Пролог. Последний бой черноморского линкора
Линейный корабль «Великий Февраль» шёл к Батуму. Чёрное море было удивительно пустынным – ни рыбацких шхун, ни пароходов. Даже малых лодок не наблюдалось между строем эскадры и далёким кавказским берегом на траверзе левого борта.
– Попрятались все, гражданин адмирал, – доложил один из вахтенных офицеров, опустив бинокль. – Противник не обнаружен. Прикажете поднять баллон?
Разведывательный гидроплан на флагмане не значился. Для наилучшего обзора полагалось запустить обсервационный аэростат, на флоте непопулярный.
– Отставить! – вице-адмирал Баженов поймал вопросительный взгляд капитана линкора и снизошёл до объяснений. – Мало того, что дымим до турецкого берега, так баллоном покажем: встречайте-с, господа османы, извольте готовить тёплый приём.
Командующий эскадрой постарался не заметить горящий нетерпением взор подполковника Погосяна. По мере приближения к противнику этот выскочка, совершенно неуместный сухопутный артиллерист на боевом корабле, раздражал Баженова больше и больше. Его длинный нос норовил влезть в каждый уголок, в картавом говоре слышались хозяйские нотки. Адмирал предвкушал момент, когда ракетные этажерки, заменившие на флагмане три башни главного калибра, потерпят фиаско. Тогда он, морской волк императорской закваски, выполнит задачу проверенными средствами, как и долженствует в российском флоте, а не с помощью сомнительного изобретения. Но до поры был вынужден терпеть: на собранные армянами деньги спешно достроен линкор, наречённый при закладке «Император Николай Первый».
Странный сепаратный мир с кайзером, подписанный главой Российской Директории генералом Корниловым, оставил державу без крупного флота. Дредноуты серии «Севастополь», оба корабля типа «Императрица Мария», а также все «измаилы» были проданы Германии; опустевшая казна вновь узнала, что такое живое золото, столь необходимое для истерзанной страны. Османы не присоединились к мирному договору, ограничившись перемирием, и тотчас нарушили его, когда последние русские корабли ушли в Босфор под флагами германского Флота открытого моря, чтоб дать бой англичанам у Эгейских берегов. Турки, чьи претензии росли без удержу по мере ослабления России, замахивались на всё Закавказье до Каспия с его богатыми нефтяными полями и родственным мусульманским населением. Турецкая армия захватила обе вершины Арарата, пусть не важные стратегически, но ценные для армян.
Османская кампания на Кавказе и слухи о несравненной магометанской жестокости к армянам заставили их умолять Корнилова не идти на уступки, выгнать турок с Кавказа, как случалось не раз. Деньги на достройку «Великого Февраля» горцы собирали по-русски, всем миром, как из Араратской долины, так из диаспоры. Без Черноморского флота Кавказ не вернуть; османские лёгкие крейсера шныряли вдоль Крыма, напрочь убив каботажное судоходство.
Беда в том, что основное достоинство российских линкоров – двенадцатидюймовые орудия главного калибра – в военные годы не было никакой возможности купить за любые деньги. Российские заводчики находились в узде германских подрядов, связанные кабальными кайзеровскими контрактами, британцы и французы даже слышать не хотели о продаже пушек Российской Директории после «удара в спину» в октябре семнадцатого. Известная армянская изворотливость позволила оснастить «Февраль» лишь тремя орудиями. Их стволы буквально были украдены из Петрограда, послужив причиной изрядного международного скандала.
С переделками корабль утратил солидный облик черноморского дредноута. Единственная массивная башня главного калибра украсила поднятый бак, придав профилю «Февраля» вид эсминца-переростка. Меж дымовыми трубами кустари-самоучки из команды Погосяна установили чудные решётчатые конструкции, будто бы львиная доля верхней палубы была отведена под сушку матросского исподнего.
Опытовые стрельбы близ Севастополя ни в малейшей степени не вдохновили моряков. Ракетные снаряды, выделанные из совершенной чепухи – тонкостенных труб разного сечения, боевой части с болтами и железными обрезками вместо шрапнели, летали вразнобой и удручающе близко. В море такое, с позволения сказать, оружие, – не страшнее рогатки.
Но у Баженова и командующего Кавказским фронтом Юзефовича не оставалось другого выбора. Вице-адмирал взялся бы вести в море корабль с фейерверочными шутихами, лишь бы три его двенадцатидюймовки оказались не дальше пятнадцати миль от осман. Тогда нехристи вспомнят и Чесму, и бриг «Меркурий». Дикие дивизии литовского татарина Юзефовича, не уступающие туркам в азиатской свирепости, перекроют пути и перевалы в горах. Лишённая снабжения по морю, армия Нури-паши Киллигиля дрогнет и откатится к линии фронта семнадцатого года, за Карс.
Близость к Батуму выдали пароходные дымки. То ли ещё будет, если османы подчинят всё Закавказье! К Чёрному морю потянутся от Каспия железнодорожные систерны с нефтью. Армяне донесли: новые хозяева Батума строят третий мол для швартовки танкеров, мечтая забрать себе всю довоенную добычу и продажу чёрной крови земли… Не бывать такому!
Линейный корабль разнёс бы в пыль порт и суда на рейде с десяти миль. Но четверть стволов главного калибра и прискорбно малый запас выстрелов в носовом погребе вынудили адмирала приблизиться к самому входу в бухту.
– Сколько вам надобно дистанции до берега, гражданин подполковник?
– Никак не больше версты, гражданин адмирал, – ответствовал сухопутный, чем заслужил очередную порцию язвительных взглядов: только армейский «сапог» называет на море расстояния вёрстами, где приняты мили и кабельтовы.
– Вы отдаёте себе отчёт, гражданин Погосян, что близ входа в бухту могут быть мины? И что береговым батареям «Февраль» подставит борт, напрашиваясь на трёпку? Настоятельно советую: одумайтесь. Если нас атакуют османские миноносцы, их дистанция торпедного залпа окажется как раз для ваших… гм… хлопушек, там себя и проявите, дай Бог.
– Никак нет, гражданин адмирал! – от волнения смуглое лицо Погосяна побелело, короткие чёрные усики встали дыбом над вывернутой верхней губой. – Приказом гражданина Верховного вам вменено в обязанность всячески способствовать…
– Потрудитесь не напоминать мне о моих обязанностях, подполковник, – прервал его Баженов. – Подумайте сами – если наш поход обернётся конфузом, сколько дней потратят турки, чтобы взять Эривань? Одну неделю? Или, Бог даст, две продержитесь?
Адмирал, увенчанный сединами под белоснежной фуражкой, с худым морщинистым лицом, обветренным за годы, проведённые вдали от берегов, был окружён своими – флотскими офицерами-единомышленниками. Низенький курчавый армянин в зелёной пехотной форме стоял на мостике изгоем. Но продолжал гнуть ту же линию и добился требуемого.
– Что ж… Извольте. Я не намерен отказываться от взятых обязательств, – Баженов обернулся к капитану броненосца. – Гражданин адмирал! Приказываю описать циркуляцию на дистанции семь кабельтовых от входа в бухту Батума. Крейсерам эскадры держаться не ближе двух миль.
Пока от мостика до боевых постов неслась россыпь команд, превращающих мирно шедший корабль в изготовившегося к броску зверя, марсовый увидел чёрную точку в небе, а вскоре услышал отчётливый стрёкот аэропланного моторчика. Стало быть – враг предупреждён.
Погосян смылся с мостика к своим ракетчикам, и атмосфера тотчас разрядилась. Нервозность от принятия нелепого плана менее давила на моряков в отсутствие инициатора авантюры.
– К чёрту на рога лезем, Иван Антонович! – шепнул капитан.
Баженов вздёрнул голову. И лично для него, и для Черноморского флота приближался момент истины. С того рокового часа, когда в Босфоре скрылись два последних русских линкора и три додредноутных броненосца, впервые на врага идёт эскадра с линейным кораблём во главе. Коль удастся раскидать батумский муравейник, одно это уже вернёт России преимущество в Причерноморье. Встреча с «Гебеном» нежелательна – турецкий линейный крейсер германской постройки был бы удобной мишенью, обладай «Великий Февраль» всеми башнями главного калибра, сейчас огневой перевес явно на стороне осман. Вот лоханки полегче, типа «Хамидие» – желанная добыча, но вряд ли турки отважатся на атаку эскадры малыми силами. Адмирал отчётливо сознавал: восемнадцатый год должен стать вершиной или крахом его заканчивающейся военной карьеры.
Он отправил вперёд старый пароход с тралами, за ним – миноносца, расстреливать всплывающие мины. Как только лохань приблизилась к порту, вокруг неё вскипели султаны взрывов. Лишённый настоящей береговой артиллерии, Батум ощетинился полевыми гаубицами. Их шрапнельные гранаты линкору – что слону дробина, но небронированному и невооружённому пароходу… Впрочем, до утопления пушечным огнём ему не довелось дожить. Выше мачт и трубы взлетел гейзер пара – от минного взрыва тут же лопнул паровой котёл.
Моряки перекрестились. Когда начнётся настоящий бой, и смерть примется собирать свой урожай направо и налево, будет не до поминания павших – этому время придёт много позже. Но гибель людей и парохода в первые же минуты выглядела скверным предзнаменованием. Лишь капитан линкора попытался найти единственный плюс.
– По крайней мере, не будем тащиться из-за него двенадцать миль в час.
Баженов не ответил. Его мучил выбор. Можно отказаться от глупой затеи идти к самой бухте, ибо не ясно – остались ли мины по курсу эскадры. Но после похода непременно найдутся умники, что обвинят в нарушении слова, данного армянским меценатам, и даже не адмиральского слова, а самого Корнилова. С другой стороны, положа руку на сердце, не будут же османы ставить мины чуть ли не у пирсов, полгода считая себя властителями Чёрного моря… Так что прочь сомнения – и вперёд!
Ракетный залп дал столько дыма, что укрыл корабль практически целиком. Из этих дымных облаков с пронзительным воем летели ракеты. Медленные по сравнению с артиллерийскими снарядами и оттого видимые глазом, они смотрелись ещё страшнее. За считанные секунды шесть дюжин адских созданий унеслись к Батуму, а линкор на всех парах уходил вправо, на следующую циркуляцию. Каким бы несерьёзным противником ни казались полевые гаубицы калибра сто двадцать два миллиметра, Баженову не улыбалось торчать прямо перед их жерлами.
Он приказал отойти дальше и смести огнём орудий дерзких турецких пушкарей, однако не успел ещё офицер повернуть ручку машинного телеграфа, как корпус корабля дрогнул от взрыва. Мина? Нет, посыпались сообщения о пожаре в центральных отсеках. Там, где армянские ракетчики хранили свои фейерверки, более опасные для самого броненосца, нежели для вражеского флота.
Неужели из-за армянской блажи всё сорвётся? Когда Батум остался далеко за кормой, а крейсера перемешали турецких пушкарей с землёй, адмирал покинул мостик и лично отправился на мидель, чтоб осмотреть ущерб.
Единственная гаубичная граната, разорвавшаяся между дымовых труб, натворила дел. Погосян лежал на палубе навзничь, широко раскинув руки, верхняя часть его мундира пропиталась красным. Нос, казалось, ещё более заострился. В первый раз за поход Баженов почувствовал по отношению к армянину некоторую теплоту, и не потому, что тот, наконец, избавил мостик от своего присутствия. Изобретатель не ограничился навязыванием «гениального» творения флоту, сам вызвался пойти с ним в бой и погиб – это воистину достойно.
Попадание случилось в момент, когда подручные Погосяна доставали из открытого зева элеватора вторую порцию ракет, их пороховая начинка воспламенилась прямо на палубе, огонь перекинулся внутрь отсека и лишь чудом не повлёк большого взрыва в погребе; вероятно, его хватило бы, чтоб переломить «Февраль» пополам. Дым от пожара был ещё заметен, когда линкор лёг на курс к Севастополю, до этого выпустив по Батуму три сотни снарядов из пятидюймовых орудий, что принесло несравненно больший эффект, нежели ракетная забава.
А до захода солнца слева и сзади по курсу появились дымы. Эскадру догонял «Явуз Султан Селим», в девичестве – «Гебен», за ним в кильватере коптил бронепалубный «Хамидие», дальше – какая-то мелочь вроде миноносцев.
Адмирал сквозь зубы помянул турецкую матушку. Десять пушек главного калибра у линейного крейсера – огромная сила перед тремя у русского линкора, и эскадра скоро будет уже в зоне досягаемости турецких орудий. На свежих машинах «Октябрь» способен тягаться ходом с поношенным «Гебеном», но у двух бронепалубных крейсеров эскадры подобной шустрости нет. Даже если бы была возможность бежать, скрыться от осман за дымовой завесой, а потом нырнуть в надвигающиеся майские сумерки, Черноморский флот вписал бы в свою историю поражение перед лицом вековечного противника.
– Господа! – Баженов плюнул на уставное обращение «гражданин», узаконенное в Директории. Адмиралы и офицеры – хозяева на боевом корабле, настоящие господа, его мозг, его нервы, его совесть. Только так, и никак иначе, или даже не стоит сражаться, а лучше послать матросов спустить гюйс, мачтовый триколор и кормовой Андреевский флаг. Ни за что! Адмирал машинально одёрнул без того идеально сидящий китель и обвёл взглядом офицеров на мостике. – Полагаю, господа, немецкий капитан на «Султане Селиме» не подозревает, что облегчённый «Февраль» на пару узлов более ходок, чем известная ему «Императрица Мария». Стало быть, наш козырь – неожиданный стремительный манёвр. На руку может сыграть и остаток пожара – линкор выглядит как изрядно побитый у Батума. Посему – принимаем бой!
Вопреки устоявшейся тактике боя броненосных кораблей, рождённой в крови и пламени Цусимы и Ютландии, Баженов приказал немедленно идти на сближение. Только на самых малых дистанциях, напоминающих об эпохе парусных сражений, противоминная артиллерия «Февраля» и пушки крейсеров способны повредить «Гебен», если не пробитием пояса броневой защиты, то снести трубы, разрушить надстройки, башни. Если повезёт – удастся послать ему в борт пару-другую торпед. А уж коль получится всадить в германо-турецкого оборотня несколько снарядов главного калибра, добро пожаловать в гости к Нептуну!
Началось…
«Февраль» получал десятки попаданий и не выходил из схватки, но кто может себе представить, что творилось на том корабле!
…После нескольких выстрелов в башнях так горячо, что не прикоснуться к металлу. Вскипает масло в орудийной гидравлике. Дым от горелого пороха до того густой, что не справится никакая вентиляция, он выедает глаза, горло, лёгкие. Огромные снаряды морских пушек – скользкие от смазки и очень тяжелые. Достаточно одного неверного движения, несогласованного действия орудийного расчёта, и боеприпас сорвётся, ударится, его взрыв уничтожит всё живое вокруг…
…В машинном отделении – филиал преисподней. Матросы бешено бросают угль в топку, истово завидуя счастливчикам на судах с мазутными котлами. Жара хуже, чем в финской парилке. Механики, непрестанно матерясь, выжимают из двигателей всё возможное и невозможное, повинуясь командам машинного телеграфа – дать ход «самый полный вперёд» и через минуту пустить машины враздрай для самого крутого разворота. Металл трещит и рвётся, люди – держатся! И знают: здесь не спастись, коль корабль затонет. Машинное ниже ватерлинии, над головой тонны брони, множество люков, задраенных по-боевому. Они выживут или погибнут только вместе с линкором!
…В отсеках начинают рваться снаряды. Гаснет свет, жестокими осами свистят осколки. Шагу не ступить – всё завалено обломками переборок, механизмов… И кусками человеческих тела. Нижние палубы становятся скользкими, где-то – от разлитого масла, где-то от крови и разорванных внутренностей моряков…
…Начинаются пожары. Полыхает ли уголь или жидкое топливо – выше надстроек валит густой чёрный дым. Огонь подбирается к погребам с боеприпасами!..
…От пожаров металл нестерпимо горяч. Любое касание означает ожог. Жутко кричат раненые, катаясь по раскалённой палубе…
…Снизу подступает вода – через пробоины, через трещины в обшивке. Гаснет освещение, трюмные работают во мраке, по колено, потом по горло в воде. Сбивая руки в кровь, заставляют помпы качать на полную мощь. В минуты слабости нет-нет и трепыхнётся заячьим хвостом подлая мыслишка: бросить всё, отвернуть задрайку, а там вынырнуть из смертельных объятий на дымную верхнюю палубу, малодушно бросив пост… Но никто, никто не сбежал! Лучше уж затворить люк изнутри, чтоб вода не хлынула дальше, заточив себя в сырой темноте… И прими Господь новопреставленные души!..
…И всё это под грохот орудий своего корабля – от басовитых залпов главного калибра до частого тявканья минных пушек, в постоянном ожидании, что снизу донесутся мощные взрывы, которые встряхнут корпус, нанеся ему смертельную рану – значит, под ватерлинию ударили торпеды…
Понимая, что до гибели осталось, быть может, считанные минуты, моряки рвут жилы из последних сил, чтоб стреляли орудия по ненавистному врагу, чтоб корабль не терял ход, отыгрывая самые важные кабельтовы в бою, чтоб он, израненный, жил и боролся, как огромное и очень злое живое существо!
После обмена десятками залпов турецко-германский корабль окутался паром повреждённых машин, почти полностью потерял ход. Над миделем поднялся огненный шар. Но две башни главного калибра продолжали стрелять!
Командир бронепалубного «Очакова» в самоубийственной атаке достал врага таранным ударом. Оба крейсера отправились на дно. Израненный русский линкор сумел дотащиться до Севастополя, где стал в док до конца войны.
Один из снарядов, пробив броневую защиту мостика, отправил в лучший мир командование эскадры во главе с Баженовым. Адмирал погиб, но выиграл свой последний бой.
Часть первая. Ракеты в московском небе
Глава первая. Злодеи и герои
Инженер Владимир Александрович Востряков, приставленный от военного ведомства к секретной ракетной лаборатории в Эривани, познал на себе чудодейственную власть листьев коки, на втором круге блаженства – заветного белого порошка. Ракетное дело требовало величайшего напряжения мысли, и только очередная доза была способная прояснить беспредельно уставшую голову. Именно в моменты высшего взлёта разум рождал самые смелые решения.
Но когда майским утром, пошатываясь от сладких ночных грёз, он вышел из вагона конки на Астафьевской и приблизился к двухэтажному особняку, отданному ракетному чертёжному бюро, то невольно подумал: в реальности ли я вижу происходящее? Или продолжают бурлить новые сладкие отравы, что вчера предложил Ашот?
Во-первых, на улице не топтался городовой, бывало – что и целый урядник, обязанный приглядывать за порядком в этом наиважнейшем месте. Во-вторых, что особенно странно, калитка на кованых воротах осталась отворённой, открывая взору сад с мандариновыми деревьями.
Будь Востряков в полном сознании, он никогда бы не сунулся внутрь, словно с головой в прорубь. Но чувство реальности ещё не вернулось ему, порхая где-то рядом и не даваясь в руки. Инженер отважно пересёк сад. Дверь в дом болталась, гостеприимно раскрытая нараспашку.
Унтер Михалыч на входе не предложил принять шляпу и пальто. Востряков отправился к лестнице мимо его кабинки. Вдруг боковым зрением увидел неладное и вернулся. Унтер низко сполз со стула, уронив фуражку, и вряд ли поднялся бы сам из-за большой кровяной лужи, что протекла на пол из-под шинели.
Человек робкий, трезвый испугался бы, кинулся на улицу звать городового или военный патруль. Владимир Александрович не был ни тем, ни другим. Поэтому мужественно направил стопы на второй этаж.
Мягкое майское солнце осветило картину содома и гоморры. Убиты все – от мальчишки рассыльного до покладистого начальника Карапетяна. В каждом зияли две или три аккуратных дырочки. Сослуживцы Вострякова умерли на своих местах, видать – очень быстро. Никто из семерых и не начал убегать.
Остро захотелось курнуть… Конечно, не обычную папиросу, а что покрепче, что выдернет из кровавого кошмара. Инженер дотронулся до холодной щеки Карапетяна, опустил палец в лужу густеющей крови. Он был всё ещё не в силах понять – происходит ли это с ним наяву, или он продолжает лежать на ковре в курительной Ашота. Хуже всего, как иногда случалось после сильного прихода, если видения накладываются на реальность. Быть может – действительно добрался до своей конторы, но вокруг нет никаких трупов. Мучимый скверным предчувствием, что его отвезут в дурдом, а не в полицейский участок, Востряков упрямо шагнул к телефоническому аппарату и воззвал к барышне на центральном коммутаторе соединить его с полицией.
Близ турецкого фронта дела налажены чётче, чем в спокойной глубинке. Властный голос с глубоким армянским акцентом спросил: все ли убиты, или кого-то нет. Инженер диковато обвёл взором побоище.
– Э…э, гражданин полицейский, не вижу немца нашего, фон Дауница. Дай Бог, уцелел…
– Никуда не уходите. Никого не впускайте.
Востряков не успел ответить, как поскользнулся в крови, и удар затылком о половицу бросил его в самое обычное, а не наркотическое забытьё.
Эриван невелик, особенно по сравнению со столичным Петроградом. Посему ничуть не удивительно, что через каких-нибудь четверть часа у особняка притормозил фургончик «Рено» с нарядом полиции. Ещё через полчаса жандармы окружили дом Дауница.
– Внимательней, сучьи дети! – зло, но негромко скомандовал старший чин. – Иностранный подданный всё-таки, етить его мать… Культурно берём, нежно.
За непроницаемым забором неожиданно взревел аэропланный движок. Возле дома улица широка, но ворота узки, откуда здесь взяться воздушному аппарату?
На звонок колокольчиком и даже стук прикладами никто не открыл. Оценив высоту забора и неприятные острые зубчики, глядящие в небо, старшой велел выломать калитку, когда ворота распахнулись. На улицу резво выкатился диковинный агрегат, напоминающий авиетку, только крылья её смотрели вверх, позволяя проскочить меж створками ворот. От сверкающего круга пропеллера в лицо жандармам ударил мощный порыв ветра, перемешанный с пылью и каменной крошкой, остро запахло бензиновой гарью.
Старший опомнился первым и выхватил наган. Похоже, семь пуль, пущенные вслед странной машине, ощутимого вреда не принесли.
– За ним! Догнать стервеца!
Начальник самым скорым аллюром бросился к автомотору, придерживая шашку, норовящую запутаться в ногах. Водитель, привыкший, что ему куда труднее запустить машину, нежели заглушить, держал её заведённой. Жандармский фургончик кинулся в погоню. На заднем сиденье, обхватив непослушную голову двумя руками, съёжился Востряков. Каждый прыжок авто на ухабах причинял нестерпимую боль под черепом.
За считанные секунды, пока жандармский наряд с криками и проклятьями грузился в фургон, агрегат с пропеллером успел изрядно оторваться. Он вырулил на дорогу к Александрополю и остановился. На глазах у жандармов из кабины выскочили двое мужчин. Они мгновенно опустили крыло в горизонтальное положение, метнувшись обратно в аэроплан. Машина начала разбег.
– У, сучий потрох… Дави его, Карен! Тарань! Бей в зад!
– Стараюсь, гражданин вахмистр! – шофёр вдавил газ со всех сил, будто ногой пробовал подтолкнуть фургончик вперёд.
Казалось, земля дрожала от надсадного рёва «Рено». Хвост авиетки маячил в трёх саженях перед радиатором жандармской машины, когда аэроплан подпрыгнул вверх, а напротив лобового стекла мелькнули лошадиные морды встречного экипажа… Удар был страшен.
* * *
Бурные события мая восемнадцатого года перевернули бывшую Империю. Глава директории – верховный гражданин-генерал Корнилов – был убит левоэсеровским боевиком в духе довоенного террора. Молодой человек мстил за уничтожение верхушки эсеровской партии, а также её ближайших сподвижников – большевиков, только они, считал убийца, могли привести Россию к светлому будущему народовластия. Страна снова была объявлена республикой с образованием очередного Временного правительства и назначением сорванных осенью выборов в Учредительное собрание.
Во власть пришли сплошь новые лица: при Керенском была прорежена дореволюционная элита, генералы Директории щедро порубали головы всем, кто, по их мнению, развалил прежнюю империю, а виновных они насчитали множество, новая Республика увлеклась самоочищением от корниловцев. В результате Военно-морским министром стал генерал Анатолий Киприанович Кельчевский, фигура не выдающаяся, но компромиссная. Он был из дворян, угодных старой аристократии, но из мелких провинциальных, такие не раздражали радикалов. Не слишком герой, чтоб задираться полководческим превосходством, но далеко не из последних, в армии уважаем. Вдобавок – образован, со штабным опытом. Решающим шагом послужило его неприятие Корниловского переворота. Стало быть, верен власти, а не отдельному лидеру.
Ему же выпала самая деликатная миссия. Через две недели после вступления в должность адъютант проводил в его кабинет самого необычного посетителя, что только можно представить.
Мужчина небольшого росточка, с окладистой пушистой бородой, одетый в длинный сюртук военного покроя без знаков различия, долго не мог оторвать взгляд от Дворцовой площади и Александровской колонны. Он ничуть не походил на свои портретные воплощения, которые каких-то полтора года назад украшали присутственные места.
Генерал Кельчевский сухо предложил присесть. Перед ним на широком дубовом столе среди папок бумаг выделялась одна – с копиями документов по делу бывшего самодержца, а ныне ординарного гражданина Российской Республики Николая Александровича Романова, осуждённого Чрезвычайным трибуналом к смертной казни.
– Меня привезли в Петроград для исполнения приговора?
– А вы ожидаете другой судьбы?
Гражданин Романов печально покачал головой.
– На несбыточное не надеюсь. Но что случится с моей семьёй?
Строгое узкое лицо Кельчевского, практически ровесника экс-государя, казалось лет на десять старше. На его плечах висела ответственность за армию и флот, жалкое подобие имперских вооружённых сил 1914 года. Романов, напротив, испытывал редкую безмятежность. От него давно уже ничего не зависело. Марии Федоровне и детям не грозит опасность, их будущее в худшем случае пройдёт в ссылке. Но он ошибался.
– Не буду лукавить. До выборов в Учредительное собрание в России не должно остаться монархической партии, как и надежды возродить монархию. Самый радикальный способ состоит в полной ликвидации дома Романовых. Не только вас! – генерал сделал долгую паузу, убедившись, что его слова произвели нужный эффект. – Я в меньшинстве. Из тех, кто полагает возможным сохранить вам жизнь.
– Мне? – иронично приподнял бровь осуждённый. – Главному злодею, лично повелевшему расстрелять мирных обывателей в день Кровавого воскресенья? Полноте, гражданин министр. Историю пишут победители, я в проигравших, и нет той низости, что вы способны мне предложить во искупление явных или мнимых грехов.
В блеклых глазах Кельчевского мелькнул интерес. Генерал позволил себе маленькую слабость – поговорить с человеком, олицетворявшем ушедшую эпоху, чуть отступив в сторону от главной задачи беседы.
– А вы считаете себя невиновным?
– Я считаю себя за всё ответственным. Кровь девятого января, декабрьских боёв в Москве, Ленского расстрела – она на мне. Правление такой великой державой, коей была рухнувшая империя, невозможно одной лаской и увещеваниями, не мне вам говорить. Я ответственный – и я понесу наказание. Насколько справедливое – история рассудит. Но вы, быстросменные правители, как патроны в пулемётной ленте, ни за что не отвечаете. Мало того, что отвергли обязательства империи, отчего цена российского слова на международном договоре меньше затраченных на подпись чернил, каждое новое правительство не считает должным вспоминать обещанное прежним. Я узнал из газеты, вы отказываетесь от мирного пакта Лавра Корнилова с кайзером! Пусть вредного, безбожного, до прискорбности ошибочного… Но кто вам поверит? Посему растут симпатии к монархистам. Ни один российский самодержец не открещивался от договоров прежнего императора, утверждая – то обещано отцом, а не мной, – Романов гордо выставил бороду-лопату вперёд и выложил главный довод, выстраданный за месяцы заточения. – Я в ответе за казни, что совершили мои предки. За разгон польского восстания. За позорный провал Крымской компании, хоть меня на свете не было. А вы? Сколько убиенных, но некого даже попрекнуть! Эсеров и эсдеков корниловцы вырезали всю верхушку. Подчистую! Ставили к стенке без суда и следствия. Как и деятелей с национальных окраин. Малороссия умылась слезами… Вам мало? Палачи пребывают или на своих постах, или на почётном пенсионе!
Он перевёл дыхание, тяжёлое, как звук кузнечных мехов.
– Не буду отрицать – во многом с вами трудно не согласиться. Но республика зиждется на новомодной политический теории – власть от народа. Каждое следующее правительство представляет всё тот же народ, оттого обязано преемствовать действия предыдущего.
– Новомодной? – развеселился Романов. – Шутить изволите, генерал. В Европе сей теории более ста лет. И что мы видим? Фикция одна. Выборы выборами, а правят одноразовые политики, лишь прикрываясь народным мнением и народными же чаяниями.
– Стало быть, вы, отрёкшийся, мечтаете о возврате российского престола? Если не себе, то кому-то из Романовых?
– Генерал, вы же не глупый человек… Прекрасно понимаете, что я подписал отречение практически с «Наганом» у виска и совсем не тот текст, что обнародовали фигляры с карандашной подделкой моей подписи. Но вы угадали в одном – моей семье слишком тяжко под шапкой Мономаха.
Кельчевский откинулся в кресле.
– Вы по-прежнему считаетесь главой семьи, коей Богом даровано править Россией.
Экс-государь только руками развёл – не от него зависела воля божья, когда был помазан на царствие Михаил Романов.
– Нам, Николай Александрович, необходимо ваше отречение от прав и претензий на престол всего рода Романовых. Публичное, в храме.
– Вот как? Чья-то совершенно дикая идея… В истории не припомню ничего подобного.
– Значит, историю делаем мы.
– Это не составит труда, но что будет с моими родными, с семьями великих князей?
– Вечная высылка. Вас – тоже.
Романов медленно приподнялся со стула и шагнул к окну на Дворцовую площадь. С ней столько связано…
– Известно ли вам, Анатолий Киприанович, что со мной уже год никто не разговаривал о политике? Даже охрана. Учтивые, не скажу дурного, но в спину летело – злодей! Теперь вы предлагаете перечеркнуть прошлое не только собственное, но и всего рода?
– Так точно, Николай Александрович. Альтернатива мне претит, но, боюсь, иного выхода не сыщется.
Свергнутый монарх молчал около минуты, уткнувшись взором в окна дворца. Министр не торопил. Наконец, прозвучал приговор – себе и всем своим близким.