000
ОтложитьЧитал
– Давай немножко проветрим? Пока мама не видит?
Лу без раздумий махнул рукой в сторону двери на балкон, продолжая терзать несчастный баллончик.
– А почему нет? Кстати, можешь не беспокоиться насчёт родителей: там никого нет – я видел. Папа сейчас, скорее всего, в пабе, а мама с остальными ушли к дедушке и бабушке. Так что смелей – духота страшная.
Я радостно отодвинула старенькие занавески в медвежатах, распахнула настежь деревянную дверь, которую Лу, будучи маленьким, изрисовал замысловатыми узорами, и всё моё тело в одночасье обдал поток влажного холодного воздуха. В комнату просочился свежий ветерок, он теребил нас за волосы, колыхал искусственные иголочки, не имея никакого понятия о том, что мы вообще-то болеем. В суете предновогоднего дня я и не заметила, как стемнело.
– Сегодня ведь Новый год, – шёпотом сообщила я брату, который оторвался от своего увлекательного занятия и смешливо поглядел на меня.
– Да ты что?
Я только неоднозначно опустила ресницы и, нагнувшись, зачерпнула полужидкого, практически тут же растаявшего на моей тёплой, живой ладони снега.
– Просто как-то не верится. Вот, вроде, говорят: тянется время… а оно и не тянется совсем – летит быстрее самолёта. Лежишь ты летом такой, мечтаешь о Новом годе, а не успеваешь оглянуться – вот он, тут, – я счастливо засмеялась, чувствуя даже через носки, как сквозняк, такой зимний и неповторимый, навевающий собою что-то колючее и безудержно-радостное, обдаёт лодыжки.
– Ладно тебе, – Лу тоже заразился смешинкой. – Рассуждаешь прямо как бабушка.
– Сам ты бабушка, – и в братца тотчас полетел мокрый, наскоро спрессованный, чтобы не растёкся, снежок.
– Так ты драться? – в шутку угрожающе пробасил тот и медленно, подобно людоеду, поднялся с пола и рванул с кровати подушку.
Когда мама пришла, она застала просто умопомрачительную картину: я и Лу, выдохшиеся и багрово-румяные, валяемся на полу среди перемешанных одеял старших брата и сестры и ошмётков бумаги и из последних сил пытаемся месить друг друга подушками с уже слезшими наволочками и даже чуть-чуть выглядывающими наружу пёрышками, а в центре комнаты, как напоминание о том, что день прошёл всё-таки не зря, возвышается самодельная ёлка, распространяющая в радиусе метра плотное облако хвойного аромата. К слову, балкон мы, стоило двери только щёлкнуть, благоразумно притворили, а затем продолжили бои без правил.
– Ну и пациенты, – мать от души расхохоталась, и это отнюдь не было странно или неожиданно: какие там укоры, когда душа уже вовсю предвкушает весёлый семейный праздник? – Смотрю, вы времени даром не теряли, – она подошла к ёлке поближе и пробежалась пальцами по пушистой веточке. – Слушайте, а ведь неплохая идея – эта искусственная ель. И деньги тратить не надо. Это вы сами придумали?
Мы с гордым видом поднялись на ноги и величественно отряхнули перья и бумажки с пижам.
– Сами, – подтвердил брат. – Точнее, это Мёрфи.
– А без Лу ничего бы не получилось! Он почти всю работу сделал, и спрей, чтобы запах был, – это вообще-то его идея! – не осталась в долгу я. Несправедливо же: работали вдвоём, а все лавры – мне.
– Хорошо-хорошо, вы оба большие молодцы, – мама крепко обняла нас, несмотря на то, что мы могли её заразить, и весело заметила. – Уже, кстати, семь часов: пора и готовиться начинать. Сможете сами донести ёлку до зала или помочь?
– А то! Сможем! – мы с братом с двух сторон подхватили деревце, хоть со стороны это и выглядело так, как будто несёт только Лу, а я прицепилась сбоку, и, пригарцовывая, насколько это было возможно, потащили поделку вниз.
Наш маленький зал уже озарялся всеми цветами радуги от уютной гирлянды, параболами приклеенной на самом большом в доме окне, в ноздри щекотливо забирался пряный запах тмина с корицей, а Грейди и Рэй, чуть не помирая в ожидании пышного празднества, посреди комнаты распутывали жирный клубок бус для ёлки, который, тем не менее, никак не желал поддаваться.
– У, долбанные бусы, – наконец от души резюмировала сестра.
Мама по-соколиному сверкнула карим глазом в полумраке комнаты.
– Это ещё что такое? Ну-ка не ругаться! Сегодня Новый год, в конце концов.
Рэй мученически закатила глаза под длинную чёлку.
– Это нечестно! Они вообще не распутываются, – она в сердцах бросила украшение на диван, а Грейди от неожиданности захлопал глазами с длиннющими, ресницами, из-за которых его частенько принимали за девочку.
– Да не будь букой, – Лу, который вместе со мной устанавливал ель на табуретке, потянулся и рукой, сложенной птичкой, «поклевал» Рэй макушку. – Мама дело говорит, Новый год всё же.
Сестра в качестве ответа раздражённо попыхтела ещё пару минут, а затем успокоилась и, осмотревшись, приметила некий новый предмет интерьера.
– Ого! Сами сделали? – она в восторге аккуратно погладила нежные иголочки кончиками пальцев, как мама парой десятков минут ранее, и приложилась к ним носом, дабы лучше учуять запах. Краска с бумаги к тому времени, хвала балкону, выветрилась абсолютно.
– Ага, – мы с Лу снова выпятили грудь вперёд, как чемпионы, правда, я от этого чуть не навернулась с подлокотника дивана.
– Слушай, – у старшего брата, похоже, появилась неплохая идея. – Может, бросишь эти бусы, раз они такие дурацкие, и принесёшь нам лучше украшения для ёлки? Ну там ангелочков всяких и прочее, по мелочи…
Спустя секунду, вновь сопровождаемая маленьким братишкой, сестра уже, гикая, выписывая в воздухе неведомые пируэты и, кажется, совершенно выбросив из головы надоедливые бусы, скакала к кладовке на поиски ёлочных игрушек.
– Учись, пока я жив. Вот она – бесплатная рабочая сила, – назидательно, как мудрый старец, пошутил Лу. Я незаметно для всех, кроме нас двоих, захихикала и показала ему знаком: «Хорошо придумано».
Наша Рэй совершенно не умела долго держать злость, но, быть может, оно и к лучшему?
Этот Новый год запомнился мне той самой неповторимой атмосферой, когда деревенская неторопливая и текучая тишина вступает в диссонанс с домашними шумом и суматохой, когда радостные, пусть, возможно, немножко и поддатые жители всею толпою вываливаются на улицу гулять, а некоторые даже поют традиционные песни, когда привычный дождь вдруг прекращается, а на смену ему приходит долгожданный холод, и природа словно замирает, пребывая, как и люди, в сладостном наслаждении от чего-то, о чём так давно мечтал.
«Гасите свет, начинается!» – кричит папа, и все лампы в доме в одночасье выключаются, оставляя единственным освещением гирлянду и фоновый телевизор. Мы в калейдоскопе разноцветных огней, мы беззаветно счастливы, мы улыбаемся: друг другу и всем жителям Земли сразу, мы все вместе, мы наконец дождались.
А главное – в тот день я претворила в жизнь одно из своих детских желаний: спасла живую ёлочку. Да, всего лишь одну, но и люди обыкновенно рассуждают о чём-то плохом вот так: «Ну и что? Меня-то это не затронет». И, если уж на то пошло, её не затронуло. Возможно, если бы эта ель знала, кто её маленькая спасительница, она бы сказала мне «спасибо».
К слову, наша искусственная ёлка была в обиходе ещё очень и очень долго, пока совсем не рассохлась и не развалилась. И то сентиментальный Лу не позволил её выкинуть, а взял себе, подклеил, подкрасил, хоть реставрация изначально и казалась невозможной, попыхтел над нею пару дней – и снова пустил в пользование у себя дома. Так что память о том так и не омрачённом болезнью Рождестве останется у нас, возможно, до конца жизни.
А ещё я загадала желание. Конечно, шесть лет – это, как мне казалось, уже совсем взрослый человек, которому несолидно верить в такие глупости. Но в Новый год, необыкновенный и даже по-своему волшебный праздник, почему бы не сделать крошечное исключение? И в родном, семейном доме, окружённая самыми дорогими на свете людьми, с кружкой нагретого, чтобы не застудить горло, сока я про себя попросила то, что мне, как ребёнку, было нужнее всего:
«Пусть в новом году случится что-то незабываемое!»
Глава 6.
Глаза – это, прежде всего, орган зрения…
…А не зеркало какой-то там эфемерной души. Так утверждали родители, и я в детстве была с ними полностью согласна. Сетчатка, стекловидное тело, радужка… Ну откуда здесь вдруг возьмётся та самая иллюзорная человеческая сущность? Учитывая то, что существование души в принципе подвергается сомнению.
Что уж говорить, я, за редчайшим исключением, читать по глазам не умела никогда. Может, из-за того, что я в принципе старалась избегать прямого взгляда, может, по неким другим причинам. Но что бы ни чувствовал человек, какие бы тёмные думы ни терзали его несчастный мозг, для меня постороннее сознание всегда было чем-то недосягаемым, неприкосновенным. Поэтому я не могу точно сказать, является ли высказывание о зеркале души правдой, или же это очередная романтизированная выдумка.
Так или иначе, в моей жизни случались цепные эпизоды, вышибавшие меня из привычной колеи. Они вдребезги, резко и неожиданно, били стекло между мною и внешним миром, заставляли впустить в голову что-то инородное, не имевшее по сути ко мне никакого отношения. Но такое существовало и, пусть порой приносившее лишь мучения, оно было необходимым фактором моего роста и осмысления окружающей среды. Таким образом восполнялись те самые запасы опыта, которые я не могла накопить в связи с частичным отсутствием у меня эмпатии, той самой, что позволяет просканировать человека по одному лишь его слову или телодвижению.
Один из таких случаев неизгладимо запечатлел у меня в памяти лето 1983 года и, возможно, положил начало самой главной в моей жизни истории. Истории, которая спустя долгие годы заставит меня вернуться на Запад и взглянуть на себя и на то, что я сотворила, с совершенно иной стороны.
В этот самый летний денёк я, мама и Грейди наконец выбрались на прогулку, если, конечно, так можно назвать поход на городской рынок. Мы решили не пользоваться транспортом и наслаждаться долгожданным солнечным теплом, а потому путь предстоял неблизкий и не самый лёгкий. Хитрый папа, чтобы никуда не идти, дал обещание посидеть с Марти, и мама доверила ему малышку без особого беспокойства, ведь сестрёнка была тихим и мирным ребёнком и, в отличие от остальных, не норовила к возвращению матери оставить от дома одни дымящиеся руины.
Рынок, по странному стечению обстоятельств, находился в самом центре, на главной площади нашего небольшого древнего городка, там, где в нынешнее время нашли себе место элегантные кафе и глянцевые магазины. Это, честно сказать, смотрелось довольно странно, ведь сам по себе гомонящий базар напоминал самую настоящую что ни на есть деревню. Те же мощные, по-простому одетые женщины за прилавками и путающиеся у них в ногах едва ли годовалые малыши, не имеющие понятия, куда податься, те же щуплые, потрёпанные мужички с сигаретками, шепелявящие что-то про нынешнюю политику, тот же гуляющий по узким, пыльным закоулкам, вездесущий шум. Я не очень любила там бывать: во-первых, из-за давящей со всех сторон толпы – чаще всего мы являлись на рынок в час пик – ребёнку было затеряться легче лёгкого, а во-вторых, от тяжёлого, надышанного воздуха очень скоро становилось плохо. Но результат того стоил: почему-то только здесь, даже не у нас в деревне, можно было недорого купить настоящие, как выражалась мама, продукты. Люди, торговавшие на рынке, были не из этих мест, они приезжали рано утром откуда-то издалека на машинах, багажник которых буквально трескался по швам от килограммов свежего картофеля, бидонов с фермерским молоком и только что испечённого хлеба. Мама с папой ездили в городской супермаркет за покупками примерно раз в две недели, и не могли удержаться от того, чтобы заглянуть на рынок. Правда, это «заглянуть» неизменно оборачивалось парочкой неподъёмных баулов, зато насчёт пропитания даже нашей большой семье не приходилось беспокоиться ещё долгое время.
Когда ты, такой маленький и по-детски мечтательный, ходил между рыночными рядами, на мгновение могла создаться атмосфера сказочного базара – такие ассоциации навевала атмосфера. Однако не стоило слишком предаваться раздумьям, ведь шаг влево, шаг вправо – и ты уже потерялся. Поэтому лучше было крепко держаться за мамину руку и аккуратно лавировать между группками людей у того или иного прилавка. Как-то совсем не возникало желания навсегда кануть в гудящий человеческий улей, поэтому, шагая по рынку, я своими изгрызенными пальцами (давняя и жутко противная привычка, сохранившаяся – так уж и быть! – по сей день) цепко стискивала материнскую ладонь. За мною с другой стороны повторял и Грейди. Мы медленно продирались через разноцветный муравейник к нашей знакомой торговке, как вдруг:
– Хватай!!
– Держи воришку!!!
Продавцы рядом с нами моментально развернули головы в сторону криков и настороженно затараторили между собой на ирландском. Я из-за того, что комментаторы владели южным, а не нашим, западным, диалектом, не совсем поняла, что происходит, и поэтому тревожно поинтересовалась у мамы.
– А ничего! Опять воруют. Мало им самим, теперь ещё и детей приплетают, бесстыдники! – внешне невозмутимо, однако с плохо скрываемой досадой в голосе, объяснила та.
Действительно, воровство на рынке никогда не являлось чем-то необычным, поэтому никто не удивился вновь случившемуся инциденту. Обративший было внимание народ спустя считанные секунды вновь занялся своими делами, зато я в открывшийся между людьми просвет получила прекрасный и полный обзор чуть ли не половины рынка. Всё ещё держась за маму, я, насколько это было возможно, вытянула шею вперёд и оказалась едва не сбита с ног маленьким ураганом. Господи, лучше бы этот ураган меня тогда всё-таки сбил!
Худенькая, лет семи или немного поменьше, девчонка в продранном на подоле платьице и засаленной шапке, надвинутой по самые брови и потому придававшей девочке несколько угрюмый вид, со всех ног неслась к выходу с рынка, а за ней гнался здоровенный белёсый парень, видимо, сын той торговки, что подняла тревогу. Силы их заведомо были неравны, однако девочка, будучи небольшой и проворной (а может, просто от шока, вызванного страхом), ловко огибала попадающихся на пути людей и с лёгкостью находила малейшую лазейку, чтобы затем просочиться в неё и дать дёру, в то время как парню ничего более не оставалось, кроме как распихивать зазевавшихся посетителей локтями. Мама едва успела отдёрнуть меня за локоть, иначе эта детина точно сделала бы мне сотрясение.
– Ты что? – шикнула она. – А если бы он тебя зашиб? Идёмте, незачем нам на это смотреть, – торопливо и уверенно мать потянула нас с Грейди туда, куда мы изначально направлялись, но я, вопреки её и даже своей собственной воле, не сдвинулась и с места. Слишком уж завораживающим было зрелище.
– Да чего ж вы, миссис МакГарретт, в самом деле? Из-за одной буханки – стоит ли оно того? – до моего слуха донеслась неуверенная попытка борьбы за права обездоленных от какого-то наблюдателя, который обращался, видно, к владелице краденого товара.
Однако та даже не думала сдавать позиции.
– Ага-а-а, сначала одна, а потом – двадцать одна! – резко и наполовину по-гэльски вещала она из-за своего прилавка, стараясь перекричать толпу. – Не говорите ерунды! Как будто вы ворюг этих не знаете.
– Знаю, – вступила в спор визгливая женщина, несомненно, горожанка, с ярко выраженным британским акцентом. – И, поверьте, девчонку бы, будь я вами, пощадила.
– Будь вы мной, – отрезала миссис МакГарретт. – Давно бы выучили, как у воров всё работает. Система их, понимаете! Вот она сейчас украдёт, а потом дружкам своим разболтает, где можно хлебушком лёгким поживиться. А мне потом кушать нечего будет! И где справедливость тут, по-вашему, а? Где справедливость-то?..
Девчонка тем временем, забыв, казалось, и про рынок, и про торговку, и про всё вокруг, кроме неё самой да цели, ради которой она так старалась, продолжала улепётывать всё стремительнее и стремительнее, пока на некоторое время и вовсе не скрылась из виду. А потом она вновь появилась. И, наверное, решение ринуться бежать ещё быстрее было самой большой её ошибкой. Возможно даже, что в жизни. Зачем? Зачем ты так?!
Её собственные ноги враз перестали ей подчиняться. Вот так просто отказали – и точно окоченели, подобно конечностям трупа. Почему? Я большую часть юности пыталась это понять. Возможно, приди я к решению данной проблемы прежде, чем я бы успела натворить много ненужного, история потекла бы совсем не так, какой я сейчас её пересказываю.
И, возвращаясь, собственно, к истории: то, что случилось дальше, я смогу описать только словосочетанием «замедленная съёмка».
Девочка споткнулась, подлетела, маленькие грязные ручонки разжались, и хлеб, который она нежно прижимала к себе, подобно младенцу, выпорхнул пташкой, чтобы в следующую секунду беспомощно приземлиться примерно в метре от распластавшейся на земле юной воришки. Шапка тотчас слетела, обнажив сальные чёрные пряди, очевидцы навострили уши. «Сейчас что-то будет», – эту мысль я буквально могла чувствовать кожей, потрогать её, положить в карман. В тот момент можно было однозначно спрогнозировать – девчонка попалась.
И правда, в то же мгновение, ребёнка молниеносно подхватил за шиворот МакГарретт младший и пару раз встряхнул. Девочка же как будто совсем не реагировала на воздействие извне, только продолжала безвольно висеть и смиренно ждать своей участи. Мне было страшно наблюдать её такою, это всё казалось до одури неправильным и буквально било диссонансом под дых. «Нет, нет, так не должно быть! Что ты делаешь? Борись, борись!» – как бы мне хотелось закричать так, чтобы она услышала. Но ледяной ком в горле не позволял вымолвить ни слова, тело словно оцепенело, а глаза титановыми челюстями зрачков впились в разворачивающуюся сцену, мол, смотри. При всём том, я не желала смотреть, мне хотелось отворотить лицо как можно скорее, только бы не лицезреть, как маленькую девочку, моих лет, будут лупить, однако я не могла. Я точно впала в ступор и, почти не моргая, продолжала наблюдать.
К счастью, сын торговки был не бесчестен и не поднял руки на ребёнка. Зато отнёс девчонку куда-то вглубь рынка, как выяснилось позже, к прилавку матери.
– И что мне с тобой делать? – я слышала, как, тяжело вздохнув, призадумалась миссис МакГарретт. – Может быть, в приют сдать?
И вот тут, казалось бы, окончательно смирившаяся со злым роком девочка впервые подала голос, пронзительный, звонкий. Этот голос… Этот дом…
– Нет! Только не в приют! – возглас, как стон умирающего. Отчаяние, осознание неизбежного, сковывающий ужас – всё, что только ни отразилось в этом крике, моментально сработало как спусковой крючок. Я, совершенно не осознавая, что творю, рывком выдернула свою кисть из маминой ладони и побежала. Куда – этого мне было не понять, зачем – тем более. Только бы быть ближе к тому месту, откуда доносятся те голоса. Где уже вовсю шло обсуждение дальнейшей судьбы незадачливой воришки.
– Нельзя, пойми меня, нельзя детям жить вот так, – миссис МакГарретт окинула девочку досадливым взглядом. Парень всё ещё крепко держал черноволосую за руки, прижав их к спине, хотя это было не особо и нужно – она почти не брыкалась. – Без дома, в конце концов, без родителей…
Девчушка дёрнулась, уставившись неподвижными, лихорадочно поблескивающими глазёнками куда-то перед собой.
– А у меня есть дом и есть родители, – тихо, но твёрдо сказала она. Голова её была опущена ниц, из-за чего ниспадавшие волосы прикрывали пол-лица. – Мама есть, – повторила девочка и задрожала. Кажется, я даже сумела разглядеть стёклышки слёз, которые, скатываясь с её щёк, разбивались о пыльный асфальт. – А вот у неё, кроме меня, никого нет. Если вы заберёте меня, она… Она… Умрёт!
Выкрикнув последнее слово до невозможности громко, воришка затряслась в беззвучном плаче и ещё больше обмякла, оседая книзу.
– И из-за этого ты пошла воровать? – торговка недоверчиво цокнула языком.
– Ну а как же? – продолжала, захлёбываясь, твердить девочка. – Ничего нет… Денег нет… Мама больна… Не ест, не пьёт… Даже встать не может…
Она бормотала уже как будто в полусознательном состоянии, скорее, повторяя механически, как молитву. Я видела, какими страшными усилиями даётся ей каждое слово. Потому я с трудом могла дать самой себе ответ на вопрос: откуда такая нечеловеческая сила в настолько маленьком и внешне никчёмном человечке?
– Мама у ней больна, – миссис МакГарретт, разумеется, так и не разглядев этой силы и, тем более, не проникнувшись ею до глубин разума и сердца, переняла дрожащего, как в судороге, ребёнка у сына, который уверенно направился куда-то на улицу и со снисхождением проговорила. – Это всё, сестрица, ваши отговорки воровские. А то я не знаю. Вот сколько мне тут до тебя заливали про мам больных? Я и не сосчитаю. А меж тем некоторых отпускала. И что? Да ничего, потом всей шайкой приходите, обманули дурака, как говорится… Ты мне тут давай не рассказывай, наступали на эти грабли, знаем…
Внезапно девчонка впервые за всё время с полной силой взвилась, тряхнула густой, тяжёлой чёлкой и озлобленно, совсем неподобающе её возрасту произнесла:
– Значит, вот так. Кто-то говорил – я не поверю. Правда что, зачем? Проверять как-то, ещё чего… Лучше сразу не поверить… не поверить лучше сразу…
Кажется, она сама уже путалась в собственных словах. Сил плакать не осталось, и девочка снова повисла, отвергая всякое стремление выбраться наружу. Зеваки, кто ещё был тут, понемногу стали расходиться, но я осталась. Даже если бы мне очень захотелось, убежать так бы и не вышло. Потому что будучи и так взвинченной до предела, меня поминутно прошивало разрядами тока и вновь парализовывало. Как лягушку. Я снова стояла и смотрела, в то время как в голове моей ходил смерч, и страх как хотелось перейти хоть к каким-нибудь активным действиям, но всё, абсолютно всё было тщетно, ведь я даже не смогла бы сдвинуться с мёртвой точки. По какой-то неведомой причине ни малейших сомнений у меня слова девочки не вызывали. Это был тот самый случай, когда ребёнок безошибочно отличает правду ото лжи.
А потом из мутной, давящей пучины меня вытащили схватившие с двух сторон за плечи мамины руки, которые куда-то меня повели, и ноги, вот ведь чудо, нечестное чудо, их послушались. Но мне не хотелось никаких чудес, хотелось чего-то…
И тогда я опять сорвалась в скачку! Снова – туда, снова – скорее.
А её уже схватили под руки, так как ноги совсем, до крайней точки ослабли, и потащили к машине. Невнятным хрипом, полувысохшими слезами, горячечным, помрачившимся взглядом она всё ещё пыталась взывать к справедливости. Но кому была какая разница? Только мне, мне одной было не всё равно. Лучше бы меня тогда на пару минут ослепили!
И пока моё тельце уже совсем твёрдо не сгребли в охапку, я успела на доли секунды поймать её взгляд…
То, что я увидела в этих потрясающе красивых янтарных глазах с отблесками солнечных зайчиков, которые смотрелись дико на грязном, вымазанном в уличной пыли личике, отложилось в моей памяти на всю последующую жизнь. Там не было ни капли злобы или обиды, только глухое, не по-детски сознательное смирение. «Сопротивляться поздно. Да и зачем? – читалось в этом взоре так ясно, как никогда прежде. – Ты вот чем лучше? Стояла и смотрела. А мама моя умрёт теперь. Молодец, Мёрфи Уолш, молодец…» А ещё – доброта?.. Точно так. Ведь она, такая чистая, такая всесильная, лишь тебе в моей жизни и была присуща. Почему ты продолжаешь меня любить, по-своему искренне и беззаветно, и это после того, что я сделала? Тысячи, миллиарды вопросов. Всего пара секунд до того, как меня окончательно вывели на улицу. Вместе привычных звуков в ушах стоял высокочастотный гул, а мамино обеспокоенное лицо перед глазами расплывалось и шло водными кругами. «Это меня снова тошнит? Или всё же нечто иное?» – ничего не разобрать. И взгляд, этот взгляд повсюду, везде и во всём. В моей голове. В моём собственном взгляде.
Дома в тот вечер я отказалась ужинать, выставила из комнаты младших и подперла дверь стулом. Хотелось только остаться одной, зарыться в одеяло и лежать так, медленно теряя кислород, до потери сознания. Факт, что где-то есть подобная жизнь, что ежеминутно кто-то умирает и мучается, больно полоснул клинком по моему жизнелюбию. Но и это всё было не так важно, как нечто куда более масштабное, другой природы, другого происхождения и иного назначения, что-то, что я пока в силу возраста слабо могла понять. Тогда моё мировосприятие впервые треснуло и раскололось на фрагменты, а иллюзии – испарились. И если ещё совсем недавно я могла уверенно сказать, что жизнь замечательна, сейчас я вовсе не имела никакого мнения по данному вопросу. Странно, но с того момента и видеть мир я стала по-другому. Может, из-за того, что с меня сорвали розовые очки?
Глава 7.
Свобода.
О ней беспрестанно рассуждают, за неё борются, ею дорожат, она – одна из естественных потребностей человека, в особенности – ирландца. Как есть и пить, спать и размножаться – свобода мнения, пространства и мысли необходима для полноценного существования. Без свободы нет счастья.
И почему-то наиболее остро это осознаётся в период жизни, когда ты ещё не подросток, но уже и не дитя. До пляшущих чёртиками гормонов совсем далеко, однако иной раз так и хочется вдруг встрепенуться, подорваться – и пуститься галопом по улицам, лугам, долинам. Куда угодно, лишь бы уши закладывало от хлещущего по щекам бодрящего ветра да ноги погрязали по колено в роскошном бархате луговых трав. Лишь бы нестись наперегонки с томно гудящим поездом, и пусть знаешь наверняка – он победит – но само объемлющее чувство неподдельного азарта заставляет получать удовольствие не от результата – от процесса. И наконец, та самая настоящая свобода, что даёт утешение и подстёгивает жить в тяжёлые дни, одаряя счастливой беззаботностью в дни безоблачные.
Я любила лето, очень долго, вплоть до совершеннолетия. Любила без памяти, как способно исключительно юное сердце.
Ведь что может быть лучше для маленькой непоседы, чем спозаранку вскочить с постели и, в спешке даже не накинув покрывало, вместе с братом, а по совместительству хорошим другом, улететь из дома? Прыгать, танцевать, предаваться беспечному детству под лучами только пробуждающегося солнца. Сбегать на станцию, посмотреть – много ли народу сегодня отправляется в путь и куда. Посетить магазин и поздороваться с ещё сонным, но по-обыкновенному доброжелательным знакомым продавцом. В задоре добраться даже до города и, прогуливаясь вдоль пустынных рыночных рядов и принимая от редких торговцев предложения попробовать их товар, удачно позавтракать…
Лето всегда давало шанс фантазии. Пойти, куда вздумается. Мечтать, когда вздумается. Творить, что вздумается.
Иногда, правда, у нас с Грейди это доходило до абсурда, и мы, даром что маленькие, неплохо так давали другим ребятам знать, кто здесь главный. Крошечная обида, неосторожно сказанное слово, необоснованная наглость или несправедливость – причиной кровавой расправы могло послужить почти всё, что угодно. В течение учебного года мы не желали особенно наживать себе проблем, но вот летом почему-то отрывались по полной. Незачем таить, я всегда была драчливым ребёнком и ещё в глубоком детстве, когда меня брал на руки кто-то посторонний или трогали мои волосы, я по возможности старалась то лягнуть обидчика, то укусить. А уж в девять-одиннадцать лет, когда все чувства разом обостряются, а побои становятся чем-то вроде эмоциональной разрядки, мне и вовсе пришлось постараться, чтобы не превратиться в машину для убийств. Наверное, тут моя физическая слабость даже сыграла на руку, причём, не столько мне, сколько тем несчастным детям.
Но даже не имея хорошей спортивной подготовки, я и Грейди умели, как говорится, задать жару каждому, кто нам не угодит. «Такие уж Уолши по натуре, – часто говаривал папа. – Пока всё не сделают по-своему, не успокоятся». А мы были детьми, нам не хотелось подчиняться и следовать правилам, ведь в этом возрасте обычно думается, что знаешь, как устроен мир, куда лучше, чем бестолковые взрослые. Поэтому сколько бы брату и мне ни твердили, что драться нельзя, какое нам вообще было до этого дело? Всё равно ведь поступали как думали.
Однако отец, даже со всей своей ненавистью к войне как к противоестественному и бессмысленному процессу, на удивление редко ругал нас за баталии на улице. «Деритесь, пока можете, – утверждал он. – Мне вот тоже порой страх как охота вмазать кому. Да нельзя, посадить ведь могут. Вот и нужно наслаждаться, пока юн. Какое же, в конце концов, детство без драк? Это ж как консервированные огурцы! А жизнь прочувствовать надо, на вкус попробовать – тогда, может, что и поймёшь».
Мама тоже придерживалась сходного мнения: она полагала, что родители калек, которые временами приходили к нам разбираться, излишне драматизируют. И пусть браниться с ними она не спешила (всё же это было делом не её уровня), но своими ответами ясно давала понять, что разговор этот ей не интереснее, чем созерцание пустой стены. В итоге, пообещав, что нас непременно накажут, и выставив непрошеных гостей за дверь, мама делала нам небольшой выговор, скорее, для галочки, и вновь возвращалась к прерванному занятию. Ведь и ей было хорошо известно, что для подрастающих детей категорический запрет равен сигналу к действию.
С какой стороны ни посмотри, мне нравились те годы, и даже сейчас, когда всё это, казалось бы, омертвело и облетело шелухой, я не могу вспоминать их без тёплой улыбки. Тогда я сделала свой первый шаг к становлению, взошла на новую ступень духовного развития: от любви ко всем и всему, так присущей детям, я перекочевала к избирательности и разлому мира. Появились полутона – теперь окружение виделось не только чисто чёрным или абсолютно белым, но и множеством промежуточных оттенков. Хотя я не могу сказать, что в то время мне эти перемены приносили лишь радость. Будучи по натуре человеком ригидным, я всячески противилась любым изменениям и, сколько себя помню, предпочитала жить прошлым. Нет, я не руководствовалась девизом «Раньше было лучше», просто, верно, чего-то боялась.
Уже в юности мне сообщили, что запах как ощущение играет немалую роль в формировании картины мира (несмотря на то, что наибольший процент информации мы как приматы всё же получаем со зрением). Так, ты, к примеру, едва ли сможешь нормально общаться с человеком, от которого плохо пахнет, какие бы положительные эмоции он у тебя ни вызывал.
На деле же я дошла до этого ещё лет в шесть, когда сопоставила, что каждый человек, каждый дом имеет свой собственный, неповторимый запах. С уходом члена семьи или с приходом нового сожителя суммарный запах меняется, тут действует принцип смешения. Также запахи способны привязываться к зрительным или слуховым образам и при попадании на соответствующие рецепторы вызывать в сознании целые детальные картины. Таковым являлось и является до сих пор моё мировосприятие.