На Руси это издавна чтимо,
Это в нашей, наверно, крови:
Чтобы женщина шла за мужчиной
В испытаньях, в скитаньях, в любви.
Чтоб его признавая начало,
Все тревоги в себе затая, Все же исподволь напоминала – Мы не просто вдвоем, мы семья.
Чтобы мудрость в себе находила,
Распрямясь пред сыновьим лицом Повторить с материнскою силой:
«Посоветуйся, сыне, с отцом!» Чтоб, все страхи снося в одиночку, Говорила, измаясь в конец:
«Обними-ка отца, слышишь, дочка,
Что-то ныне устал наш отец…»
И глядела бы с явной отрадой,
Как теплеет любимого взгляд,
Когда сядут за стол они рядом,
Как, к примеру, сегодня сидят… Мы едины любовью и верой, Мы едины землей и трудом.
И распахнуты дружеству двери
В наш добротный, устойчивый дом…
(Татьяна Кузовлева)
Глава 1. Детство
Река Амур покрыта льдом и снегом, безрадостная картина. Добавить завывание сильного ветра, и все это наводило на мысль, что жить здесь нельзя. Село Софийск; стояло несколько домиков, занесенных снегом, стелился дымок из труб, значит жизнь есть. Здесь же стояла небольшая военно-морская часть, занесенные снегом гидросамолеты, «Каталины», поставки по Ленд-лизу из Америки. В дневное время вокруг них копошились матросики и техники, кто очищал от снега, кто осматривал и прогревал двигателя.
В декабрьский день и появился на свет крикливый, слабенький сын офицера. Да и где быть здоровым – с продуктами было все очень плохо, жили впроголодь. Можно сказать, тьма тараканья, продукты привозные, спасал только паек, что получал папа.
Раз в месяц семьи офицеров отоваривались. Выдавали по норме, по талонам, все овощи в сушеном виде (может, кто-то и помнит, что такое сушеный лук, свекла, картошка… и пробовал на вкус?). Для родившихся выдавали замороженное молоко (как очень большая баранка толщиной сантиметров пять, и диаметр около сорока сантиметров). Хорошо, если дадут три-четыре таких баранки, связанные веревочкой – значит, кто-то отказался или кому-то не хватило такого нужного дефицита.
Снега было очень много. Дома, занесенные под крышу, между домиками натянут трос и выкопаны траншеи. Главная траншея была до реки, ходили за водой, рубили лед и приносили домой. В день выдачи пайка женщины брели в любую погоду – кормить детишек надо, да и мужей тоже. Количество и разнообразие пайка зависело от занимаемой должности, звезд на погонах, да и от знакомства со всемогущим старшиной.
Картина безрадостная, здесь была и тоска как дотянуть, зависть и злость, все это выливалось на мужей. Бредут жены назад – на шее круг молока, в руках плетеные авоськи (сами плели, делали большие, все надо унести сразу) на плечах замороженный баран, половина туши или что-то другое.
Вторая ходка так себе: консервы, конфеты, сгущенка и ананасы консервированные, из Китая, все это сравнить с нынешним товаром, нельзя…
Так жили сотни тысяч жен офицеров по всей нашей большой стране, Стране Победительнице. Там же в этой деревушке жила очень старая бабушка, втайне ото всех мама меня крестила, крещение провела эта старая бабуля, видать, имела право, или имела сан, кто его знает. Тогда это было смерти подобно. Папа партийный, мама комсомолка, и почему мама так поступила – для меня загадка. Когда я стал чуток постарше, я спрашивал у мамы про ее маму, папу… Она мне говорила: «Я тебе, мой комарик, потом все расскажу». У мамы девичья фамилия Комарова.
Папа был военный, и мы его очень редко видели – все по командировкам, война не у нас, а где-то там, где нужны наши папы. Вернувшись из одной командировки, папа привез на груди боевую награду, медаль. Папа всю свою жизнь очень ее ценил, и был горд. За свою военную карьеру наград у папы было двадцать шесть. Страшный год 1953, разгул преступности, амнистия бандитов, политическим нет, и очень много змей. Мама рассказывала, когда зашла в комнату проведать меня, я спал в кроватке, а на моей груди она увидела здоровенную мирно лежащую змею. Это была гадюка, метровая, свернулась кольцом и мирно лежала, а я посапывал. Мама сдернула одеяло, схватила меня и выбежала из комнаты. Суматоха и шум поднялся страшный. Старенький сосед прибежал, убил и выбросил змею, сказал: «Это была самка. Да, это тот еще знак». Какой – не сказал.
Папу перевели в гарнизон Мангохто, где базировался полк морской пехоты. Сам аэродром неудобный для летчиков, полоса построена на скорую руку, упиралась в гору, вокруг тайга. Вокруг гарнизона были Сталинские лагеря – детский, для малолеток, женский, мужской. Частые побеги – люди рвались на свободу через тайгу. Весь офицерский состав был вооружен, солдатики, охраняя склады, были вооружены винтовками, обязательно с пристегнутым штыком. Отмечалась гибель солдат от нападений рыси, а так – она нанизывалась на штык. Полоса, полоса невезения – при посадке и взлете нечасто, но гибли люди, виной эта проклятая сопка и, как сейчас говорят, человеческий фактор. Боевая часть армии, постоянные учения, длительные командировки, жены в постоянном напряжении; к этому привыкают, но там внутри… Тем и отличаются жены офицеров, жены моряков от береговых штафирок, уметь ждать – это профессия. Не каждой это дано, не каждая это вынесет. Почему не вознести им памятник? Собаке Павлова сделали, женам – нет?
Когда гибли друзья, соседи, хоронили всем полком. Гарнизон маленький, несколько десятков домов, затерянных в тайге. Хоронили всем народом, прощальная музыка стояла над гарнизоном. Эта зловещая мелодия пробирала до глубины души, изморозь стояла, нервы натягивались, струны внутри все дрожали. Это у всех независимо от возраста – дети, жены офицеров… Когда происходила трагедия, не зная информации, воздух над гарнизоном как бы сгущался, в душе безнадега – а вдруг мой, как жить, что говорить детям? Все останавливалось в ожидании, как это тяжко и больно, неизвестность это страшно. НЕ МОЙ! РАДОСТЬ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ.
Весь гарнизон – двухэтажные деревянные дома, один подъезд, между домами натянутые тросы. Построенный силами заключенных двухэтажный каменный дом офицеров. Но что-то в нем было не так… Бывало: прощание намечалось на восемь утра, тела привозили поздно вечером, все готовили, а в пять-шесть утра рушилась крыша. Никто не пострадал и не был задет ни один гроб. Так было три раза. Гробы выносили на площадь, и тут всем миром прощались. Кто строил, когда строил – органы быстро разбирались, жестко, лагеря рядом, опыта у ЭТИХ хватало. Был построен первый пятиэтажный дом, трехподъездный. Кто и как был достоин поселиться в этот дом – распределялось в тесном кругу, партийные, комитетчики и приближенные к ним, все это знали. Нам не повезло, не попали, простым работягам войны нет там места. За день до покорения заветных квадратных метров дом развалился на две половины. Этот дом, то есть развалины, очень долго стоял там памятником.
Все строительство в Мангохто делалось силами заключенных. Их привозили на машинах, а мы, малышня, смотрели на машины как на чудо. Как обычно, взрослые спрашивали: «Кем ты будешь, когда вырастешь?» – мы отвечали: «Заключенным, их на машинах катают».
Принесли в дом маленький комок шерсти, медвежонка, мать-медведицу застрелили, а его пожалели, и мы трехчетырехлетние его кормили, с ним возились, и по очереди брали домой, он был наш, в нашей ватаге. Мы с ним росли, но он рос быстрее, мы всю сгущенку ему из дома перетаскали. Он ее любил, обожал сильно, а просил – встанет на задние лапы, протянет передние и мычит, типа дай. Любимец гарнизона. Уважительное имя у него было – Михаил Потапыч. В гарнизон перевели нового офицера, и никто ему не рассказал про Михаила Потапыча. В нашем гарнизоне удобства были за домом – необустроенная послевоенная Россия, местами она и сейчас такая. Когда офицерик вышел из заведения, настроение хорошее, мысли другие, а тут ему навстречу вышел Михаил Потапыч – стоит на задних лапах и просит как обычно. Тайга, лес, какое тут настроение – медведь напротив. Выхватил дрожащей рукой пистолет и – всю обойму. Офицера этого втихаря избили, объяснили: «Не служить тебе здесь», он написал заявление о переводе в другую часть. Для нас, малышни, это была трагедия. Как мы ненавидели его. А Михаила Потапыча хоронили всем гарнизоном на общем кладбище. На могиле памятник с красной звездой.
В четыре годика я трижды переболел воспалением легких, и врачи сказали: «Увозите, иначе…», папа отправил нас на Урал, родину свою, в город Орск, Оренбургская область. Нас ждали, встретили, родня большая: две сестры, брат, дед, бабка, прабабка. Жили они хорошо. Прабабка расплакалась: «Какая же ты, Валюша, худенькая, а ты совсем божий одуванчик!». По приезду нас тут же за стол, стол богатый, я этого никогда не видел и ручонками потянулся за картошкой и черным хлебом, я кушать хотел, ведь у нас это был сумасшедший деликатес, когда доставали не сушеную картошку. Родня расплакалась. Дед у мамы спросил: «Что, так хреново?». «Ну да, все привозное и сушеное». Дед прошел всю войну, ветеринар. «Ну что ж, что ребенок, что теленок – выходим. Ты, Валюша, кушай». С дедом мы были неразлучны, он называл меня «мой наследник». Иногда я его по малолетству подводил. Дед спирт прятал за иконку, а мне говорил, святая вода, когда рюмашку принимал и крякал, говорил: «горек чай». Бабуля у меня спрашивала: «Дедушка нигде и ни с кем не пил?». «Нет, бабуля, мы пили горький чай». А я, как дед, когда чай пил, крякал.
Прабабушке было сто десять или больше лет, подвижная, шустрая, добрая и ласковая, но до ужаса не любила татар. Почему, расскажу: Екатерина Вторая для освоения юговосточных рубежей отправляла боевую сотню казаков, выдавала деньги на приобретение живности, утвари для безбедного обустройства в диких неосвоенных степях. Сотня шла с семьями, где понравится – останавливались, ставили дома и жили, другие сотни шли дальше. Так и происходило тихое завоевание земель. Такое тихое завоевание земель местным татарам не нравилось, мягко говоря. Мужчины пахали, а строевой конь с вооружением был рядом, вокруг селений были вышки для дозора. Татары нападали на селение, хватали женщин, стариков, детей и уводили в полон. Писали грамоты сотнику: «Уходите – и мы вам вернем родню». Казаки объединялись в две-три сотни и совершали набег, угоняли у татар тысячи голов скота и только тогда делали обмен. Таким образом прабабушка три раза побывала в татарском плену.
Папина сестренка, Лида, вышла замуж за татарина. Это было что-то. Прабабушка за ним ходила и протирала тряпочкой все, к чему он прикасался. Прабабушка была очень набожной, может, это давало ей силу. Младшая сестренка, Тая, вышла замуж за еврея. Полный интернационал. Позднее я узнал про семью отца. Батя мне показывал небольшой сундучок, сказал, что там все бумаги, наша родословная, «хранит его дедушка, после него папа, потом ты». Передается по прямой линии. Вот почему дед говорил «мой наследник». В петровские времена холоп сбежал от барина, поступил в петровскую армию, стал солдатом. Участвовал во всех битвах почти двадцать лет. Не погиб, не покалечен, храбро воевал, обратил на себя внимание командования, продвигался по службе, отмечен наградами. Получил офицерский чин, это тогда дорогого стоило. С него и пошел наш род. Так он привел свою сотню на реку Яик, и казаки стали называться Яицкие. Кто-то из них отметился у Пугачева. Водоворот событий в многострадальной России не обошел стороной и моих прадедов. После войны четырнадцатого года все пришли с крестами, храбро воевали, урядники. Революция семнадцатого года разбросала прадедов в разные стороны. Один с белыми отступая, бился с красными, другой был в анархической банде, третий был красным командиром.
Пути-дороги сошлись в родимом доме, сидели за столом три брата, говорили, спорили, у каждого была своя правда. Январь месяц, стужа, температура минус сорок. Стужа была и за столом. Горька, ох как горька эта жизнь, навязанная простому воину. Надо очень хорошо подумать, да выпито было не мало. Старший, что с белыми был, сказал: «Пойду дорожку до дома почищу, проветрюсь». Как был в рубашке, так и пошел чистить путь домой. Оба брата очень долго и горячо спорили, спохватились – нет старшего. Вышли во двор – старший стоит с лопатой, дорожка домой почищена, и как бы смотрит вдаль. Стояли лютые морозы, за сорок, так и замерз. Что был в банде – остался дома. Что был красным командиром – ушел дальше воевать за свободу, где-то сгинул на полях сражений.
В городок ворвались озверевшие белые, каратели хватали всех, с красными и с сочувствующими не разбирались, убивали показательно. Прадед попросил у полковника: «Позволь одеться перед смертью, мы воины». Полковник разрешил. Вышли старики и калеки все в наградах и в крестах Георгия. Видя, что воины проливали кровь за царя и Отечество, приказал дать по двадцать палок. Многие не выдержали, прадед выжил. Власть установилась, голодранцы хотели иметь все, отобрали все – называется раскулачивание. Звали в колхоз – не пошел. Ловил рыбу, раздавал нуждающимся. До сих пор есть омут Мельникова. Красная власть ничего не давала, чтобы согреть детей, стариков. Он осенью по пояс в воде рубил осоку, складывал на телегу и тащил эту телегу домой, ему помогали дети. Мощный был старик. Перед войной прадед занемог, слег, врачи рукой махнули. Сын его, это мой дед, ушел на войну. Прадед сказал: «Дождусь, он придет, тогда…» Прошу прощения, что не называю имен – все откладывал писать про нашу родословную, отец должен был передать сундучок, в котором собирались документы, сведения, имена. А давать имена выдумано нельзя, нет у меня такого права поганить память. Пусть будет так.
Прадед пролежал всю войну дожидаясь сына, моего деда, Федора. Дед пришел домой после войны. «Да, хорошо воевал, офицер. Соборуйте меня». Его одели в казацкую форму с медалями и крестами. «Все, – сказал он, – я ухожу», и умер. Дед мой, Федор, сильно занемог – инсульт, парализовало, когда я был в восьмом классе. В Орск я приехал, когда был на третьем курсе МВИМУ1. Когда дед увидел меня в форме, сказали ему: «Будущий офицер». Впервые за многие годы поднял руку и произнес с трудом: «Хабибули, еб твою мать». Что это, так мы и не узнали. Стал сам садиться, сам брился, и все смотрел на меня. Я, чем мог, помогал. В этом же году его не стало.
Наследие семьи перешло отцу. Мы с мамой пробыли в Орске год, я выздоровел, и мы вернулись в гарнизон Мангохто к папе. В памяти осталось, как мы, ребятишки, бегали в казармы к матросам. А причина – вкуснейшая громадная селедка, которую матросы вытаскивали из трехсотлитровых бочек. Божественный вкус, все эмоции были на наших лицах, и это забавляло матросов. Нам давали черный хлеб, и мы, как воробышки, рассевшись на скамейке с наслаждением кушали. Вкуснее и сытнее ничего не было. Матросы нас оберегали, любили как своих, делали нам игрушки, как могли, и мы ими играли, время было такое. Вернувшись из очередной командировки, папа привез игрушку – это был литой черный барабан. Увидя его, я попятился назад и заплакал. Больше таких чудес папа не привозил. А самое любимое лакомство были консервированные ананасы из Китая, с нынешними не сравнить.
В 1955 году папа обучал экипажи новой технике, американские гидросамолеты нового образца. У папы было прозвище Третий Летчик. Папа постоянно летал с экипажами, обучал и в полетах устранял неисправности. Как-то вынужденно приводнились на реке Амур, поздняя осень. Папа вылез из кабины, устранил неисправность
МВИМУ – Мурманское высшее инженерное морское училище имени Ленинского комсомола (1975—1992), Мурманская государственная академия рыбопромыслового флота (1992—1996), сейчас Мурманский Государственный Технический Университет.
и крикнул «запускай!», летчик запустил. Струей воздуха отца сдуло с самолета. Летун посмотрел: нет никого, подумал, что отец в кабине, взлетел и улетел. По прибытию на аэродром обнаружили – нет Ивана Федоровича, тут же подняли три самолета и начали поиски. Темнеет рано. Папа упал в воду, поплыл к берегу, вода холодная, течение, волна. У папы был первый разряд по плаванию, оставалось метров семьдесят до берега, свело судорогой ноги, плыл только с помощью рук. До берега доплыл, где находится – не знал.
Обычно поиски в море ведут три дня, и сворачивают поиск. Маме так и сказали. Мама сказала: «Я не верю, жив он». Она как закаменела, обнимая меня, часто-часто говорила: «Нет, нет, жив, он придет, да, мой комарик». Папа встретил местного жителя, им был местный нивх. Через неделю папа был дома. Разве можно описать эти чувства? Папа жив, он с нами. В 1956 году папа прибыл из очередной командировки под новый год, привез елочные игрушки, мандарины, апельсины, и маме букет цветов. Мы были счастливы – все дома, елка, накрыт стол. Папа поднял бокал, досталась и мне капелька. Вместо бокалов были граненые стаканы с шампанским. Сказал: «За тебя, любовь моя, графиня Комарова. Я тебя люблю». Все веселье как рукой сдуло. Мама с папой о чем-то серьезно говорили.
У мамы девичья фамилия Комарова, Валентина Егоровна, до встречи с папой жила в семье, у которых фамилия Горбачевы. В той семье к ней не очень хорошо относились, не знаю, почему. Лида и Толя, мои двоюродные, с прохладцей относились к ней. Даже через тридцать лет, когда я приехал к ним в гости, на мои вопросы не отвечали. Что-то было, а что? После смерти их отца разругались насмерть из-за лодочного мотора. Я пытался их подружить, все-таки родня – нет, не получилось, так и остались врагами в одной деревне, а я не получил ответов на мои вопросы. Мама мне говорила: «Я потом тебе расскажу, маленький еще». У мамы было очень красивое, изящное колечко, она им очень дорожила. Надевала его на свой день рождения, говорила «подарок на день рождения», ей подарила ее мама. Я спрашивал, где оно, мама смотрела на меня – в глазах грусть и слезинки, «Потом, сынок, расскажу». Мама была сильная духом и властная женщина. В школе принимали в октябрята, меня – нет, по годам не подходил. Как я ужасно переживал, ведь я исполнял роль Сергея Тюленева2 в школьном спектакле. И я недостоин? Мама ходила в школу и меня приняли. Как я был горд.
В школу я пошел на год раньше, ближе к окончанию первого класса.
Нам организовали встречу с героем войны, защитником Брестской крепости. Мальчик в двенадцать лет защищал свою страну, Брестскую крепость, боролся с немцами, попал в плен, выжил в лагере, освободили, но направили в Советский лагерь на Магадан – доказывать свою преданность и лояльность Родине.
Эта встреча была с помпой, под присмотром чекистов. Это был немногословный молодой человек, много повидавший. А осталась ли у него вера в то, чему нас воспитывают? Сейчас я понимаю чувства человека под многолетним присмотром палачей. В сорок первом драпали от немцев, бросали дедов, матерей, жен, детей, бежали, но зато потом громко во весь голос: «Вы остались под врагом, не сдохли, работали за пайку хлеба, чтобы жили дети», какие же они суки, мразь человеческая, защитнички. Хотя они тоже участники войны.
В 1958 году папу перевели на запад, опять кого-то учить. Так мы оказались в западной Украине, город НовоградВолынский. Там я услышал эту историю:
На границе стояла застава, пятьдесят шесть пограничников. В каком году после войны это произошло, не помню. Мужчины, женщины, дети окружили плотным кольцом заставу, обесточили связь и вырезали всех. Не стреляли, а резали с остервенением, злобой. А как узнали. На заставу ехала военфельдшер на новое место службы, подъезжая почувствовала что-то не то, бывшая фронтовичка. Издалека увидела эти изуверства, развернулась и – в ближайшую военную часть. До этого часто пропадали солдатики. Поднятая по тревоге военная часть танками три деревни сровняла с землей, никого не жалея, всех под корень. Потом военную часть расформировали и распределили по всей стране. На месте заставы в честь погибших пограничников поставили памятник, стелу высотой пятьдесят шесть метров. Стоит ли стела сейчас в этой бэндэровской стране, не знаю.
Сергей Тюленев – один из лидеров Молодой Гвардии.
В 1959 году папу перевели в Белоруссию, гарнизон Быхов. Крупная военно-воздушная база, здесь базировалась морская дальняя авиация, стратегические бомбардировщики ТУ22, тогда новейшие. Папа, как всегда, был в составе экипажа, проверял, как осваивают новую технику. Было рядовое учение, отработка заправки ТУ22 с танкера. Но что-то пошло не так, небольшая ошибка привела к трагедии, самолет попал в струю, врезался в танкер. Колоссальный взрыв, гибель двух бортов. Папа был там. До гарнизона информация быстро дошла, и все застыло, заморозило. Система автоматического катапультирования сработала, из пламени папу выбросило. Папа был без сознания, весь в ожогах. Парашют сработал, и его вынесло на сушу, только парашют в воде, тянул в воду. Папа как-то умудрился отстегнуть его и выползти на сушу. Это произошло над Цимлянским водохранилищем. Была суббота, и очень много было на воде прогулочных катеров, на набережной прогуливались отдыхающие. Отца быстро нашли, оказали медицинскую помощь. Повредил позвоночник, сломана рука, ожоги. Из двух экипажей папа был единственным выжившим. На похоронах папа ходил от гроба к гробу и просил прощения, что остался в живых. Это было жуткое зрелище. Одна истеричная баба начала кричать, обзывать его. Женщины ее быстро утихомирили. Мама увела отца домой. Когда Хрущев стукнул ботинком по трибуне, вся дивизия в течение двух-трех часов снялась и улетела. После сирены тревоги, рева двигателей – тишина, и опять – неужели война… Через месяц гул авиационных двигателей разорвал тишину. Родные, любимые вернулись, все загорелые, веселые и опять, где были – ни слова. Потом, через десяток лет узнал – на Кубе.
Так получилось, в гарнизоне своей школы не было. Она была построена недалеко, в ста метрах от проходной. Мы, одногодки, семь парней и семь девчонок, своей стаей ходили в белорусскую школу. Я был небольшого роста и вместе с Володей Носовым возглавлял нашу стаю. Все дети офицеров. Вместе с нами учились и белорусы, у нас не было никаких проблем. Меня посадили с девочкой, несколько упитанной, полная, потная, меня аж трясло, к тому же она ко мне неровно дышала. На первой парте сидел сынок председателя колхоза, здоровее всех нас, рожа жирная и наглая. Чувствуя свою силу, на переменах задирал всех, кто слабее его, вокруг него собирались его подданные. Нас не задевали, мы держались вместе. Всегда в костюме, рубашка с галстуком. А один раз совсем обнаглел. Доска к уроку не была готова, вся исписана. Клавдия Олеговна попросила этого дылду сходить намочить тряпку и привести доску в порядок. Просто он сидел на первой парте и попался. Он нагло: «Тебе надо – ты и иди» и заржал. Она растерялась, сжалась, как от удара. Я встал, взял тряпку, сходил намочил и вытер доску, все это под ржание дебила. Потом подошел к этому подонку и что было сил врезал по этой харе, прямо в нос. Сказал: «Сядь, гнида, и слушай урок, после школы поговорим». Размазывая кровь по роже, с плачем выбежал из класса. На следующий день папаша и мамаша приехали в школу на автомобиле. Было такое поразительное сходство между сыном и родителями. Директор школы построил все классы на площади. Завуч зачитала приказ, и отстранили меня от школы на десять дней. Перед школой я срывающимся голосом заявил, что не потерплю хамства по отношению учителям, буду защищать маленьких от всяких дебилов, меня так мама с папой учат. Маленький герой-семиклассник. Ко мне вышла вся наша стая и все ученики с гарнизона с разных классов, очень много вышло и белорусов. Школа раскололась пополам. В школу мы не ходили пять дней, – видать, дошло, и нас простили. Сынок председателя колхоза куда-то пропал, больше мы его не видели.
В центре городка Быхов решили что-то строить, экскаватор капнул, и посыпались кости, черепа, кресты. Копать начали на немецком кладбище времен войны, где похоронены летчики германской армии. Черепами играли в футбол, выдирали золотые коронки, потрошили гробы, короче, мародерствовали. Пока кто-то не слил информацию в ФРГ. Огородили, ждали гостей из ФРГ.
У нас учитель рисования, старый партизан, небольшого роста, истинный белорус, выставил череп – рисуйте. Ктото начал, я отказался, сказал: «Череп с того кладбища и рисовать не буду, давайте будем рисовать на каждом уроке кого-то из нас». Он ходил с метровой деревянной линейкой и, когда кто-то провинится, хлестал ей. «Рисуйте, а остальное не ваше дело!». Я рисовал неплохо, вернее, мне лучше удавалось срисовывать. Я нарисовал черта с хвостом, но с линейкой, с очень похожей головой и большими ушами, и послал по рядам. Он засек непонятное движение и фырканье учеников. Перехватил листок и злобно посмотрел на меня. Я не подавал вида, сосредоточенно рисовал горшок. Линейкой треснул меня по руке, хотел треснуть по голове, как делал это обычно. Я успел перехватить линейку и сломать об колено. С невинным видом передаю две половинки: «Двумя руками удобнее, но не смей никогда детей бить». На перемене мои сорванцы его сильно отвлекли, а я ему в портфель засунул боевую гранату. С оружием, гранатами, минами в Белорусии все было просто. Зашел в лес, нашел траншею, и копай – чтонибудь найдешь. Представляю, что он почувствовал, когда увидел гранату в портфеле у себя дома. Утром в школу на урок Белорусского вошли завуч, учитель рисования и милиционер.
Меня попросили выйти и поехать с ними. Идя через весь класс, я на белорусском процитировал: «А хто там идзе, а хто там идзе, то идзе кривда3». Мне нравилось быть на виду. Привезли в милицию, там вопрос – где взял гранату, и почему положил учителю, это же… «Я маленький мальчик, учусь в седьмом классе, какая граната? Да вы что, учитель на меня наговаривает. Я не хотел рисовать череп… Может, он стащил череп с кладбища, может, еще чего, мордует нас. Я сказал, нельзя так делать, иностранцы приехали надо отдать, вдруг генерал… Граната, наверное, его, он партизанил. Вы его проверьте, он детей избивает палкой». Вру и несу околесицу с невинным видом. Приехали к нам домой, обыск, мама в недоумении. «Мама, они бомбу ищут. Надо сказать Игнат Петровичу, это полковник по полит. части. Кто мародерствует на кладбище, и кто покрывает…». Извинились, ушли, я все рассказал маме. Череп пропал, линейки нет, рисуем цветочки. Красота.
Меня все-таки приняли в пионеры. Наша компания справляла дни рождения вместе, родители приготовят стол и уходят. В один из вечеров папа возмущенно говорит маме: «Понимаешь, война закончилась давно, вытравили нацизм, живем мирно. Но нет, дети обкомовских, райкомовских работников, как и наши дети устраивают вечеринки, дни рождения. Как это возможно, совсем немного времени
«А хто там идзе, а хто там идзе, то идзе кривда» – строчка из стихотворения белорусского поэта Янки Купалы.
прошло после войны, в республике, где зверствовали эсэсовцы, с великим патриотизмом сопротивлялся народ. А сейчас власть Советская и партийная, щеголяют на своих пьянках в эсэсовской форме, врагов… Врагов ли. И нас, простых работников, школьников воспитывают по работам Ленина, Сталина, ставили в пример героев войны? КАК?! ПОЧЕМУ?!». Кто-то куда-то капнул, органы серьезно покопали. Когда обыск был у Первого секретаря обкома партии, у него в шкафу висел мундир эсэсовского генерала, во как. Очень многим поотрывали головы, быстро и тщательно разобрались. В центральной прессе ничего не было. Все это доведено на закрытых партийных собраниях. Если это тогда творилось, что говорить про нынешние времена?
Родители посовещались и решили нас как можно больше приучать к спорту и приставили к нам Сергея Николаевича. Военный прапорщик, спецрота, после ранения, правая рука Павла, близкого друга Клавдии Олеговны. Мы занимались легкой атлетикой, плаванием, борьбой, самообороной, конным спортом, парашютным спортом, знакомились с оружием, стреляли в тире. Нам больше нравился волейбол, навыки выживания, навыки обороны. Нам нравились коллективные игры. У нас хорошо получалась игра в волейбол. Мы как-то подтянулись, стали крепче, выносливее. Сергей Николаевич палку не перегибал, к каждому находил подход. На общих посиделках решили – если все сложится, и все будем вместе, после восьмого класса устроить турне по Белоруссии, местам боевой славы. Закончили восемь классов, все решили учиться дальше. Была проведена подготовительная работа за зиму и весну, родители согласны, а мы – тем более. И мы на велосипедах тронулись в путь.
До этого я рассказывал, что встречался с пареньком, защитником Брестской крепости. По ТВ выступал писатель Смирнов, который поднял вопрос о защитниках. Фильм вышел, так что вперед. Это было не путешествие, не турпоездка – сплошная учеба, тренировки, и все было до ужаса интересно. Вечером уставшие разбивали палатки, готовили пищу у костра сами, что наготовили, то и ели. Как это здорово. И слушали рассказа Сергея Николаевича, – где он только не был. Дежурство по ночам не отменялось, все по-серьезному, мы на «вражеской территории» На обратном пути мы пересекали очередной лесной массив, вышли на дорогу времен войны. На сотни метров растянулись телеги, танки, мотоциклы и много, много скелетов. Видать, разбомбили при отступлении, с тех пор так и лежат. Самое страшное другое – Солнце, тишина, а вокруг сплошные поля белых грибов. Души, души умерших солдат встали и несут свою вахту. Мы разговаривали шепотом, не нарушая священной тишины. Сергей Николаевич нанес точные координаты, приметы и потом по прибытию доложил по инстанциям. В августе месяце мы вернулись. Эта поездка сильно нас изменила. Я вместе с любимой учительницей Клавдией Олеговной уехал в город Могилев на математическую олимпиаду. Я завоевал второе место. Как радовалась и гордилась моя учительница.
По учебе у меня все было хорошо, кроме английского и белорусского, которые мне не нужны, так я решил. И этим даже бравировал – вот какой я, выделяюсь. Но там же в Могилеве к нам в гостиницу заехала подруга Клавы. Она от меня была без ума, и как-то очень незатейливо надавила на самое больное место, мальчишеское самолюбие. Все, чем я гордился, выделялся, ни что не достойно настоящего мужчины.
Клава получила известие, что ее любимый не вернется – погиб, убитая горем она по дороге шла домой. Ее насмерть сбил автомобиль, пьяный водитель. Господи, как я переживал! В девятом классе у нас была новая учительница по английскому, Любовь Андреевна. Я подошел к ней и попросил: «Помогите. Буду делать все, что скажете». Она жила в соседнем подъезде, помогла, загрузила по самые уши. Я, как одержимый, изучал, зубрил программы с пятого по девятый класс. С помощью Любови Андреевной я доказал себе, что я могу, умею – вот это главное. Папа ходил расстроенный, о чем-то думал, вечером он рассказывал маме. Им на партсобрании сообщили секретные документы ЦРУ. Тайная доктрина борьбы с СССР.