Природы мир и мир людей. Избранное

В. Перов. Портрет А. Н. Майкова. 1872

Русский мир Аполлона Майкова

Аполлон Николаевич Майков был в свое время очень известным поэтом. Его стихи включались в хрестоматии и школьные программы, поэтому «Золото, золото падает с неба…» и «Мой сад с каждым днем облетает…» знали все. Но современников и потомков смущало, а то и возмущало то, что он ставил интересы государства выше интересов частного человека. А ярый монархизм поэта, который доходил до восторженных песнопений в табельные дни императорского дома, просто ставил в тупик. Поэтому многие стихи Майкова выпадали из читательского и даже научного обихода, в результате чего образ его стал достаточно кособоким и несколько паточносахарным. Мы предпочитаем показать его пускай не во всей красе, но зато честно. Мы ведь и не обязаны все любить в том или ином писателе. Но хорошо бы знать, каким этот писатель был на самом деле.

Аполлон Майков родился 23 мая 1821 г. Его отец Николай Аполлонович (1796–1873) участвовал в Бородинском сражении и кампаниях 1813–1815 гг., вплоть до вступления в Париж. Он не имел профессионального образования, но его живописные работы понравились Николаю I, и он получил звание академика живописи Императорской Академии художеств и славился как превосходный колорист. Дед Майкова Аполлон Александрович служил директором Императорских театров, а двоюродный дед Михаил Александрович – директором Демидовского училища высших наук в Ярославле, и оба они писали стихи. Наконец, родной брат прадеда Майкова Василий Иванович был известным поэтом XVIII в., автором знаменитой ироикомической поэмы «Елисей, или Раздраженный Вакх». Мать Майкова Евгения Петровна (1803–1880) была писательницей, но печаталась мало и помещала свои повести и стихотворения в рукописных журналах и альманах, которые создавали участники ее литературного салона. Майков посвятил ей стихотворение «Е. П. М.» («Люблю я целый день провесть меж гор и скал…») и вообще все свое творчество. Об этом свидетельствует стихотворение «Посвящение» (1842), которое открывало первую книгу стихотворений поэта (1842), потом 2-томное собрание стихотворений (1858), а потом и все 3-томные собрания произведений, начиная с издания 1872 г. – случай, уникальный в истории культуры:

 
Тебе, которой были милы
Мой первый лепет, первый стих,
Кто в звуках слабых и простых
Провидел дремлющие силы,
Кто сердца трепетом следил,
Как креп мой дар в огне науки,
Я вдохновений вольных звуки
Тебе смиренно посвятил.
Приветствуй их своей улыбкой,
И словом мира и любви
Их в новый путь благослови,
Дорогой скользкою и зыбкой!
Так скромные дары богов,
Кошницы собранных плодов,
Богам же чтитель их приносит;
Их оросив вином златым,
Глядит, как с камня вьется дым,
И дар приять в молитве просит.
 

Все три брата Майкова оказались связаны с миром литературы. Старшим был Аполлон. Его рано умерший брат Валериан (1823–1847) был известным литературным критиком и публицистом; Майков посвятил ему стихотворение «На могиле» («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый!..»). Брат Владимир (1826–1885) издавал журналы для детей «Подснежник» (1858–1862) и «Семейные вечера»(1864–1870), его семейная драма, очень характерная для своего времени, имела значительные литературные отголоски. Младший брат Леонид (1839–1900) был крупным исследователем истории русской литературы, членом Петербургской Академии наук.

Семья Майковых жила в родовом имении отца в сельце Никольском близ Троице-Сергиевой лавры или в имении бабушки сельце Чепчиха Клинского уезда Московской губернии. В 1833 г. Аполлон жил в Петербурге у дяди в пансионе, который готовил мальчиков в военные учебные заведения. Но в 1834 г. вся семья переехала в Петербург, их дом стал художественным и литературным салоном, в котором выпускались рукописные журналы «Подснежник» (1835–1838), альманах «Лунные ночи» (1839). Активным участником салона был поэт Владимир Григорьевич Бенедиктов (1807–1873), слава которого была к этому времени уже поколеблена В. Г. Белинским, но в глазах Майковых его авторитет оставался неизменен. Большое участие в жизни кружка принимали два воспитателя старших сыновей Майковых: переводчик Владимир Андреевич Солоницын (1804–1844), соредактор «Библиотеки для чтения», и писатель Иван Александрович Гончаров (1812–1891), с которым Майков дружил более полувека; см. стихотворения «Анакреон» («В день сбиранья винограда…») и «И. А. Гончарову» («Море и земли чужие…»).

Аполлон Майков хотел стать живописцем, но из-за развивавшейся близорукости он поступил в 1837 г. в Петербургский университет на юридический факультет. В 1841 г. он и окончил его первым на курсе кандидатом прав. Его диссертация «О первоначальном характере законов по источникам славянского права», написанная под влиянием книги известного слависта П. Й. Шафарика «Славянские древности», отражала историко-литературные пристрастия автора. В том же году Майков начал служить в департаменте государственного казначейства в Петербурге.

Первое стихотворение Майкова «Орел» появилось в печати в «Библиотеке для чтения» еще в 1835 г., когда он был очень юным. Его стихотворные занятия в студенческие годы активно поддерживал профессор и ректор (с 1840) университета поэт Петр Александрович Плетнев (1792–1865), которому Майков посвятил стихотворение «За стаею орлов двенадцатого года…». Подлинное начало своей литературной деятельности Майков относил к 1838 г. В 1842 г. вышла его первая книга «Стихотворения», которая сразу обозначила сильные и слабые стороны Майкова как поэта. Пытаясь понять эти слабые стороны, нельзя не заметить, что Майков был излишне серьезен и архаичен.

В конце жизни он писал: «Муза – строгая богиня. Не может быть ни игрушкой, ни кухаркой»^[1], – и говорил: «из музы не надо делать себе кухарку, которая должна вас кормить. Для этого найдите какое-нибудь занятие, службу – самое лучшее, а с поэзией должно обращаться бережно»^[2]. И сам Майков поступал именно так. В 1852 г. он занял должность исполняющего обязанности младшего цензора в Петербургском комитете иностранной цензуры, для чего выдержал трудный конкурсный экзамен. Майков очень любил эту службу, особенно когда в 1858 г. по его совету председателем комитета назначили Ф. И. Тютчева, а в 1860 г. секретарем стал Я. П. Полонский. В 1875 г. он сам стал председателем Петербургского комитета с чином действительного статского советника и говорил: «Мне ничего более не надо; я и умереть хочу, как и Тютчев, в дорогом моему сердцу комитете»^[3]. И как он мечтал, так оно и случилось.

Фактически это был отказ от литературного профессионализма, возвращение к практике XVIII в., что, впрочем, не удивительно, если учесть собственное свидетельство Майкова, что его литературные вкусы складывались под влиянием М. В. Ломоносова и Г. Р. Державина. Ровесники Майкова Н. А. Некрасов и Ф. М. Достоевский – при всей разнице их общественных позиций – жили литературным трудом, как, впрочем, и имевшие наследственные владения И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой. Мы, конечно, знаем, что И. А. Гончаров и Ф. И. Тютчев жили службой, но они никогда не декларировали этого как исповедуемый ими принцип. Майков был последовательно и принципиально архаичен. На самом деле, поэтов первой половины XIX в. он знал, видимо, хуже. В письме к П. Н. Батюшкову от 12 апреля 1887 г. Майков писал, что произведения К. Н. Батюшкова «имели главное и решающее влияние на образование моего слуха и стиха. Пушкинское влияние уже легло на эту почву»^[4]. Его считали продолжателем дела Пушкина и знатоком русской поэзии. Однако первые два стиха Батюшкова из элегии «Мой гений»:

 
О, память сердца! ты сильней
Рассудка памяти печальной… —
 

Майков в одном из изданий своих стихов приписал А. С. Пушкину^[5].

Архаичен был и главный жанр Майкова в это время – антологические стихотворения. Приветствуя первую книгу стихов Майкова, В. Г. Белинский писал, что его антологические стихотворения «едва ли не превосходят» пушкинские, что стих его подобен стиху «первых мастеров русской поэзии», но за пределами антологического жанра его талант «слабеет»^[6]. Но вообще-то жанровое мышление для писателя середины XIX в. отдавало стариной. И с течением времени критики от М. Е. Салтыкова до О. Ф. Миллера все более четко понимали, что мастерская отделка стиха не оправдывает любование пьяными сатирами и вакханками, которые производят патологическое впечатление. Между тем Майков упорно считал, что антологические стихи прекрасны уже потому, что они – антологические. На самом деле в те же самые годы со своими «антологическими» стихами выступил и А. А. Фет, который классическими александрийскими стихами воспевал русские снега, и не указывал, что пишет элегии, и не утверждал, что этот жанр имеет какое-то самоценное значение. Майков же с этих юных лет и по конец жизни и творчества воевал за жанр, за поэтические, а потом и за политические принципы и очень часто проигрывал свои баталии. Он справедливо писал в стихотворении «Октава» (1841):

 
Гармонии стиха божественные тайны
Не думай разгадать по книгам мудрецов.
 

И сам первым пытался расчислить эти «божественные тайны» «гармонии стиха». Не стоит говорить, что ничего хорошего из этого не получалось.

Как литературный архаизм следует оценивать и следующее свидетельство из авторизованного биографического очерка Майкова: «Майков, как тонкий ценитель, как истый знаток, смаковал все возвышенное, полезное и прекрасное, где бы оно ни проявлялось, скорбя в то же время о нашей косности, лени и скудной предприимчивости»^[7]. Обязательное соединение прекрасного и полезного было основным эстетическим требованием со времен Платона, повторяемым во всех нормативных школьных учебниках. Им руководствовался и Державин, когда писал, что для Екатерина II поэзия

 
…любезна,
Приятная, сладостна, полезна,
Как летом вкусный лимонад.
 

Для писателя середины XIX в. это был давно прошедший день.

Этот литературный архаизм зафиксировал уже гораздо позднее Ф. П. Батюшков: «Аполлон Николаевич прекрасно читал свои стихи. Немного в приподнятом тоне, несколько напевно, декламируя, но его стихотворения так и надлежало читать. Именно декламация Аполлона Николаевича раскрывала настоящее значение многих его стихов, которые в простом чтении проигрывали. Пушкина нельзя декламировать; его следует читать просто и либо в небольшом интимном кружке, либо самому для себя. Он как-то вас захватывает внутренне.

У Майкова, наоборот, стихи напрашиваются на декламацию. Когда Аполлон Николаевич читал их вслух, он принимал вдохновенный вид. Красивая голова его, точно выточенная тонким резцом, слегка откидывалась, глаза блестели и даже очки не портили их выражения; голос повышался, он мерно и несколько однообразно размахивал правой рукой, ясно, четко и выразительно произносил каждое слово, повышая и понижая голос, – выходило очень эффектно и увлекательно. Я любил его слушать»^[8].

Архаизм (пока еще невольный, впрочем) проглядывает и в отношениях молодого Майкова с царским двором. В своих занятиях живописью он делал, согласно его воспоминаниям, «быстрые успехи»: а «одна из моих картин (изображающая Распятие) была куплена в устроивавшуюся тогда католическую капеллу для бракосочетания е<е> и<мператорского> в<ысочества> великой княгини Марии Николаевны с герцогом Лейхтенбергским». За это «Распятие», которое Николай I увидел в мастерской Майкова-отца, Аполлон был пожалован бриллиантовым перстнем^[9]. Вскоре после выхода «Стихотворений» 1842 г. по представлению экземпляра сборника Николаю I министром народного просвещения С. С. Уваровым Майков был награжден 1000 рублей и длительным отпуском для поездки за границу. Разумеется, Майков не только не искал перед властью, он не делал даже никаких шагов, которые могли бы быть так истолкованы. Но прямо противоречащий духу времени интимный характер в отношениях поэта и царя, которого так старательно стремился избежать Пушкин, уже намечался.

29 июня 1842 г. Майков вместе с отцом выехал на пароходе во Францию (Гавр, оттуда в Париж), затем в Италию, а в апреле 1843 г. вернулся в Париж. В Париж приехали брат Валериан и В. А. Солоницын. Братья слушали лекции в Сорбонне и Коллеж де Франс, работали в Национальной библиотеке. В начале 1844 г. Майков через Дрезден приехал в Прагу, где изучил чешский язык. Знакомство с В. Ганкой и Шафариком способствовало развитию интереса к судьбам славянских народов и к роли русского народа и России в процессе единения славян.

28 марта 1844 г. Майков вернулся в Россию и вскоре стал служить помощником библиотекаря Румянцевского музея, который в то время находился еще в Петербурге. Он завязывает литературные знакомства в Петербурге: В. Г. Белинский, И. С. Тургенев, Н. А. Некрасов, И. И. Панаев, Д. В. Григорович, А. А. Краевский, петрашевцы, в том числе А. Н. Плещеев и Ф. М. Достоевский, дружба с которым установилась на всю жизнь. Политические вопросы Майкова в это время не интересовали. И хотя по делу петрашевцев он на короткий срок был арестован, никакого влияния на его судьбу это не имело, но под тайным надзором он состоял до 1855 г. Посещал Майков литературные «среды» у Плетнева, вечера у А. В. Никитенко. В эти годы началось общение Майкова с А. А. Фетом (1820–1892) и Я. П. Полонским, которое он позднее назвал «тройственным союзом». Между тем поэтические установки Майкова серьезно отличались от его коллег. Как справедливо замечал Д. С. Мережковский, «когда Майков передает звук, Фет и Полонский передают трепетное эхо звука; когда Майков изображает ясный свет, Фет и Полонский изображают отражение света на поверхности волны»^[10].

Как литератор Майков находится в это время в силовом поле натуральной школы, раннего этапа русского реализма. Но если в центре натуральной школы находился «физиологический очерк», изображавший по преимуществу неинтеллектуальные слои общества, людей труда, то Майков писал поэмы и рассказы в стихах, в которых интеллектуальная проблематика занимала ведущее место. Такова быль «Две судьбы» (1845), в которой мотивы пушкинских «Цыган» соединились со стилем «физиологического очерка». Белинский назвал ее «поэмой, богатой поэзиею, прекрасной по мысли, многосторонней по мотивам и краскам»^[11], показавшей, что талант Майкова «не ограничен исключительно тесным кругом антологической поэзии», и ему «предстоит в будущем богатое развитие»^[12]. Но центральной темой произведений Майкова периода натуральной школы стала женская судьба. Предвестием темы была драматическая сцена «Дух века» (1845), в которой «современный» дьявол искушал героя женской красотой. Вскоре появились поэма «Машенька» (1846), в герое которой сам Майков «несколько общих черт, рассуждения о любви, отношения к свету» позднее называл «все заученным, ходившим тогда в литературе с легкой руки Ж. Занда»^[13]. Тогда же и чуть позднее были написаны стихотворные рассказы «Грезы» (1845), «Барышне» (1846), «Перед твоей душой пугливой…», «Дурочка. Идиллия» (обе 1853), «Бабушка и внучек», «Он и она. Четыре картины», «Мать и дочь» (все 1857), «Приданое» (1859); поздними отголоском этой темы (с подчинением ее другим заданиям) была поэма «Княжна***» (1878). Н. А. Некрасов писал И. С. Тургеневу 17 ноября 1853 г.: «Майков написал небольшую поэму "Дуня-дурочка" – это решительно лучше всего, что он писал»^[14]. Судя по всему, сюжет этого стихотворения: столкновение простодушной деревенской девушки и приезжего городского молодого мужчины – Некрасов использовал в поэме «Саша» (1855), а Тургенев, возможно, – в романе «Рудин» (1855), хотя и с гораздо большей социальной конкретностью. В письме от 26 декабря 1855 г. Майков сообщал: «…был у Некрасова. Он читал "Сашу". Лучшая часть ее – первая, жизнь молодой девушки в деревне и лес. Просто и верно природе, совсем хорошо; стихи большею частью (по два) типичны, но вообще стих как будто требует еще выработки; вторая часть хотя, может быть, больше выработана, но как в ней задача психологическая только обозначена, а не развита, то вся 2-я половина кажется слабее. Вообще же это лучшая его вещь и всей современной поэзии. Для меня то любопытно, что этой пьесой как будто оправдалось мое послание к нему, за два или за три года перед сим писанное (NB. Послание, где хороша только картина природы, а прочее надо выработать, ибо стихи фольговые)»^[15].

Современники, чуждые интереса к злободневным вопросам, считали, что Майков в поэмах 1840-х гг. сделал «неудачную попытку выйти из лиризма» в сферу общественно-поучительной поэзии (А. А. Григорьев)^[16], что в этих его поэмах обнаруживается склонность к «общественному дидактизму» (А. В. Дружинин)^[17]. Эти замечания отразили характерное свойство Майкова: неспособность вполне справиться с современной темой. Он правильно видит актуальную коллизию времени: естественная девушка и интеллектуальный мужчина, но естественная девушка оказывается у него «дурочкой», а не той некрасовской Сашей или тургеневской Натальей Ласунской, которые и привлекли к себе внимание читателя и критиков. Эта неспособность была, видимо, следствием литературного архаизма, согласно которому литература должна поучать и исправлять нравы, и она ясно выразилась в тех особенностях поэзии Майкова, которые отметил Мережковский.

Заграничная поездка прояснила для самого Майкова его понимание античности как оппозиции христианства. Уже в сборнике 1842 г. Майков напечатал драматическую поэму «Олинф и Эсфирь», «римские сцены времен пятого века христианства», в которой он пытался показать торжество христианской духовности перед наступающей силой язычества в первые века новой эры. Белинский справедливо писал о ней: «все неглубоко, бледно, слабо, поверхностно и растянуто»^[18], – однако Майков настойчиво продолжал работать над этой темой на протяжении всей жизни: и в следующем стихотворном сборнике «Очерки Рима» (1847), и в драматической поэме (или «лирической драме») «Три смерти» (1851), где языческий Рим времен Нерона находится в разложении и упадке, но христианская тема пока только подразумевается. В 1863 г. Майков опубликовал продолжение «Трех смертей» – драматическую поэму «Смерть Люция», в которой эпикуреец Люций по приказу Нерона выпивает чашу с ядом, узнавая перед смертью, что в римских катакомбах живут христиане и на смену жестокому язычеству приходит религия любви. Этот же конфликт представлен и в лирической драме «Два мира» (1882, ранняя редакция 1872). Некоторые современники называли драму «самым крупным произведением» Майкова: «оно и вообще до такой степени крупно, что обыкновенные сравнения и измерения для него даже излишни и неуместны»^[19] (Майков с этой драмой стал первым лауреатом Пушкинской премии). Другие считали, что Майков изобразил языческий мир привлекательнее христианства, и видели в этом неуравновешенность сторон конфликта^[20]. Однако в настоящее время вся эта проблематика имеет только историческое значение, никакой связи с современностью у нее нет. Все эти драматические поэмы воспринимаются лишь как иллюстрации к истории ранних лет христианства в Риме.

В 1852 г. Майков женился на Анне Ивановне Штеммер (1830–1911), с которой познакомился и которой увлекся еще в 1847 г. Такое длительное жениховство было очень необычным. На решение жениться повлиял, видимо, переход Майкова на службу в комитет иностранной цензуры, которая давала бо́льшие возможности для продвижения по службе и бо́льшую материальную обеспеченность.

Считается, что именно жене Майков посвятил стихотворение «Барышне», о котором в середине 1850-х гг. он писал так: «Но посреди всего, что тогда я писал, и что, увы! тогда нравилось (а теперь меня бесит), прошла незамеченная одна пьеса, которая верна правде, – "Барышне". Ее не заметили, а напрасно. А лучше она других, потому что и написана была в огорчении. Был я влюблен тогда не в барышню; когда она находилась с барышнями, сии последние оказывали ей пренебрежение, тогда как я построил ей в воображении моем великую будущность примадонны. Я, взбесившись, и написал барышням – "барышню", чтоб показать, что они. Той же девице, в которую я был влюблен, предстояла жизнь, исполненная лишений и борьбы, такая жизнь, которая должна была или ее погубить, или вывести победительницей из борьбы, с развитым сердцем, знанием тягости жизни. Вышло последнее – и слава Богу»^[21]. Однако стоит учесть, что все это Майков писал статистику Михаилу Парфеновичу Заблоцкому-Десятовскому (1816–1858), постоянному посетителю кружка Майковых в 1840-е гг., своему близкому приятелю со студенческих лет, которому он посвятил стихотворение «Весенний бред» («Здорово, милый друг! Я прямо из деревни!..»). Заблоцкий-Десятовский хорошо знал жену Майкова, и писать ему о ней такими околичностями было неразумно. Скорее всего, героиня стихотворения «Барышне», как и адресат лирического цикла «Из прошлого» («Из дневника», 1842–1857), – это какое-то другое лицо. Как мы помним, все собрание своих сочинений Майков посвятил матери; жене – только поэму «Брингильда» (1888). Анна Ивановна была женой, матерью детей, но не музой Майкова (если у него вообще была когда-то подобного рода муза). У Майковых было четверо детей: старший сын Николай (род. 1853) стал петербургским чиновником, Владимир (род. 1861) служил в русском посольстве в Константинополе, младший сын Аполлон (1866 – ок. 1917) занимался живописью, и его можно назвать прямым продолжателем дела отца (к этому мы еще обратимся). Единственная дочь Майковых Вера (1855–1866) умерла ребенком 11 лет от роду. Это была большая трагедия для родителей, и Майков посвятил ей лирический цикл «Дочери».

Лирический цикл Майкова «Из прошлого» по времени создания (1842–1857) совпадает с известным «панаевским» циклом любовных стихотворений Н. А. Некрасова. Независимо от Некрасова (и даже несколько опережая его) Майков создает любовную лирику большой психологической глубины, раскрывая сложный мир современного человека, изображая не поэзию, а прозу любви. Однако сближение Майкова с Некрасовым, с кругом «Современника», с русским реализмом было временным и неполным. Майков представил духовную красоту и несоответствующее ей положение женщины в современном обществе, что отвечало на вопрос женской эмансипации; он мог резко критически высказаться против ложной благотворительности представителей имущих сословий («Филантропы», 1853). Но главные вопросы: крестьянский вопрос и вопрос гражданских свобод общества – он считал, похоже, просто неактуальными вопросами. Свое отличие от Некрасова и реалистического направления «Современника» он выразил в стихотворении «Н. А. Некрасову по прочтенье его стихотворения "Муза"» (1853), которое было ответом на стихотворение Некрасова (1821–1877) «Муза» («Нет, Музы ласково поющей и прекрасной…», 1852). Стихотворение Некрасова вызвало целый ряд полемических откликов, в том числе стихотворения Н. Ф. Щербины, А. А. Фета, Д. Д. Минаева, И. С. Никитина. Но Майков не опубликовал свое стихотворение ни сразу по написании, ни позднее и продолжал до 1859 г. сотрудничать в «Современнике», хотя отношения с этим журналом становились все более напряженными.

В апреле 1854 г. он напечатал в «Современнике» стихотворение «Весенний бред», а уже в июне в журнале появилась пародия на него. В заметке редакция признавала, что пародия «опровергает» мысль Майкова, но доказывает, что «поэт тронул живую мысль»:

 
А, книга новая! И в ней «Весенний бред».
Прелестно! Бредит так лишь истинный поэт.
 

Одобрительно оценив картины природы и стихотворную технику Майкова, пародист Н. Н. Страхов далее писал:

 
Беда не в том, что слаб у человека разум,
Беда – заносчивость кичливая ума,
Беда – к умам других неправое презренье.
Не понимаешь ты? скажи: не понял я,
А не кричи тотчас: безумье, заблужденье!
Вся крохотная мысль искажена твоя
Ругательством пустым, бесчинным и не новым…^[22]
 

Майков был недоволен этой пародией и в неотправленном письме к М. П. Заблоцкому-Десятовскому, которому было посвящено стихотворение, писал в декабре 1855 – январе 1856 г.: «"Весенний бред" весь взят из жизни; как глупо его растолковывали: гонение на науку! Я-то – на науку! нет, никогда! а на клопов, которые заводились в храме науки, – это так. Клопы и разбегались, ошпаренные кипятком»^[23]. Сразу Майков спорить не стал, и в собрание сочинений 1858 г. «Весенний бред» не включил. Зато позднее собирался даже перепечатать эти стихи отдельно: «Перебирая свои старые бумаги, я нашел прилагаемое стихотворение. Оно было напечатано сорок два года назад в "Отеч<ественных> записках" и вызвало тогда сильное негодование серьезной критики, усмотревшей в оном оскорбление достоинства науки. Я не перепечатывал его в собрании своих стихотворений не потому, чтобы поверил критике, уличавшей меня в обскурантизме, а потому, что почувствовал сам, что в нем есть прозаические места и рассуждения. Перечтя, однако, его теперь, нахожу, что в нем – в первой и последней его трети – чувствуется юношеский жар, свежесть, игривость и даже в общем выдержанность настроения. Если редакция "Русского обозрения" признает такое мое впечатление справедливым, то не имею ничего против напечатания его на страницах ее журнала»^[24]. Если учитывать, что журнал «Русское обозрение» начал выходить только в 1890 г., а сам Майков пишет, что «Весенний бред» был напечатан 42 года назад, то впервые о переиздании стихотворения Майков задумался в 1896 г. Счеты с «Современником» давно уже были сведены, но сомнения и колебания оставались. Это очень характерно для Майкова.

В 1854–1858 гг. Майков создает цикл стихотворений о русской природе, которые стали хрестоматийными и цитатными: «Весна!

Выставляется первая рама», «Летний дождь» («Золото, золото падает с неба!..»), «Ласточки» («Мой сад с каждым днем увядает…»). Это были совершенно неожиданные для Майкова, не головные впечатления. Лишь в некоторых из них встречались идеологические конструкции (город и деревня, телесное и духовное окормление). Но Майков не пишет нигде, что он уходит в мир природы от социальных проблем и неурядиц. Между тем нельзя не заметить, что весь этот природный цикл появляется у него именно в период Крымской войны. Потом стихи о природе встречаются все реже и приобретают философический характер («Пан», «Денница»). Стихи Майкова о природе хороши. Но певцом русской природы назвать его сложно: этот эпизод в его творчестве был слишком коротким и не развился в определенную тенденцию. Наиболее самобытным стихотворением Майкова на «природную» тему была идиллия «Рыбная ловля» – об одной из популярных досуговых практик тогдашнего дворянства, ориентированного на традиционные формы жизни. Стихотворение посвящено лицам, для которых рыбная ловля была «благородной страстью». Сергей Тимофеевич Аксаков (1791–1859), автор книги «Записки об уженье рыбы» (1847), посвятил Майкову стихотворение о рыбной ловле «17 октября» (1857). Об отношении Александра Николаевича Островского (1823–1886) к этому стихотворению говорил брат драматурга М. Н. Островский на юбилейном обеде в честь Майкова 30 апреля 1888 г.: «Я никогда не забуду, с каким восторгом он читал ваше стихотворение "Рыбная ловля", посвященное и ему в числе многих других любителей рыбной ловли, помню, с каким умилением он повторял те места вашей поэмы, где вашею художественною, но трезвою кистью рисуются картины нашей природы»^[25].

Достойно также внимания, что два «природных» стихотворения посвящены детям: «Вербная неделя» («Что это сделалось с городом нашим?..»), посвященное «маленькой К-и» и «Весна» («Уходи, зима седая!..»), посвященное Коле Трескину, вероятно, сыну Н. А. Трескина (1838–1894), цензора Московского цензурного комитета, директора учительского института при Московском воспитательном доме, крестному сыну Л. Н. Майкова. Майков таким образом сразу вводил эти произведения в круг детского чтения и в национальный культурный обиход.

Совершенно иной характер имели стихотворения, связанные с Крымской войной 1853–1856 гг.: поднятые в них темы и проблемы оставались актуальными для Майкова до конца его жизни. Вообще Крымская война всколыхнула патриотические чувства во всем русском обществе, вне зависимости от политических убеждений и пристрастий. Но в творчестве Майкова она сыграла совершенно особую роль. В начале 1855 г. он издал небольшую книжку стихов «1854-й год», в рецензии на которую Некрасов и Н. Г. Чернышевский писали: «Майков сознал, что на нем, как на поэте, равного которому в настоящее время едва ли имеет Россия, прямым образом лежит обязанность сделаться органом общего чувства… Книга имеет двойной интерес, как произведение даровитого поэта и как задушевное выражение общего чувства патриотизма»^[26]. Имея в виду значение патриотической проблематики и близость Майкова к журналу «Современник», критики не писали о том, что в сборнике ярко выразились те архаические тенденции, которые намечались еще в раннем творчестве. Майков открыл книгу стихотворением «Памяти Державина при получении известия о победах при Синопе и Ахалцихе», которое принадлежит к вроде бы несвойственному ему жанру оды, но мы помним, что он сам считал себя учеником именно Державина. Майков включил в сборник стихи в псевдонародном стиле «О том, как отставной солдат Перфильев пошел во вторичную службу». В стихотворении «Арлекин», выступая против французов, он осудил заодно и демократические идеи Великой французской революции («свобода, равенство, братство»). Во время войны все это воспринималось как патриотический (пускай и неумеренный) порыв. Но в марте 1854 г. Майков написал стихотворение «<Коляска>», в котором выразил свои нижайшие верноподданические чувства. Согласно сообщению Е. А. Штакеншнейдер, Николай I «не принял» это стихотворение^[27], оно не попало в сборник. Но это значит, что Майков нашел для себя возможным обратиться к государю с просьбой о такой публикации. Такое литературное поведение оценивалось как сервилизм. «<Коляска>» вскоре стала известна в литературных кругах и вызвала резкий протест. Майкова стали называть Аполлоном Коляскиным. И. С. Тургенев, Некрасов (и, возможно, А. В. Дружинин) в «Послании к Лонгинову» писали:

 
А Майков Аполлон, поэт с гнилой улыбкой,
Вконец оподлился – конечно, не ошибкой.
 

Стихотворение «Послание в лагерь» в 1860 г. Н. А. Добролюбов спародировал в стихотворении «Братьям-воинам». А позднее Д. Д. Минаев в сатире «Литературные ополченцы» высмеял Майкова и других поэтов «майковского периода». Майков в глазах общества оказался главой и символом казенно-патриотического направления, политическим ренегатом; он тяжело переживал это и оправдывался в переписке с близкими людьми. Но ядовитые критики были правы: ксенофобия всегда опирается на патриотизм, а низкопоклонное верноподданничество – на монархизм, хотя сам по себе патриотизм вовсе не предполагает ксенофобии, а монархизм не предполагает низкопоклонного верноподданничества. Так, говоря словами А. В. Дружинина, «дидактика социальная», свойственная Майкову в 1840-е гг., сменилась во время Крымской войны «дидактикой патриотической», но Майков остался тем же рациональным «поэтом мысли», каким он был с самого начала своего творчества^[28]. Майков в «крымских» стихах первый раз перегнул палку и в дальнейшем не раз еще допускал эти неверные ноты. Очень ярко это сказалось в стихотворениях, связанных с Польским восстанием 1863 г. («Западная Русь» / «Великолепные костелы…», «Князю Друцкому-Любецкому» / «Литовских смут печальные картины…»).