Издание подготовлено при участии редакционно-издательского центра «АРИАДНА»
Фотография Н. Михалкова на обложке С. Короткова
Литературный редактор М. Крупин
© Михалков Н., 2015
© Озеров И., оформление, 2015
© Киноконцерн «Мосфильм» (Кадры из фильма)
© Киноконцерн «Мосфильм» (Фотографии)
© ООО «Издательство «Эксмо», 2015
* * *
Корневая система
Во мне никогда не исчезало чувство происхождения. Даже тогда, когда я не понимал, что оно существует. Я ощущал его как шум жизненных соков в дереве. Будто наведенные токи какие-то, источник которых – в далекой дали.
Мама, отец, дед, вся жизнь рода в веках… это корневая система, которая удерживает твои ветви, и ты можешь оборачиваться ими в любую сторону света.
Наверное, это и есть иммунитет… Это очень важно. Ты знаешь, что можешь гнуться под переменчивым ветром, и леденеть в зимнюю стужу, и даже отлетать по осени желтым листом.
Но это главное всегда с тобой. Ты знаешь, что ты есть. И ты не один.
Родословная
Все мы сравнительно недавно стали интересоваться своей родословной. Были и такие времена, когда для многих лучше было если не вовсе забыть о ней, то, во всяком случае, помалкивать. И отец мой особо не распространялся на эту тему. Надо признаться, что такая осмотрительность в определенной степени уберегла нашу семью. Мой дед по отцу, потомственный дворянин и наследник поместий в Московской, Костромской и Ярославской губерниях, Владимир Александрович Михалков, – грешно так говорить, хотя, по сути, верно – вовремя умер, иначе не избежать бы всем репрессий.
Но родной брат отца, побывавший в немецком плену и неоднократно бежавший, все же был после войны осужден и сослан в лагерь. Хотя по сравнению со многими тысячами безвинно осужденных ему повезло – из лагеря вернулся.
* * *
Род наш восходит к едва различимому горизонту российской истории. Одна только семейная переписка сохранилась в архивах за триста лет… Недавно знакомый историк сообщил мне, что двое моих пращуров участвовали в Куликовской битве. И между прочим, оба выжили.
Мои предки по отцу – выходцы из Литвы. Недавно мне принесли духовные завещания предков (по линии Михалковых) времен Ивана Грозного. Такие трогательные бумаги!.. Что кому отписать: кому саблю такую-то, а этому корову, шкуры какие-то. А тот еще остался предку должен две штуки сукна. Посему требовалось «испросить все должное». Допустим, если кто-то задолжал деньги, то можно, например, отдать коровой… В общем, все весьма серьезно.
Я держал в руках грамоту, в коей первый царь из династии Романовых, Михаил Федорович, даровал земли боярину Михалкову, своему троюродному брату и постельничему.
В Ярославле мой прапрадед Михалков был последним предводителем дворянства. И практически все Михалковы были Сергеи и Владимиры.
В нашем роду было много воевод. Вероятно, по наследству и мне достался «воинский мозг». Когда ситуация накаляется, будто шампанское начинает пениться в крови. И это вызывает во мне веселое, лихое ощущение боя. Если бы не существовало режиссерской профессии (вообще исключив такие области, как искусство и спорт), я наверняка стал бы военным. Или адвокатом, ибо это тоже единоборство с большой прокурорской, судейской силой.
В кругу семьи. 1954 г.
Верхний ряд (слева направо): Е. Семенова (дочь Н. П. Кончаловской от первого брака), Н. П. Кончаловская, сын М. П. Кончаловского Алексей, жена М. П. Кончаловского Эсперанса, М. П. Кончаловский, Андрей Михалков-Кончаловский.
Нижний ряд (слева направо): дочь М. П. Кончаловского Маргот, жена П. П. Кончаловского Ольга Васильевна, П. П. Кончаловский, сын М. П. Кончаловского Лаврентий, Никита Михалков, С. В. Михалков
По маминой линии были в основном разночинцы. Был знаменитый врач, был историк. Мамин отец, Петр Петрович Кончаловский, – известный художник.
А мамин дед – гениальный русский живописец, Василий Иванович Суриков.
Поэтому география рода по маминой линии – это Сибирь и… Франция. Потому что жена Сурикова была дочерью Огюста Шаре, принадлежавшего к старинному французскому роду.
В. И. Суриков. Автопортрет
Всегда помню о том, что мой знаменитый прадед, несмотря на свою принадлежность к миру «изящных искусств», был сибирским казаком. Его предки пришли с Дона в Сибирь с Ермаком в XVI веке. Двоюродный брат его деда, Александр Степанович Суриков, был атаманом Енисейского Казачьего полка. Был он силы непомерной. Как-то в бурю оторвался от берега казачий плот, Александр Степанович бросился в реку, схватил бечеву и, как былинный богатырь, вытащил плот на берег. В его честь назван остров Атаманский на Енисее.
Дед художника, Василий Иванович Торгошин, служил сотником в казачьем войске Туруханска.
К слову, и мой дядька, Петр Петрович Глебов, много ролей сыгравший, в том числе Григория Мелехова в герасимовском «Тихом Доне», тоже из казачьего рода.
И во мне сидит это казачество, я это люблю. Тут все замешано на внутренних, корневых вещах, которые трудно объяснить.
Елизавета Августовна Сурикова (урожденная Шаре), жена художника, прабабушка Н. С. Михалкова. 1870‑е
Василий Иванович Суриков был человеком крутого нрава – любил или «не выносил», без полутонов. Слово «теплый» он вообще ненавидел (допустим, выражение «теплые отношения»). Говорил: «Теплыми могут быть только помои. Либо горячее, либо холодное; либо души не чаю, либо терпеть не могу!» Это впитала и мама. Она в этом смысле имела сибирский характер – такой же резко континентальный, как красноярский климат. Была, правда, при этом отходчива.
Суриков долгие годы путешествовал по Италии, но нет более русского исторического живописца, чем автор «Боярыни Морозовой» и «Утра стрелецкой казни». Да, в свое время он копировал Веласкеса, Эль Греко, часами простаивал в музее Прадо в Мадриде, но, вернувшись на родину, почему-то писал «Степана Разина», «Покорение Сибири Ермаком», «Переход Суворова через Альпы» или «Взятие снежного городка».
Петр Глебов в роли Григория Мелехова в фильме «Тихий Дон». 1957 г.
…В первый раз я попал в Дом-музей Василия Ивановича Сурикова в Красноярске «за компанию», вместе с мамой и ее младшим братом, моим дядькой, замечательным художником Михаилом Петровичем Кончаловским. (Он ушел из жизни в возрасте девяноста четырех лет, на десять лет пережив мою маму.) Потом, уже осознанно, я сам отправился в этот город и теперь бываю так часто, как только удается, чтобы заглянуть в дом прадеда.
С этим местом связана очень важная для меня история. Перед съемками «Сибирского цирюльника» я попросил у Людмилы Павловны Греченко, директора дома-музея прадеда, разрешения там переночевать. Не знаю почему, но мне казалось, что необходимо побыть наедине с этим домом, где витали духи моих предков, прежде чем скажу заветное слово «мотор» в день начала съемок. Где же еще, думал я, можно почерпнуть силу духа, мощь темперамента, как не в доме великого русского художника, одного из лучших наших исторических живописцев?
Ощущение, которое испытал в ту ночь, потрясающе сильное. Не могу объяснить, чего я ждал от этой встречи. Меня положили в комнате брата Василия Сурикова, моего двоюродного прадеда Александра, на которого, говорят, я очень похож. Действительно, в этом нетрудно убедиться, вглядевшись в картину Василия Ивановича «Взятие снежного городка». С правой стороны виден профиль человека с усами – это Александр Суриков.
Поначалу это была жуткая ночь. Дом не принимал меня – кряхтел, вздыхал, стонал… «Кто это? Почему этот человек здесь?» – казалось, думал дом. И я вставал, бродил по темным комнатам, скрипел половицами, вдыхал запахи… Но дом меня не принимал. В столовой я остановился перед иконами в красном углу: они только угадывались в темноте, чуть поблескивая киотами от тусклого света, падавшего на них через окошко.
В. Суриков. «Взятие снежного городка» (фрагмент картины)
Таким был дом В. И. Сурикова при жизни художника
Перед иконами угадывалась незажженная лампада. Я нащупал стул покрепче, подставил его к иконостасу. Лампада была сухой и даже, как показалось, с паутиной. Конечно, найти в музее лампадное масло и спички – дело гиблое, я это понимал, но стал искать. Самое удивительное, что я нашел и то и другое. Я заправил лампаду маслом, поправил фитиль и чиркнул спичкой. Теплый свет горящего фитилька мягко осветил древние потемневшие иконы. Казалось бы, ничего особенного в доме не произошло, ничего не изменилось. Но на самом деле изменилось все. Дом наполнился какой-то неведомой жизнью. Свет лампады в углу перед иконами дал ощущение живого дома, полного родных людей, которых сейчас просто нет в этой комнате.
В. И. Суриков. Портрет матери, Прасковьи Суриковой. 1887 г.
В. И. Суриков с Натальей и Михаилом Кончаловскими. 1910‑е гг.
В. И. Суриков. Портрет дочери, Ольги Суриковой (бабушки Н. Михалкова). 1888 г.
И тут, что самое поразительное, дом меня принял. Я в этом уверен. Он почувствовал, что я свой, успокоился и даже… словно улыбнулся мне. Я улегся на маленькую жесткую кровать своего двоюродного прадеда и провалился в сон. Было шесть часов утра.
В семь меня разбудили, и, странно, я был бодр, абсолютно спокоен и свеж, словно проспал всю ночь. Горячий чай в доме прадеда, с сибирскими шанюшками – и все: не оглядываясь, без всяких сомнений, я «нырнул» в фильм длиной в три года…
Кто такие Кончаловские
Кончаловские – это прежде всего родовая усадьба, которая своей геометрией, видами из окон, всеми запахами и ощущениями вошла навсегда в мою жизнь. Где бы ни упоминалась усадебная жизнь – у Чехова, Бунина, Толстого, Лескова, Гончарова, Тургенева, – я сразу представляю себе планировку дома, в котором жил дед, мастерскую, где он работал, конюшню, сад…
Дом П. П. Кончаловского, деда Н. Михалкова, в Буграх
Кончаловские – это кринка с горячей водой и брошенным на дно куском хозяйственного мыла, по которому мы с двоюродным братом водили кисточками – мыли их, а после протирали скипидаром.
Это хамон – испанский окорок, который готовили сами.
Навахи – испанские ножи, очень острые. Их делал дед из лезвия косы.
Кожаные болотные сапоги, засыпанные овсом, чтобы скорее просыхали. Ведь овес вбирает влагу…
* * *
Дом деда в Буграх, под Обнинском. Там не было даже поселка, а просто стоял дом. Дом и огромный сад, где нужно было иметь «все свое», чтобы жить.
То есть дед мой, художник Петр Кончаловский, жил жизнью совершенно помещичьей – создав свой замечательный, практически самодостаточный мир. Охота на зайцев, на уток…
Там не было электричества (и до сих пор там нет электричества). Керосиновые лампы, куры, свиньи, корова… Запах копченых окороков и антоновских яблок, скрип половиц, постоянный запах краски, ведь дед – живописец…
Вечернее сидение за фортепьяно с керосиновой лампой, когда дед играл Моцарта, читал наизусть Пушкина целыми страницами, пел арии из любых опер. (Он был, я бы сказал, возрожденческого дарования и интересов человек.)
Его огромная рука, в которой умещалась вся моя детская попка, когда он на этой руке поднимал меня вверх…
Художник Петр Петрович Кончаловский, дед Никиты Михалкова по линии матери
Остались запахи, ощущения этого дома. По сути, этот Дом деда – прообраз всех усадеб, которые появлялись затем в моих фильмах. Декорация на все времена!
Хлебосолье, знаменитая «кончаловка», рецепт которой был придуман дедом. Нарезаемый навахой испанский хамон.
До сих пор я чувствую запах тех самых антоновских яблок осенью в том деревянном доме, когда их складывали на зиму…
* * *
Помню, как дед писал мой портрет. Меня ели комары, мухи, но я позировал с детской стойкостью…
Это была естественная жизнь в большом семействе с сильной корневой системой. Я долго не мог понять, почему на меня изумленно смотрит класс, когда я утром честно признаюсь учительнице, что опоздал, потому что Рихтер играл на пианино до трех часов ночи и не давал спать. Я не понимал, что в этом особенного?
Ведь в застольных воспоминаниях у нас такие имена витали, что мало не покажется: Сережа Рахманинов, Паша Васильев…
Велимир Хлебников, по рассказам мамы, спал у нас на рояле, а Маяковского бабушка спустила с лестницы, сказав, что отказывает ему в доме. И все это казалось естественным.
К счастью, дедова дача в Буграх до сих пор осталась за семьей. Там долго жил его сын – художник Михаил Кончаловский. Когда я писал первые из этих страниц, он был еще жив.
Мне повезло с матерью…
С возрастом я все больше стал понимать, какое важное значение в моей жизни имела мама. Не знаю, понимала ли она сама это свое значение для меня. Думаю, нет. А я тем более. Теперь изумляюсь ее мудрости, простоте, покоряющей естественности.
Благодаря моему отцу мама имела возможность жить так, как она хотела, – то есть прежде всего хранить дом и его традиции. Поэтому, к счастью, мы с братом воспитывались в совершенно иных условиях, чем многие наши сверстники.
В нашем доме никогда не было места ярой партийности, столь обыкновенной тогда во многих других семьях, что уберегло нас с братом от «воспитания на ненависти».
Невольно я впитывал все то доброе и созидательное, что несет в себе русская культура… Картины Кончаловского… Фортепьянные импровизации уже упомянутого Рихтера… К нам ходили писатели… А когда-то и Шаляпин захаживал к Кончаловским за компанию с Рахманиновым… Всех их знала моя мама, дружила с ними и называла на «ты».
И все это носило характер естественной ауры.
* * *
Наталья Кончаловская. 1950 г.
Мама на десять лет старше отца. Она никогда не вступала в партию, всегда ходила в храм Божий, у нее был духовник, дома висели иконы. Если возникали «вопросы», отец говорил, обаятельно заикаясь, начальству: «Ну что вы хо‑хо-тите, она 1903 го-о‑да рождения. Ей уже че‑че-тырнадцать лет было, когда революция совершилась!»
Благодаря маме исповедь и причастие для меня были естественной частью жизни. Хотя головой я понимал, что в Советском Союзе это редчайшее исключение, и был очень осторожен. Помню очень стыдную для меня историю, случившуюся на Пасху. Мне было тогда лет двенадцать-тринадцать. В храме ко мне кто-то подошел и тихо на ухо сказал: «Крестимся-то под пиджачком!» Это была правда. Я потом долго не мог отойти от обидного стыда. Хотя вместе с тем было тогда такое сладкое чувство… почти катакомбного христианства.
* * *
Мама учила: «Если тебе что-то катится в руки просто так и ты без всяких затрат можешь протянуть руку и взять, подумай, сколько из десяти людей от этого не отказались бы. Если насчитаешь больше пяти, откажись. Идти надо в узкие врата». Или: «Никогда не выгребай все до конца, чтобы не услышать, как скребок коснулся днища».
Именно эта мысль отвела соблазн после успеха «Механического пианино» сразу снимать опять что-то из Чехова. Хотя уже предлагали. Но, поняв, что использование вчерашних открытий и удачных наработок может превратить их в штамп, мы отказались. К Антону Павловичу мы с Сашей Адабашьяном вернулись, когда остались позади еще четыре киноленты. Только тогда по мотивам «Дамы с собачкой» был написан сценарий «Очей черных».
Еще мама учила: «Никогда не обижайся! Если тебя хотели обидеть, не доставляй удовольствия тому, кто этого хотел, а если не хотели, то всегда можно простить».
Она родила меня достаточно поздно – ей было сорок два года, и я помню ее уже в зрелом возрасте. Но всегда, до последних дней, ощущалась ее гигантская энергия и неиссякаемая любознательность, тяга к новым знаниям и необходимость этим знанием поделиться. Перфекционизм – это у меня тоже от мамы, я до сих пор его не утерял.
Слева направо: Анна и Артем Михалковы с отцом, за ними Татьяна Михалкова, Наталья Петровна Кончаловская, Андрон Кончаловский, за ним – Егор Кончаловский
Мама всегда была стержнем нашей семьи – человеком с мощным, здоровым, созидательным полем. Ее всегда отличала сильная человеческая закваска, основанная на православном воспитании. При этом мама была человеком страстным во всех проявлениях. Это был властный, вспыльчивый (да отходчивый!) сибирский характер – суриковская, дедушкина кровь. Если ей что-то не нравилось, нужно было приложить огромные усилия, чтобы ее разубедить. Только очень смелый, неожиданный поворот мог превратить ее горячее неприятие в столь же страстную любовь, понимание, восхищение…
Я никогда не видел маму ничего не делающей. Никогда!
Ей никогда не бывало скучно. Пишется ли что-то, переводится, правится, шьется, перешивается, вскапывается, сажается, печется, варится, вяжется, настаивается… – всему она отдавалась с невероятной страстью. При этом все, что она делала, было поставлено на основательную, академическую базу – писала ли она подстрочники для оперы или овладевала искусством печь круассаны.
Она лечила гаймориты, делала уколы, даже умела провести тюбаж печени… Узнав что-то новое и убедившись, что это можно сделать без чьей-либо помощи, в домашних условиях, мгновенно все осваивала. Я вспоминаю детские болезни, простуды – все эти компрессы, банки, чай в постель… Как все это обстоятельно, любовно делалось!..
Она обладала колоссальной жизнестойкостью и, где бы ни оказывалась, умела обустроить жизнь по-своему. В больнице ли, в санатории – мгновенно рядом с ней появлялись какие-то дорогие ей шкатулочки, книжки, вязанье, устанавливались свои, родные запахи… Возникал ее мир – ясный, добротный, может быть, не слишком модный, но непременно функциональный, изумительно отлаженный.
Она невольно создавала вокруг себя необычайно притягательную человеческую ауру. Вокруг нее, по самым причудливым орбитам, бесконечно крутились чьи-то невесты, жены, дети, внуки… Дом всегда был полон гостей – художников, музыкантов… Причем это не были «салонные знакомства», но неизменно – друзья.
К примеру, гениальный хирург Вишневский как сосед по даче приходил запросто, в шлепанцах. И очень уважал «кончаловку» – водку, которую мама делала сама, настаивая на смородине (а придумал этот замечательный напиток ее отец, о чем я упоминал раньше).
* * *
…Меня никогда не занимали бытовые подробности чужой жизни. Я никогда не коллекционировал слухи и сплетни, на которые так падка наша богема. Ненавижу перемывание чужих косточек, поскольку сам неоднократно оказывался объектом досужего любопытства.
Наталья Петровна с внучкой Аней
В этом смысле образцом может служить моя мама. Ей много раз звонили и заговорщицким тоном произносили в телефонную трубку: «Знаете, где и с кем сейчас ваш муж?» Она отвечала: «Пожалуйста, больше не набирайте этот номер. Никогда». Не думаю, что маме легко давались внешняя отстраненность и бесстрастность, но говорила она это тихо и спокойно. Может быть, потом у нее с отцом и бывали какие-то «выяснения», но я никогда их не слышал.
Последние двадцать лет она прожила на даче, в Москву приезжала только по необходимости. И все мои друзья, друзья брата – актеры, кинематографисты, литераторы – всегда с радостью принимали приглашение приехать: для них большим душевным удовольствием было само предвкушение встречи с ней.
Наталья Петровна Кончаловская и народная артистка СССР Вера Петровна Марецкая. 1975 г.
В любом человеке – самом простом, безыскусном – она умела рассмотреть то, что ей интересно, и общалась со всеми на равных. И это не была снисходительность, игра в демократию. Она презирала, ненавидела фальшь.
Здоровый уклад жизни семьи Кончаловских не мог не отразиться в мамином характере. Пока хватало сил, она ежедневно делала гимнастику, ходила пешком. Замечательно готовила. Я никогда не видел в раковине грязной посуды…
У мамы был потрясающий вкус. Аскетичный, но очень тонкий, глубокий. И очень русский – в самом широком и прекрасном смысле этого слова. Это не исключало знания языков (она свободно говорила по-французски, по-английски, по-испански, по-итальянски), не исключало путешествий, но все атрибуты западной культуры она пропускала – как сквозь особенное, драгоценное ситечко – через русское свое восприятие.
Одевалась мама по возрасту и в соответствии со своими представлениями о моде. Никогда не было переизбытка вещей, завала шмоток. Немного, но хорошего качества… Она не принадлежала к типу «женщин-болонок», этаких декоративных дам, предназначенных лишь для того, чтобы ими пользоваться и их одевать. «Дамы с собачками» были ее противоположностью. Она не любила праздных людей, как и праздных животных, которых в домах держат только для красоты.
Но такое качество, как созерцательность, ею признавалось безусловно. Скажем, сидеть за чаем и слушать кукушку… Это была «праздность накопления». Праздничность бытия. Которая очень сродни внутренней духовной работе, когда эта граница между работой и праздностью просто незрима… Но только не лень и не скука! Людей, говоривших, что им скучно, она просто уничтожала своей иронией.
* * *
Однажды мама поссорилась с Надей: маме было восемьдесят, а дочке моей – полтора года. Меня поразила та серьезность, с которой они отнеслись к этой ссоре.
Обе начали вести себя совершенно независимо, нарочито не обращая друг на друга внимания, но постоянно старались попадаться друг другу на глаза, чтобы еще раз подчеркнуть свою полную отчужденность. Только вдумайтесь: восемьдесят и полтора. И такой глубокий и искренний «серьез» в отношениях.
* * *
Две старушки гуляют на даче по участку – мама и ее подружка Ева Михайловна. Одной – восемьдесят два года, другой – восемьдесят семь.
Я сижу на веранде, занимаюсь сценарием. Вечер, весна. Кукушка далеко кукует. В прозрачном воздухе ее хорошо, ясно слышно. Что-то меня отвлекает – монотонно повторяющимся звуком. Прислушиваюсь: голос мамы. Она тихо считает: «Двадцать шесть, двадцать семь…»
Н. П. Кончаловская. 1980‑е
Потрясающе! Двум этим старым женщинам вместе – сто шестьдесят девять лет, а они стоят и считают кукушку – сколько лет жить осталось… Мама: «Тридцать два, тридцать три…» Что это? Глупость, старческий маразм? Нет, совсем нет. Это вечная надежда, это вера, это жизнь! Это великая русская сказка, постоянное ожидание чуда.
Еще мне однажды сказала другая русская женщина: «Ты не должен бояться ничего, раскрой объятия и иди навстречу жизни. Пойдешь так бесстрашно, открыто и спокойно – все стрелы мимо пролетят; зажмешься, испугаешься, пойдешь с оглядкой – обязательно в тебя попадут».
* * *
Мама была и до конца оставалась женщиной. Она старела замечательно легко – ни комплексов, ни болезненности. Достоинство во всем и всегда. Даже в преклонном возрасте, когда ей уже было за восемьдесят, я никогда не видел ее небрежно одетой. Если она плохо себя чувствовала, просто никого не приглашала, сознавая, что неважно выглядит.
И даже в последние дни жизни – она находилась в больнице, в реанимации, – оставалась себе верна. Никогда не забуду, как я наклонился над ней, а она, подняв помутневшие глаза, провела рукой по моей щеке и сказала: «Да… Ты бритый, а я нет…» Она имела в виду волоски на подбородке, которые обычно выдергивала, а здесь некому было это сделать. И в такой миг ее волновало, что она может не очень хорошо выглядеть.
Господь послал ей не смерть, а скорее уход. Она прожила счастливую, страстную, наполненную жизнь. Ей было восемьдесят четыре года, она устала и уходила спокойно, достойно…
* * *
Сколько себя помню, помню и ее влияние. Став взрослым, я также неизменно ощущал ее животворящую энергию. Даже если мамы не было рядом.
Я работал, уезжал надолго. Мы могли не видеться месяцами, редко говорили по телефону… Но ее присутствие ощущалось постоянно. Была такая замечательная уверенность, что она есть, – а значит, все хорошо, надежно, прочно.
И сейчас ничего не изменилось. Мама существует в моей жизни. И надеюсь, не только в моей.
И все-таки… Сиротство начинается с потери матерей. Берегите их.