открывал. Мы тогда закричали на него, а он на нас: «Сами уроды», – что-то швырнул в нас.
Один раз он вышел, а никого больше во дворе не было. Он сел около дерева, прямо на землю. Я подошел.
– А почему ты такой? – спросил я.
Он ничего не ответил, посмотрел и подул на меня. Подошел ближе, прямо к лицу своим лицом, снова подул.
– Ты ветер показываешь?
Я поразглядывал его лицо. Без страха. А он снова дунул.
– Пошли ко мне. У меня рыба заливная, вчера только сделанная, еще салат с колбасой.
Он молча кивнул, и мы пошли. Я его посадил на стул, на котором обычно сам сидел, дал большую тарелку с рыбой и салатом, ложку.
– Ешь.
– А ты чего сам не ешь?
– Я уже поел. Ешь.
Он нерешительно прикоснулся к еде – ложкой, а потом прямо рукой. Ел и смотрел на меня.
– Ты тоже в школу пойдешь? – спросил я.
– Да.
– В нашу, рядом с домом?
– Нет, я буду в дальнюю ходить.
– Она же для дебилов. Там только дураки учатся.
– Наоборот. Там только те, кто знает тайны.
Этим же вечером я начал упрашивать маму, чтобы она отвела меня в первый класс не в соседнюю школу, а в дальнюю. Она разозлилась, начала кричать, что та школа для умственно отсталых. Я ей говорил, что все наоборот, но она не слушала. В конце разговора вообще расплакалась, сказала, что не ценю ее стараний.
– Так почему ты такой?
– Я был красивым. Но однажды высунулся из окна. Был сильный ветер. Он взял мое лицо и размыл по себе. Я кричал громко, больно было. У соседей все это было. Бабушка прибежала, думала, что умираю.
– И не вернул обратно?
– Нет. Сказал, что если я дуть буду, как он дует, то, может, и вернет.
– Поэтому ты ветер показываешь?
– Да. Ты меня тоже уродом зови, не стесняйся.
– Хорошо.
Тогда я испугался, что ветер может на меня тоже сильно подуть и все мое лицо сплющится. Я решил, что если ветер начнет дуть, то закрою лицо или даже упаду на землю лицом вниз.
Мы с Уродом подружились. Из-за этого со мной перестали общаться все остальные дети во дворе. Иногда приглашал их к себе поесть. Придут, молча сядут, съедят все, уйдут. Мама ругалась, говорила, что не против, чтобы я с Уродом дружил, но неужели больше дружить не с кем.
Наступила осень. Я пошел в школу, в первый класс. А Урод пошел в другую школу, дальнюю, у старых домов.
– В нашем классе собрались люди тайн.
Я упросил Урода провести меня как-нибудь к своей школе и показать людей тайн. Один раз занятия я закончил пораньше и пошел не домой, а к его школе. Мама была на работе, я мог гулять, как обычно, до самого вечера. Он встретил.
– Смотри, сейчас будут выходить.
Мы сели на скамейке у его школы. Я уставился на двери в ожидании людей.
– Где же они?
– Сейчас уже… За ними родители обычно приезжают, а некоторые и сами выходят.
– Где же они?
– Сейчас, сейчас.
Дверь открылась. Вышла женщина. Она вела за руку мальчика, который смотрел почему-то наверх. У него голова держалась на теле не как обычно, а повернуто, вот и выходило, что он всегда наверх смотрел.
– Кто это? – шепнул я.
– Страшный человек. Знает небо. Видишь, куда он смотрит? Вот так! Он может с небом поговорить, и дождь пойдет.
Следующей вышла девочка. Она выглядела странно, а глаза у нее смотрели в разные стороны.
– Как думаешь, куда она смотрит? – тихо спросил Урод.
– По сторонам? – неуверенно сказал я.
– Нет, в себя. Она в себе видит что-то особенное. А глаза ее – так, для вида, чтобы внутренние глаза не отвлекались.
После этого дня я снова попросил маму, чтобы она меня перевела в другую школу, чем вызвал ее крик и упреки. Она даже заплакала, закричала, что не понимает, что со мной происходит, и пригрозила, что запретит дружить с Уродом.
– Если сильно закричать, то дождь пойдет. Мне тот человек рассказал, который на небо смотрит – он знает. Он сказал, что один раз кричал долго и дождь пошел. Только надо кричать громко, на небо смотреть и не сдерживать себя. А-а-а-а. Громко-громко.
– А ты дуешь на них? В школе у себя.
– Да. На всех дую. Если мы не захотим когда-нибудь в школу идти, мы с ним ветер с дождем устроим, деревья сломаются, все дороги перегородят. Все забегают, запрыгают, заговорят: «Что это, что это?» – а мы продолжать будем.
У мамы на работе появились друзья, у которых был огород за городом. В тех местах находилось множество огородов, отделенных друг от друга железными заборчиками. На некоторых участках стояли маленькие домики, а еще теплицы, поливальные шланги, столы. Люди приходили, работали, поливали, сидели, смотрели на кусты, травы. Друзья стали приглашать маму на выходные, в смысле посидеть, посмотреть на чистый воздух, без лишних звуков и усталостей. Мама все отказывалась, но однажды согласилась и взяла меня с собой. Это было невыносимо скучно. Они все вместе сели за столом, разложили еду и выпивку, а мне сказали пойти побегать. Я бегал и поглядывал в их сторону, пытаясь усмотреть что-нибудь интересное. Так я пробегал целый день, после чего мы вернулись. И вот, при приближении следующих выходных, когда мама начала разговор о планах, я быстро выговорил заготовленное:
– Поеду, но только если мы Урода с собой возьмем.
Мама начала кричать, повторять раз за разом, что не понимает, что вообще происходит и почему все именно так происходит. Она повторила все это несколько раз, после чего спокойно сказала, что если я с ним хочу дружить, то ничего в этом плохого нет, и, действительно, пусть он поедет с нами.
На следующие выходные мы поехали все вместе. Мама шла впереди, а мы с Уродом чуть сзади. Смотрели по сторонам. Когда друзья нас увидели, они сразу же замолчали.
– Вот, соседский. Бедный… Дружат. Пусть вместе побегают, – сказала мама, представляя Урода.
– Да, конечно, – нерешительно ответил кто-то из друзей. – Как тебя зовут?
Урод подошел к спрашивающему и подул в его лицо.
– Ха-ха, – выдавил он из себя. – Веселый. Ладно, бегайте, ягоды собирайте. Сразу съедайте. Они вкусные, когда сразу с куста.
Мы с Уродом побежали.
Когда мы вернулись, мама и друзья были в веселом настроении. Тот, что сказал нам про ягоды, махнул рукой, чтобы мы подошли поближе. Мы так и сделали. Тогда он махнул Уроду, чтобы тот подошел еще ближе.
– Вот, что я тебе скажу, – у него язык немного заплетался, а глаза делались то серьезными, то закатывающимися. – Живи и знай, что в мире много добрых людей, которые всегда помогут, всегда обогреют.
– Ну, перестань, отстань ты от него, – сказала женщина, сидевшая рядом.
– Нет, пусть знает. Пусть живет и знает, что мы его любим. Что для злых людей он – урод, а для нас, людей души, он как сын родной.
– Ну, какой сын родной, что ты говоришь? Идите. Побегайте еще.
– Нет, пусть слышит. Да ты для меня…
Он сполз со стула и встал на колени перед Уродом.
– Идите. Побегайте, вам говорят, – закричала мама.
Мы снова побежали, оглядываясь на то, как этого человека берут под руки и снова сажают на стул. Он нам кричал что-то вслед, но разобрать это было сложно. Мы обежали огород с другой стороны, спрятались за забором среди кустов, чтобы нас не было видно, а мы смогли всех видеть. Человек снова вставал, что-то говорил, его сажали, успокаивали.
– Иногда что-то со мною случается… Голова начинает болеть. Сначала почти незаметно. Даже не болит, но я уже знаю, что скоро это произойдет. Все останавливается. Стою и жду, что вот-вот в голове это начнется. А когда начинается, падаю, лежу, глаза открыть не могу, – прошептал Урод.
Мы сидели за кустами, смотрели на людей и друг на друга.
– Я однажды понял, что если дуть, как ветер, то легче голове становится. Долго дуешь если, то в голове меняется все, воздухом наполняется.
Я попробовал посмотреть внутрь своей головы, представить то, о чем рассказывал Урод. Что-то представил. Подул на Урода. Он подул на меня в ответ. Мы молча поняли друг друга, встали, побежали к столу с гостями, прямо к тому человеку, что стоял на коленях, подули ему в лицо и, не обращая внимания на то, что нам кричат вслед, побежали обратно.
Через несколько недель Урод уехал. За ним и бабушкой приехал огромный грузовик, рабочие перенесли мебель, закинули в кузов сумки, узелки, цветы в горшках всякие, они сели и поехали. Мама сказала, что они переезжают куда-то, а эта квартира была не их, там жила их родственница. Я стоял и смотрел на него, сидящего в кабине грузовика, а он смотрел на меня. И ничего не говорили. Не говорилось ничего само собой, и не думалось тоже ничего.
Я окончил школу, как и все, пошел в училище. Учился на коже: пошив курток, шуб, отделка одежды. Затем случилась работа на фабрике. У нас была толком одна фабрика, поэтому выбирать работу не приходилось. Было большой радостью, что я сумел выучиться и устроиться на эту работу: многим ровесникам и этого не пришлось, они остались слоняться да изживать себя.
Жизнь мамы сложилась сложно. Один раз она пришла домой с тем самым человеком с огорода, что стоял на коленях, и сказала, что он будет жить с нами и будет относиться ко мне как к сыну. Я тогда ничего не ответил, посмотрел внимательно на него, а у него слезы пошли по лицу, он протянул руки ко мне и так жалостливо: «Сынок».
Странный он был. Напьется иногда, орет на всю квартиру, на мать кидается с криками, угрозами, убить обещает. Соседи послушают это, милицию позовут. Милиция приедет, поговорит с ним. Сядет на кухне в майке маленькой своей и трусах длинных, закурит, заплачет:
– А-а-а-а-а, – он часто так начинал, именно с такого чуткого внутреннего вопля, – а-а-а-а, что же я живу-то.
Наутро просит прощения и у матери, и у меня. На колени встает и говорит, говорит, говорит: о чувствах, о правде, о том, что если не простим его, то ему жить больше незачем. А неделя пройдет – снова напьется, снова побежит с криками и угрозами. Мы уже в один момент мало внимания обращать стали на него, и соседи перестали милицию звать, да и милиция уже не хотела приезжать и слушать его слезные рассуждения. Между работой и пьяной беготней он все время смотрел телевизор. Смотрел так же чувственно, с комментариями и общением. По его рассуждениям казалось, что он разбирается во всем на свете: в устройстве общества, политике, спорте. Иногда он отбегал от телевизора и ко мне так внушительно:
– Ты посмотри, а! Общество дегенератов, полудурков. Дума! Экономический баланс нулевой, валовый национальный продукт снижен, курс рубля удержать не могут. Дармоеды.
Общаться на этот счет или спорить было бессмысленно. Он этим занимался каждый день и знал телевизионные новости до мелочей. Обычно я поддерживающе кивал, соглашался, хотя и не всегда понимал, о чем шла речь.
Я часто вспоминал Урода. Первое время, наверное, каждый день. Было интересно и важно, что же с ним происходит, где он, вылечился ли от этой болезни, что он думает и где ходит.
Жизнь нашего города шла медленно и тягуче, без особых событий. Единственным развлечением были дискотеки местного молодежного клуба, располагавшегося в бывшем кинотеатре. Посещать эти мероприятия не очень хотелось по той простой причине, что приходили на них все те же лица, которые были рядом в течение всего дня на улицах и на работе. Никто со стороны практически не приезжал. Поэтому посещали дискотеки мы скорее по долгу перед реальностью, нежели для развлечения или разнообразия жизни.
– Если в музыке звучит тунц-тунц-тунц, то это техно. Ты просто прислушивайся. Тунц-тунц-тунц.
– А ты разбираешься в разных других… как их там…
– Разбираюсь. Направлений в современной музыке много. Есть очень тонкие, такие, что только специалисты смогут определить.
– А ты специалист?
– Конечно.
Так я познакомился с одним смешным пареньком. Он ходил в наушниках и пританцовывал. Не нравился он, собственно, почти всем. Его периодически колотили. Он болел, оправлялся, снова ходил и пританцовывал. Мы начали общаться, рассказывать друг другу о вещах и настроениях. Он мне рассказал о музыке. Действительно, казалось, что он знал все о музыке: он помнил разные названия модных групп, даже таких, которых никогда не показывали по телевизору, он различал разную музыку, определял ее название и положение. А я ему рассказал о детских встречах с Уродом, о том, как мы ходили в школу к речке, о мечтах и скрытых мыслях. Когда про школу упомянул, он обрадовался:
– Так это же моя школа, я там и учился.
– Мне Урод сказал, что там люди тайн учатся.
– Ага. Мы все были людьми тайн.
Он сказал, что мечтает стать диджеем, играть в разных модных клубах, управлять музыкой. Его даже звали все вокруг Диджеем. Иногда он мог просто идти спокойно, задумчиво и вдруг начать издавать звуки, изображая какую-то музыку. Изобразит, спросит, знаю ли я, что это за направление, я скажу, что не знаю, тогда он новое слово назовет, определит, объяснит, снова звуки издаст. Один раз мы шли с ним по улице, мимо подъезда одного. А там копошатся на скамейке, укладывают быт уличный. Увидели нас, крикнули:
– Эй, Диджей, сюда, сюда, сюда.
Он посмотрел на меня испуганно. Мы подошли.
– Скажи, Диджей, ты слышал музыку говна?
– Нет, – он ответил с дрожью в голосе.
– А хочешь послушать? – тот, кто это говорил, был очень уверенным, тяжелым, с усталостью в глазах и теле.
– Да-а, – он ответил совсем не решительно.
Тогда этот тяжелый повернулся ко мне, поднес палец к своим губам и показал, чтобы я сделал тишину.
– Только не мешай слушать музыку, – сказал он мне шепотом.
Там было четверо его друзей, они тоже на меня убедительно посмотрели. Я кивнул.
– Смотри, Диджей, – вкрадчиво обратился тяжелый. – Ты видишь это говно?
Около скамейки лежали испражнения. Собачьи или человеческие – да непонятно.
– Подойди и послушай, сейчас там музыка будет.
Все четверо тоже встали и подошли к Диджею, указывая, что он должен подойти к испражнению поближе. Он подошел.
– Ты наклонись, послушай.
Диджей посмотрел на меня. Я ничего не смог сказать.
Тогда он наклонился и уставился на лежащие на земле какашки. Один из тех четверых подбежал к нему, схватил его голову и опустил прямо туда.
– Слышишь музыку? – тихо спросил тяжелый.
– Да-а, – со слезами выдавил Диджей.
– Видишь, как сладко. Ты сегодня узнал новую музыку. Ты благодарен нам?
– Да-а.
– Что значит «да-а»? Надо бы нас отблагодарить за это. Давай так договоримся. Завтра приносишь бабло сюда, благодаришь и идешь дальше.
Диджей встал, стряхнул с лица прилипшее и нервно закивал.
– Ну и отлично. Идите, друзья. Вы – хорошие парни, ценители музыки. Завтра не забудь только. Иначе найдем, и услышишь уже другую музыку, страшную. Любишь страшную музыку?
– Нет, – с его грязного лица капали слезы.
Мы молча пошли. Мое тело колотилось, я не знал, что ему сказать.
– Я на аппаратуру копил деньги, у меня же пенсия по инвалидности. Есть немного. Завтра принесу.
Я отвел его к себе домой и рассказал все отчиму. Тот с привычной чувственностью подошел к Диджею:
– Звери. Какие звери. Я завтра пойду и с ними разберусь. Они не зна-а-а-ают меня. Я весь район держал. Во, смотри, – он согнул руку, чтобы показать большие мышцы. – Нет, ты потрогай, потрогай, – Диджей нерешительно потрогал. – Видишь, завтра они все это потрогают.
Говорил он убедительно, иногда вскакивал и ходил по комнате, рассуждая об устройстве общества, нравах, воспитании и нравственности. Но на следующий день, когда мы пришли за ним, он оказался сильно пьян и чуть сам на нас не напал, выкрикивая угрозы и всяческую ерунду.
– Тебе еще тяжелее, – сказал тогда Диджей и посмотрел на меня.
Мы отнесли деньги, которые Диджей копил на аппаратуру, откладывая со своей пенсии. Эти люди взяли их и проводили нас одобрением и смехом, добавив, что мы можем иногда к ним приходить и слушать новую музыку.
– Ты знаешь, что такое клубная культура Лондона? – однажды спросил Диджей. Вернее, он не спросил. Он прекрасно знал, что я ничего не отвечу и этот вопрос окажется началом его очередного рассказа о музыке. – Это иная ментальность, иные движения. Там все пропитано резаным ритмом, плавными шумами. Хорошо там.
Мне иногда казалось, что никаких внешних источников рассказов о музыке у Диджея не было, что он все это доставал внутри себя. Мне, собственно, было все равно. Это интересно было слушать, а так ли это в Лондоне или иначе, не имело глубокого значения. Он объяснил, что на нашу местную дискотеку лучше не ходить, что музыка там бедная и неправильная. Скорее всего, он сказал это из-за того, что боялся вернуться оттуда с новыми синяками, но его слова прозвучали убедительно и закрепились в понимании. Больше туда я не ходил.
Как бы пошла наша жизнь, если бы мы не поехали в тот день в областной центр, не представляю. Диджей пришел и сказал, что слышал о завозе новых пластинок, что хочет поехать и зовет меня с собой. Был выходной, ничего меня дома не удерживало, а дожидаться прихода веселого отчима с дальнейшей узнаваемой драмой не хотелось. Я с радостью согласился, мы сели в рейсовый автобус и поехали. За окном прошли дома нашего городка, затем поля, а уже дальше малознакомые места, редкие люди, деревни, далекая жизнь.
Областной центр находился в пяти часах езды. Бывали мы там раз в году, а то и реже. Делать там было нечего, а суета и человеческая неразбериха лишь запутывали. Мы зашли в музыкальный магазин, где Диджей по-свойски поздоровался с продавцами, стал с ними живо что-то обсуждать, даже спорить. На это было интересно и радостно смотреть: в некоторые мгновения он начинал сиять, надевал наушники с новой музыкой, подтанцовывал, смеялся. Видимо, это общение и служило во многом источником его рассказов и изображений. Ему было там хорошо. Мы провели там час, затем второй, а когда пошел третий, я сказал ему, что устал уже сидеть и смотреть на экран с танцующими людьми, что пойду пройдусь по городу.
Город сложным образом затягивал в себя. В нем витали напряженный воздух и мнения, по нему тяжело было ходить. В отличие от нашего городка, в этой большой чувственной пропасти в основном приближалось безразличие. Люди кивали сами себе, говорили сами с собой и о себе и быстро исчезали. Как в таком месте можно жить или просто долго находиться? По безумию это, скорее, походило на чередование речей отчима: то трезвых чувственных, то пьяных звучных. В общем, я не понимал там ничего: ни людей, ни воздуха, ни машин. Конечно, в такие места бывает полезно окунуться, посмотреть на запутанки, на неясности. Но это хорошо делать, когда есть возможность из этого выбраться, снова расставить внутри себя жизнь, определить хорошее и спокойно уснуть.
На одной из улиц селились рестораны и кафе. Один за другим, один за другим, в ряд, по очереди. Это не понималось совершенно: зачем столько ресторанов в одном месте? Там были надписи о ресторанах разных стран: итальянских, японских, французских. Все вместе. Один из ресторанов стоял несколько поодаль, как бы откинуто. На нем были стеклянные окна на всю стену, такие, что можно было легко видеть тех, кто сидел за столиками и кушал. Я подошел к нему, чтобы разглядеть, какие посетители ходят в такие места, что они едят и вообще, как смотрят и двигаются. Подглядывать, конечно, неудобно, но там все было специально устроено для подглядывания и, уж наверняка, те, кто там сидели за стеклом, предполагали, что люди с улицы могут смотреть на них.
За столиками сидели люди большого достатка: это было видно по их одежде и поведению. Многие были с украшенными дамами, аккуратные, точно двигающиеся, улыбающиеся друг другу. Были и люди серьезных дел с грубыми лицами и движениями. Я ходил взад-вперед этих окон, вглядывался, замечал их беседы и выражения лиц. И вдруг я увидел четырех человек, сидящих за столом и что-то живо обсуждающих. Один из них был в длинном черном плаще. Он живее остальных объяснял и устанавливал беседу. Внутри дернулось, пробежало дрожью, я без раздумий раскрыл дверь, зашел в этот ресторан и подошел к их столику.
Мы смотрели друг на друга, как тогда, когда он уезжал на машине. Те трое, что сидели с ним, спрашивали, что мне нужно и кто я такой, но я даже не знал, что сказать. Он встал, подошел ко мне и… подул мне в лицо:
– Садись. Будешь есть?
– Нет, спасибо.
– Это мой друг детства. Уважайте его и цените. Человек он теплый, правильный. Был таким, по крайней мере. Надеюсь, что не испортился, конечно, – лицо Урода стало грубее и страшнее, а губы стали еще более закатанными.
– Мы глубоко ценим всех друзей Урода. Ты чем занимаешься? – спросил один из сидевших рядом.
– Кожей, – я нерешительно ответил.
– Правильно. Дело важное, знакомое.
Я просидел с ними какое-то время, толком не сказав ни слова. Урод смотрел на меня и глазами улыбался. Мы вышли, он распрощался с людьми.
– Ну что, рассказывай, – он посмотрел на меня по-старому, как в детстве.
– О чем?
– О жизни.
– А я и не знаю, что рассказывать. А! Вот. Помнишь того человека, который на коленях на огороде стоял?
– Конечно.
– Он мой отчим уже давным-давно.
Урод рассмеялся.
– Пойдем, там Диджей, мой друг, он пластинки покупает. Сейчас вас познакомлю.
Мы пошли по улицам, оглядываясь на людей. Урод интересно смотрелся в этом длинном плаще. Он иногда специально заглядывал людям в лицо, чтобы те отшатнулись, а когда они пугались, он начинал хохотать:
– Как же я люблю провинцию, этих людей, эту жизнь. Ты не представляешь, как тут тепло. Они не скрывают своих чувств, они пугаются меня, они оглядываются на мое лицо, вслед шепчут что-то себе, они живут.
– Ты здесь живешь?
– Я? Не-е-е-е. Я живу далеко.
Мы пришли в магазин. Казалось, что ничего не изменилось: Диджей, как и час, как и два, как и три часа назад, выбирал пластинки и пританцовывал.
– Диджей, – я подбежал к нему и обнял его. – Ты смотри, кого я привел.
Диджей посмотрел на Урода, снял наушники и испуганно сказал:
– Ого. Кто тебя так?
– Да никто, я же тебе про него рассказывал. Его ветер так. Это же Урод.
Урод в ответ рассмеялся и предложил нам пойти где-нибудь посидеть и обсудить жизнь и ее продолжение. Диджей купил пластинки, попрощался с жителями магазина. Мы пошли, даже побежали по улице, глядя друг на друга. Мы все чувствовали, что начинается что-то новое, от этого и радовались.
– Все началось с того, что жители Нью-Йорка порешали, что сумасшедших лучше не держать в специальных домах. Можно просто дать им жить среди остальных людей, думать по-своему, говорить что хотят. Выпустили. Улицы наполнились. Новые люди скакали, пели, смеялись громко, а некоторые и вообще стали погоду устраивать над городом. Соберутся человек по пять-шесть, закричат, станут дождь звать. Дождь пойдет. Прыгают безумные, хохочут, гогочут как птицы, мокрые уже все. А остальные, те, что нормальные, с умилением смотрят, радуются.
– Там женщины, правда, юбки не носят? Ходят в штанах, а то и вообще без штанов? – спросил Диджей.
– Когда полетел туда, бабушке моей сон приснился, будто я маленький. Подхожу к луже, грязной-грязной, и туда всем лицом, и всей светлой одеждой. Она выдергивает из лужи за руку, говорит «дай-ка тебя накажу», а я хохочу, довольный, что запачкался. Капает черное с лица, а я еще больше хохочу. Бабушка звонит недавно, говорит: «Какой же ты у меня добрый» – и плачет, плачет.
– А, правда, что там люди и нелюди по улицам ходят? Звери разные тоже ходят, и никто их не арестовывает.
– Дыхание иногда над всеми появляется. Дышит кто-то. Глубоко так… Вдохнет, задержится, выдохнет. И не понять: хорошее оно или плохое.
– Кто?
– Тот, кто дышит. Иногда громко, прям до чувств, можно остаться стоять на улице в этом дыхании, ничего сделать не получится. А иногда начинаешь дышать вместе с этим дыханием. Оно вдохнет – и ты. Смешно станет, похохочешь, поглядишь по сторонам – а все хохочут. Так жизнь выстроится.
– Скажи, а какая там в Нью-Йорке клубная культура? Как в Лондоне?
– Лучше. Там по клубам можно хорошо ходить, на чудиков смотреть. Музыка разная, даже такая, что уши не выдерживают, портятся.
– А как ты вообще попал в этот Нью-Йорк?
– По работе.
– А что у тебя за работа?
Тут Урод остановился и убедительно посмотрел на нас. Я не мог представить, что он ответит.
– Я занимаюсь очень важным делом. Антиквариатом.
– Это как?
– Это целая суть, целая мыслительная индустрия со связями и грехами. Дело важное и правильное. Ну а вы как? На жизнь хватает?
– На какую жизнь?
Урод рассмеялся:
– Не смотрите так удивленно. Устрою, не волнуйтесь. Заживете по-теплому. На пластинки всегда будет хватать.
– Скажи, а ты не бандит? – несколько испуганно спросил Диджей.
– Я? Да ты что? Неужели похож? Я людям помогаю, жизнь их подправляю.
Мы сели в одном сквере, неподалеку от многоэтажных домов.
– Посудите сами, посмотрите на историю мысли нашего народа. Были у нас философы в древности? Нет. Зато были лучшие иконописцы. Людям не надо было языком ля-ля-ля, они в символах, в красках, в масле суть заворачивали, укрепляли это, оставляли на века. Для нас оставляли. И это больше значения имеет, чем слова, чем мычания и рассуждения. Символ – это живое, жизнью наполненное.
– Ты иконами торгуешь?
– Не только. Я привожу предметы русской древности в Америку, в коллекции.
– А зачем им это?
– Вот! В том-то и вопрос. Видимый ответ здесь – просто дурь богатых людей. А нет, не все так просто. И это необходимо для понимания. Многие готовы все свои деньги за определенную штучку выложить, разориться, голым ходить по улице, но с этой штучкой в обнимку. Потому что это – их символ, их связь с вечностью. Они осознают всем своим умом и телом, что если этот символ не получат, то жизнь их рассыплется на бессмысленные кусочки, тряпочки, невменяемости.
– Странное дело.
– Наоборот. Мало таких нестранных дел в нашем мире. Вы посмотрите на дела, они наполнены бессмысленностью. Люди не за символами охотятся, а за дуростями, – Урод снова засмеялся и подул на меня.
Мы проболтали еще несколько часов. Урод рассказывал, рассказывал, рассказывал о новом и далеком, о Нью-Йорке, богатых людях, опасностях. Он рассказал, как сидел в тюрьме за неправильные перевозки чего-то, о том, как встречался со страшными людьми. Мы с Диджеем боялись прервать его рассказы. Нам открывалась иная жизнь, полная незнакомых эмоций и занятий.