000
ОтложитьЧитал
Рецензенты:
Кондрашин Виктор Викторович, д. ист. н.
Перцев Александр Владимирович, д. филос. наук
© А.В. Беляков, 2017
© О.А. Матвейчев, 2017
© Книжный мир, 2017
Предисловие
18 марта 2014 г. произошло великое событие: по итогам волеизъявления жителей Крыма республика была принята в состав России. «Крым и Севастополь возвращаются в родную гавань!» – взволнованные слова российского президента открыли новую эпоху в современной российской истории.
Через девять дней, 27 марта, на Генеральной ассамблее ООН по инициативе США состоялось голосование за осуждение России и в поддержку территориальной целостности Украины. Вопреки ожиданиям, за проект резолюции высказалась лишь половина стран-членов ООН – при всем давлении, которое оказывали на них Соединенные Штаты. Отказался осудить Россию и представитель КНР.
В бессильной злобе западные страны ввели против нашей страны целый ряд экономических и политических санкций, надеясь принести ей хоть какой-нибудь вред. В прессе началась кампания по очернению России и ее руководства. Китай же тем временем усиленными темпами развивал с Россией сотрудничество. Только на майском саммите 2014 г. в Шанхае стороны подписали 47 соглашений, в т. ч. крупнейший в истории газовый контракт сроком на 30 лет и сумму 400 млрд долларов!
Тогда наши клеветники завели новую песню: Россия, коль скоро ей отказано в цивилизованном обществе, лишь от безысходности ринулась в объятия к азиатам. И укрепление стратегического союза с Китаем – мера вынужденная, а союз этот – неравноправный, по причине превосходящей экономической мощи Китая, и временный – в силу коренного различия наших национальных интересов и «исторических обид», о которых у китайцев, якобы, еще свежа память.
В пропагандистской кампании против России задействован весь арсенал ксенофобских предрассудков и вредных полунаучных мифов. Разоблачить их – наша задача.
Мы, авторы книги, бывали в разных городах Китая – и достаточно давно, и совсем недавно, видели жизнь его народа изнутри, знаем настроения в китайском обществе не по журнальным статьям и можем свидетельствовать об исключительной доброжелательности китайцев к России.
Да и сама многовековая история наших взаимоотношений доказывает, что союз между нашими странами – не сиюминутный, не тактический, но основанный на богатых традициях. Именно об этом – наша книга.
Глава 1
Гигант за великой стеной
«В Китае все жители китайцы, и сам император – китаец».
В этой шутливой фразе великий сказочник Андерсен, сам того не предполагая, выразил общее отношение европейцев к Китаю. Об этой стране даже самые тривиальные истины надо проговаривать особо. Потому что это – Китай, страна, настолько отличающаяся от всех прочих, что в ней решительно все может обстоять не как у людей.
Отношение европейцев к Китаю – причудливая смесь из изумления, страха и высокомерия. Это со всей очевидностью демонстрируют голливудские фильмы, где китаец – это обязательно хитрый, склонный к предательству узкоглазый человечек с тарелкой лапши в руках и со склянкой яда в кармане. Он живет если не в Китае, то уж точно не среди людей – в городской резервации чайна-таун, в живописных трущобах среди бесчисленных бумажных фонариков. Он непременно член Триады, либо же платит ей дань.
Подобное отношение к великой китайской нации обнаруживается не только на уровне потребителя киножвачки, оно бытует даже среди серьезных ученых. Долгое время Китаю отказывалось даже в праве изучаться наравне с «настоящими» цивилизациями.
По словам академика Василия Струве, западные историки «замыкались в кругу средиземноморских стран, оказавших непосредственное влияние на культуру европейских народов» (т. е. Египта, Вавилонии, Персии); история же Индии и Китая «не включалась в историю других народов древности»[1]. Один из крупнейших французских востоковедов Гастон Масперо закрепил это разграничение и в терминологии, отделив от стран дальней Азии так называемый «Классический Восток», историю которого он рассматривал не иначе как введение к истории европейских народов. Характерно, что в фундаментальном труде Масперо «Древняя история народов Востока» не нашлось ни строчки для Китая, равно, впрочем, как и для Индии[2].
Западным ученым Китай представлялся своего рода «вещью в себе», недоступной для понимания европейца и обретающейся в стороне от столбовой дороги развития цивилизации. Предельно четко эту точку зрения выразил Гегель, утверждавший, что «Китай и Индия находятся еще, так сказать, за пределами всемирной истории, как предпосылка тех моментов, лишь благодаря соединению которых начинается животворный исторический процесс»[3].
Западным ученым Китай представлялся своего рода «вещью в себе», недоступной для понимания европейца и обретающейся в стороне от столбовой дороги развития цивилизации.
И даже признаваемый европейцами приоритет Китая в важнейших изобретениях не являлся, по их мнению, аргументом в пользу цивилизованности и высокоразвитости Поднебесной. «Китай задолго до нас знал книгопечатание, артиллерию, воздухоплавание, хлороформ, – писал Виктор Гюго. – Но в то время как в Европе открытие сразу оживает, развивается и творит настоящие чудеса, в Китае оно остается в зачаточном состоянии и сохраняется в мертвом виде. Китай – это банка с заспиртованным в ней зародышем»[4].
Столь обидная для великой китайской культуры дискриминация коренится в пресловутом европоцентризме, согласно которому все народы, цивилизации, религии, великие изобретения появлялись на свет лишь тогда, когда попадали в поле зрения европейца. Европоцентризм – это своего рода исторический солипсизм; и если жители западной окраины гигантского евроазиатского континента не знали о Китае до времен падения Римской республики, то его просто и не существовало.
Поднебесной империи и впрямь не повезло: несмотря на свою древнюю и высокоразвитую культуру, она чрезвычайно долго была изолирована от цивилизаций Запада. Жители Древнего Египта, Вавилонии, Индии рано научились преодолевать естественные преграды, отделявшие их от других народов, и вступать с теми в экономические и культурные связи. Уже в III в. до н. э. египтяне совершали морские экспедиции в Пунт (нынешняя Сомали) и торговали с Сирией. Индийцы во II тыс. до н. э. имели контакты с Месопотамией, а в VT в до н. э. «открыли» для себя Древнюю Грецию. Сами греки приблизительно в XII в. до н. э. достигли берегов Колхиды, отстоявших от Эллады за три моря, а в VII–VT в. до н. э. добрались и до Западной Сибири[5].
Китай занимал положение куда менее благоприятное, будучи отделен от западных соседей огромной пустыней, почти непреодолимыми горами и «буферной зоной» из воинственных кочевых племен. Препятствием для налаживания контактов с другими странами являлся для Китая и Тихий океан – почти до 100 г. до н. э. китайцы не совершали по нему дальних походов, ограничиваясь каботажным судоходством. Кроме того, такие походы вряд ли могли познакомить жителей Поднебесной с культурами, хоть сколько-нибудь сопоставимыми по уровню с китайской – Япония же стала известна китайцам лишь в середине I в. н. э.[6]
Географические факторы, а также отсутствие вокруг Китая других очагов цивилизации предопределили формирование в китайской культуре такого феномена, как «синоцентризм». Представление о центральном положении в мире жизненного пространства китайского народа и верховенстве над соседними территориями сложилось еще в древнейшую эпоху Шан-Инь (ок. 1523 – ок. 1028 гг. до н. э.) Верховенство это обеспечивает верховный правитель древних китайцев. «Именно модель правителя, представление об его мироустроительных функциях легли в основу китаецентристской концепции мира задолго до появления этнической отчужденности, членения по схеме "мы – они"»[7].
Географические факторы, а также отсутствие вокруг Китая других очагов цивилизации предопределили формирование в китайской культуре представления о центральном положении в мире жизненного пространства китайского народа и его верховенстве над соседними территориями.
К эпохе Чуньцю-Чжаньго (VII–III вв. до н. э.) относится появление самоназвания Чжунго (中国, «Срединное государство»). Сам иероглиф 中 (чжун), происходящий от изображения стрелы, попавшей в цель, то есть в центр, и обозначающий средоточие силы, спокойствие, предельно наглядно выражает срединное положение Поднебесной. За пределом центра все находится в движении, чем дальше от центра, тем больше разброда и сумятицы. Центр – покоен. Как и полагается «пупу Земли». Иероглиф 国 (го), обозначающий государство, пишется как «князь, окруживший себя стеной», надо понимать, что, в том числе, от чужаков и варваров.
中国
Самоназвание Китая «Чжунго» («Срединное государство») состоит из двух иероглифов. Иероглиф «чжун» («середина», центр»), изображает стрелу, попавшую в цель. Иероглиф «го» («государство») – «князя, окружившего себя стеной».
Отныне китайская ойкумена делится по схеме «мы – они» (хуа ся[8], живущие в центре Поднебесной – и «варвары», обитающие на ее окраинах). По ориентации по четырем сторонам света «варвары» получили названия и, мань, жун, ди и. Характерно, что одним из главных признаков варваров считалось отсутствие в их рационе хлебных злаков. Таким образом земледельцы Поднебесной противопоставляют себя кочевникам и охотникам, которым отказывается во всякой цивилизованности. Английский ученый Джон Кинг Фэйербэнк заметил, что представления китайцев о мире в целом сформировались в эпоху, когда сопредельные с Китаем народы находились на качественно более низком уровне, чем китайцы. Поэтому последние воспринимали свою культуру не как китайскую, а как единственную[9].
С тех пор всякий образованный хуа ся прекрасно знал, что Земля есть правильный квадрат, подвешенный за четыре конца и словно куполом накрытый всесильным Небом. В самом центре земного квадрата покоится Китай – Чжунго, Срединное государство. Другое его название – Тянъся, Поднебесная. В ее центре находится «сакральный алтарь» императорского дворца, связывающий «круглое небо» с «квадратной землей». Отсюда правит миром наместник Неба на Земле – Великий Император, Сын Неба, Тянъцзы, Сидящий лицом на юг[10]. Его власть – единственная универсальная основа, связывающая мир воедино, а его трон – средоточие силы, цивилизованности и тех законов, по которым существует вселенная. Эти законы действуют с убывающим эффектом от центра к периферии. Соответственно, самые дальние от центра народы являлись и наименее цивилизованными, лишенными благодати участия в их судьбах Сына Неба.
Синоцентристская доктрина получила свое отражение в доктрине Конфуция (551–479 гг. до н. э.), ядром которой было учение о ли («правила») и жэнь («человеколюбие»). В нем учитель Кун стремился совместить государственность и человечность, предлагая распространить принцип отношений в большой семье на все общество и осуществить это с помощью традиционного для Китая ритуализированного этикета – правил ли («благопристойность», «этикет», «ритуал»). Этот этикет становился не только семейной, но и государственной нормой. Однако распространялся он лишь на собственно китайцев, хуа ся; «варвары» же пусть живут по каким угодно понятиям.
Конфуций жестко противопоставляет китайцев и «варваров», что отражено, в частности, в книге Лунь юй. «Учитель сказал: "Если даже у <варваров> и и ди есть свои правители, им никогда не сравниться со всеми ся, лишенными правителей"» (Лунь юй, III, 5)[11], – сообщается в III книге канона. Здесь Конфуций сравнивает три этноса: варваров и, живущих на востоке, варваров ди, живущих на севере, и всех ся, т. е. хуа ся, китайцев, поучая, что последние – люди иного, более организованного и высокоморального уровня, и их общество даже без властного управления, само по себе будет функционировать гораздо лучше, гармоничнее, нежели общество варваров, управляемых государем.
Отношение Конфуция ко всему иноземному характеризует отрывок из XIV главы Лунь юй: «Юань Жан в ожидании Учителя сидел, как варвар. Учитель сказал: «В детстве ты не почитал старших, повзрослев, не сотворил ничего полезного, состарился, а все не унимаешься, ведешь себя, как разбойник». И ударил его палкой по ноге»[12].
Представление о мессианской роли Китая, его духовной обязанности просвещения своих соседей сформировалось еще в учении Конфуция
Юань Жан был весьма пожилым человеком, не лишенным эксцентричности в своих поступках. Однажды, узнав о смерти матери Юаня, Конфуций пришел выразить ему свое соболезнование и обнаружил старика сидящим на гробе своей матери и распевающим песни. Кун сделал вид, что ничего не видел и молча удалился.
Что получается? Веселясь над прахом своей матери, Юань нарушал святая святых конфуцианской морали – почитание родителей, и Конфуций оставил его поступок безнаказанным. И совсем другая реакция со стороны учителя последовала, когда он увидел знакомого в варварской позе. Конфуций показал, что уподобление и — куда более страшное преступление.
По словам Леонарда Переломова, «это был один из памятных уроков восприятия чувства этнической обособленности хуа ся, возвышения их над своими этически неполноценными соседями[13]».
Сознание нравственного, культурного превосходства хуа ся над своими соседями являлось моральным оправданием, а также обоснованием идеи обособленности китайцев, их права на духовное превосходство над всей окружавшей их ойкуменой. Логическим следствием этой идеи явилась доктрина о мессианской роли Китая, его духовной обязанности просвещения своих соседей. При этом теоретики конфуцианства не допускали и мысли о возможности обратного процесса, процесса взаимообогащения разных культур.
В III веке до н. э. с расширением внешних контактов «срединных царств» их правители и бюрократия начинали понимать, что соседи обладают некоторыми достижениями, особенно в военном деле, которые были бы небесполезны и им самим. Жизнь поставила перед ними проблему заимствования у северных кочевников искусства массового ведения конного боя, «варварского» оружия, а также одежды – штанов и укороченного халата, которые до этого китайцы никогда не носили. Именно по этому поводу начались серьезные разногласия между представителями двух основных этико-политических школ – конфуцианства и легизма. Если для последователей учителя Куна главным было слепое следование древности с ее чисто внешними атрибутами (вспомним, как Конфуций боялся заимствования «варварской» одежды и манеры сидеть), то у легистов во главе угла всегда стояла выгода. В отличие от конфуцианцев, настаивавших на жесткой позиции по отношению к «варварам», легисты были сторонниками более гибкого и рационального толкования действующей и признаваемой ими политической схемы «мы – они». Они привносили в ее толкование элементы прагматизма, исходя из нужд страны; принцип «выгодности, полезности» должен был играть активную роль во внешней политике «срединных царств», особенно в общении с «варварами».
Легистской идеей активного заимствования заграничных достижений при сохранении китайской самобытности жители Поднебесной руководствовались и в общении с европейцами, которых они «открыли» для себя по историческим меркам довольно поздно.
Древнейшие сведения о непосредственных контактах Китая с европейцами приводит историк Луций Анней Флор. По его сообщению, после победы римлян над Парфией в 39 г. до н. э. все народы на Земле признали Рим владыкой мира и послали ко двору Октавиана Августа своих послов с богатыми дарами. В числе прочих прибыли серы, проведшие в дороге четыре года; уже цвет их кожи указывал на то, что они пришли из другого мира (Flor. II, 34, 62)[14].
Великий шелковый путь, I в. н. э.
Серами римляне называли китайцев, а серской тканью — шелк, с которым римляне познакомились еще до первых контактов с жителями Поднебесной – через парфян, возивших ткань по Шелковому пути. Шелк ценился на Западе в несколько раз дороже золота, а о происхождении его европейцы имели довольно фантастические представления – они были уверены, что шелковые волокна вычесываются из коры или листьев особых деревьев (Verg. Georg. II, 121; Strab. XV, 1, 20).
Шелковый путь, связывающий Китай со странами Центральной Азии и Индией, а позднее – и с Ближним Востоком, Средиземноморьем, Кавказом, Северным Причерноморьем и Поволжьем, был проложен во II в. до н. э., что стало возможным благодаря разгрому гуннов императором Уди в 115 г. до н. э. (эти воинственные кочевые племена были одной из причин изоляции Китая, блокируя его с Севера и Запада).
Великий шелковый путь сыграл большую роль в развитии экономических и культурных связей народов на огромном пространстве от Тихого до Атлантического океанов и послужил проводником распространения технологий и инноваций. При этом почти все технологии распространялись из Китая на запад, а не в противоположном направлении.
Великий шелковый путь сыграл большую роль в развитии экономических и культурных связей народов на огромном пространстве от Тихого до Атлантического океанов и послужил проводником распространения технологий и инноваций. При этом почти все технологии распространялись из Китая на запад, а не в противоположном направлении.
В середине I в. до н. э. в связи с открытием Гиппалом использования муссонов для плавания через открытый океан была налажена морская связь Рима с Индией. От индийцев римляне впервые узнали о Китае – стране, лежащей по ту сторону Эритрейского моря, т. е. Индийского океана. Начавшие морские сношения с Китаем еще во времена династии Цинь (255–206 гг. до н. э.), индийцы называли китайцев сына, это название и переняли у них римляне. Интересно, что китайцы относили название «Чина», или «Махачина» («Дацинь», «Великая Чина»), к Римской империи, также основываясь на неверно понятых словах индийцев.
Во времена Птолемея европейцы считали Китай двумя разными государствами, которые они называли страной серов и страной синов.
Таким образом, для китайцев в Европе существовало два понятия – сины и серы. И они отнюдь не были синонимами. Серы населяли северную часть Китая, о которой греки и римляне узнали со стороны материка (т. е. по Великому шелковому пути). Сины проживали в южной части Китая, о которой греки и римляне узнали по морскому пути с юго-востока, со стороны Индии. Эта путаница, зафиксированная в трудах Клавдия Птолемея, сохранялась в европейских источниках в течение столетий, вплоть до эпохи Возрождения.
Согласно Государственным летописям Восточной Ханьской династии «Хоуханьшу», первыми римскими подданными, посетившими китайскую столицу, были некие музыканты и жонглеры, в 120 г. прибывшие в Лоян ко двору Сына Неба. «Они знали заклинания, умели изрыгать огонь, связывать свои члены и сами их освобождать, переставлять головы у коров и лошадей и танцевать с тысячами шаров»[15], – восхищался безымянный придворный летописец.
«С полным на то основанием китайцы сделали вывод о том, что Запад населен клоунами и пожирателями огня, – не без иронии замечает французский писатель Бернар Вербер. – И прошло много сотен лет, прежде чем у них появилась возможность изменить свое мнение»[16].
В 166 г., как сообщается в той же «Хоуханьшу», в Лоян прибыли люди, назвавшиеся посланниками императора Марка Аврелия. В качестве дани они принесли слоновые бивни, носорожьи рога и панцирь черепахи[17]. Подарки эти не показались китайцам особо ценными и вызвали подозрение, что «послы» нечисты на руку.
«С полным на то основанием китайцы сделали вывод о том, что Запад населен клоунами и пожирателями огня. И прошло много сотен лет, прежде чем у них появилась возможность изменить свое мнение».
Путешествия в Китай из Римской империи продолжались до III в.; затем господство над путями мировой торговли и на суше, и на море перешло к персам, позднее началась арабская мусульманская экспансия, и европейцы надолго утратили прямую связь со странами дальней Азии.
Тем не менее, влияние европейской культуры Поднебесная продолжала испытывать. К 635 г. относится первое дошедшее до наших времен известие о появлении в Китае восточно-христианских миссионеров. Историческим источником о прибытии ко двору императора Тай-цзуна монаха-несторианина Олопёна служит каменная стела, содержащая надпись из 1789 слов на китайском и сирийском языках. Нашел ее в 1623 или 1625 г. один крестьянин из Сианя, копая котлован для постройки дома.
О судьбе Олопёна – кто он, откуда пришел и зачем, что с ним стало дальше – стела не сообщает. Однако известно, что усилиями Тай-цзуна уже в 638 г. в Сиане был выстроен великолепный христианский храм, а к 650 г. подобные церкви стояли чуть ли не во всех городах. «Если бы император зашел так далеко, что сам принял крещение, то трудно даже представить себе, какие всемирно-исторические последствия повлекло бы за собой это событие! – пишет немецкий ученый Рихард Хенниг. – Именно в такой стране, как Китай, примеру Сына неба, вероятно, очень скоро последовало бы подавляющее большинство подданных. На особо недоступной для христианства территории Азии к этой религии, возможно, приобщилась бы самая большая держава»[18].
Наивысшего расцвета христианство достигло в Китае к середине IX в., когда в Китае проживало уже более 260 тысяч христиан[19]. Однако в 845 г. император У-цзун объявил вне закона христианство (равно как буддизм и другие «чужеземные религии»). Христиане подверглись страшным гонением, а все их церкви были разрушены.
Несторианская стела в Сиане – свидетельство попыток христианизации Китая еще в VII в.
Христианские миссии в Китай возобновились лишь в XIII в. – в связи с получившей широкой распространение легендой о славном царстве и деяниях «пресвитера Иоанна».
При императоре Тай-цзуне (626–649 гг.) китайская империя имела шансы стать самой крупной христианской державой в мире
Впервые царь-священник упоминается в 1145 г. в «Хронике» епископа Оттона Фрейзингенского, дяди будущего императора Фридриха Барбароссы. По его сообщению, пресвитер Иоанн, потомок волхвов, царствующий по-за краями армян и персов, в жесточайшей битве разгромил персидское войско и выступил было на помощь Иерусалимской церкви, однако не смог осуществить задуманного в силу погодных условий[20].
Известие о существовании за сарацинскими владениями могущественного христианского царства взволновало европейцев. Но настоящей сенсацией стало появление в 1165 г. подложного письма от имени пресвитера трем самым могущественным владыкам христианского мира – византийскому императору Мануилу I Комнину, папе Александру III и императору Священной Римской империи Фридриху I Барбароссе. Пожелав им здравствовать и уверив в своем благоволении, «пресвитер» называл себя властителем «трех Индий» и подробно описывал свои владения, не забыв упомянуть ни о золоте, добываемом из нор гигантских муравьев[21], ни о кинокефалах, ни о многоруких людях с четырьмя головами. С наивным задором автор хвастался своим умопомрачительным богатством, мощью своего войска и процветанием государства, где никто не болеет, не голодает и никогда не сталкивается с несправедливостью[22].
Цели мистификации так и остались непонятыми (среди возможных мотивов было стремление склонить адресатов к очередному Крестовому походу – мол, если что, есть, откуда ждать могучей подмоги), однако письмо произвело мощный эффект. И если Мануил и Барбаросса проигнорировали послание, очевидно, распознав «липу», то папа Александр III поступил иначе, отправив в 1177 г. со своим лейб-медиком Филиппом ответное письмо «блистательному и великолепному царю индийцев» Иоанну, в котором довольно недипломатично призывал того обратиться в единственно верную католическую веру, подойти под папскую руку и впредь поменьше «кичиться своим богатством и могуществом»[23]. Отправленный по ни кому не известному адресу, папский дипкурьер, равно как и его драгоценная ноша, пропали в неизвестности.
Образ собакоголовых людей – кинокефалов – кочевал по книгам путешествий не одно столетие, начиная с рассказа об Индии Ктесия Книдского (IV в до н. э.). А много позже «люди с песьими головами» увековечатся странницей Феклушей из пьесы Александра Островского «Гроза»
Миссии к престолу царя-несторианина на этом отнюдь не окончились. В XIII в. в Европе прослышали о среднеазиатских завоеваниях некого могущественного вождя, ведущего за собой неисчислимое войско, и, разумеется, сразу разглядели в нем легендарного царя-священника, который мог бы стать союзником против мусульман.
Отправленные в Монголию европейские послы и миссионеры выяснили, что к легендарному царю Иоанну эти завоевания не имели никакого отношения. Однако их путешествия фактически заново открыли для европейцев уже было совершенно забытых серое и синов.
Отправленные в 1245 г. папой Иннокентием IV францисканские монахи во главе с Плано Карпини шли в столицу Монгольской империи Каракорум через русские земли, уже захваченные Ордой, посетив по дороге Сарай – ставку хана Батыя в низовьях Волги. В Каракоруме среди многочисленных послов, прибывших принести присягу на верность великому хану Гуюку, монахи встретили и китайцев, коих Карпини описал как людей «очень кротких и человечных» и как «лучших мастеров во всех тех делах, в которых обычно упражняются люди»[24].
Вслед за Карпини Каракорум посетил францисканский монах Андре Лонжюмо (1249), а за ним – францисканец же Гильом де Рубрук, посол французского короля Людовика IX «Святого» (1253). Рубрук добирался в монгольскую столицу через крымский порт Солдайя (Судак), узловой пункт в торговле Европы со странами, завоеванными монголами. В своём отчете среди прочих народов он отметил китайцев (катаев), которых он первым из европейцев отождествил с серами античных географов – «ибо от них прибывают самые лучшие шелковые ткани, называемые по-латыни по имени этого народа serici».
Катай и катайцы немало удивили европейского путешественника: «Я достоверно узнал, что в этой стране есть город с серебряными стенами и золотыми башнями. В этой земле есть много областей, большинство которых еще не повинуется Моалам, и между ними [Серами?] и Индией лежит море. Эти Катаи люди маленького роста, при разговоре они усиленно дышат ноздрями; у всех жителей Востока то общее, что они имеют небольшое отверстие для глаз. Катай отличные работники во всяком ремесле, и их медики очень хорошо знают действие трав и отлично рассуждают о пульсе, а мочегонных средств они не употребляют, да и вообще о моче ничего не знают. Я это заметил. … Между ними, в качестве пришельцев, примешаны … несториане и Саррацины»[25].
Пожалуй, наиболее известным путешественником средневековья был Марко Поло, негоциант из Венеции, с 1275 по 1292 г. живший при дворе хана Хубилая в Ханбалыке (Пекин)[26]. В коммерческий поход через весь континент Марко взяли его отец Николо и дядя Маттео, один раз уже проделавшие этот путь. По дороге купцы Поло посещают Иерусалим и Анатолию, наблюдают нефтяные фонтаны в Армении, пересекают Иран, Афганистан, Кашмир, покоряют Памир и через великую пустыню бредут в ставку Хубилая.
Великий хан принял братьев Поло с радушием, особенно поблагодарив их за доставленное ему письмо от римского папы и ценный подарок – масло из лампады у Гроба Господня, а юного Марко, обнаружившего чрезвычайную сметливость и склонность к языкам, вскоре сделал своим доверенным лицом, а вслед за тем и правителем города Янчжоу. За семнадцать лет Марко Поло объездил с поручениями и инспекциями значительную часть тогдашнего Китая, включая Тибет; его наблюдения и свидетельства, собранные в знаменитой «Книге», вдохновляли купцов и авантюристов более поздних времен на поиск новых путей в страны пряностей и роскоши[27].
Великий хан Хубилай принимает подарки от братьев Поло
Марко Поло с восторгом описывает невероятные для европейца вещи – бумажные деньги, изобилие шелка, населяющих Катай драконов и саламандр – совершенно, впрочем, упуская из виду такие яркие приметы китайской цивилизации, как иероглифы, книгопечатание, чай, практика бинтования ног женщин и даже Великая китайская стена. Этот факт дал ряду историков основание сомневаться в реальности совершенного Марко Поло путешествия. Так, по мнению британского синолога Френсис Вуд, «воспоминания» Марко Поло базируются не на его личном опыте, а на известных ему описаниях путешествий персидских купцов[28].
Другие исследователи, впрочем, уверены, что подобная «невнимательность» венецианца вполне объяснима. Будучи чиновником монгольской администрации, Марко Поло вряд ли жил в самой гуще китайской жизни и мог не знать всех ее тонкостей. Равно как и языка, необходимости учить который, осваивая сложные иероглифы, у него просто и не было. Чай к тому времени был давно известен в Персии и диковинкой для европейских купцов уже не являлся. Вместе с тем, Марко Поло демонстрирует удивительную осведомленность о жизни при дворе Хубилая, и явно не вычитанную из персидских книг. В главе LXXXV, например, приводится подробный разбор злодеяний вельможи Ахмаха и обстоятельств его убийства полководцем Ванху. Те же сведения – до деталей – приводятся в китайских летописях.
И именно от Марко Поло европейцы узнали об организации почтовой службе в империи Хубилая, сети почтовых станций, одновременно являющихся постоялыми дворами. Система почтовых станций (ямов), на каждой из которых всегда стояли наготове до нескольких сотен лошадей, позволяла стремительно доставлять важные донесения на значительные расстояния (до 500 км в день). «Такого величия, такой роскоши не было ни у какого императора, ни у одного короля, да и ни у кого, – уверял венецианец. – На этих всех станциях, знайте по правде, более двухсот тысяч лошадей готовы для гонцов, а дворцов, скажу вам, более десяти тысяч»[29].
Восхищенный комфортом ямской системы, Поло не осознавал подлинного значения этого нововведения. Именно на эффективности транспортной и почтовой служб, связавших многочисленные территории в единый механизм, во многом основывалось величие стомиллионной империи Хубилая, простиравшейся от берегов Днепра до Желтого моря. По замечанию французского синолога Жана-Пьера Дрежа, система почтовых станций в Китае не нова: «Ее зарождение восходит к первому императору Цинь и к централизации государства в конце III века до н. э. Но в правление монголов сеть значительно разрослась и распространялась на всю территорию их империи, то есть на значительную часть Азии»[30].
Настаивая на высочайшей эффективности системы управления, внедренной монголами на покоренных территориях, выдающийся русский востоковед академик Василий Бартольд решительно опроверг западнический миф о монголах как о дикой разрушительной толпе варваров. «Монголы принесли с собою очень сильную государственную организацию, которая, несмотря на все недостатки, была более стройно выражена, чем прежние государственные системы, – настаивал он. – Везде вы видите после монголов большую политическую устойчивость, чем до монголов…. Московского царства не могло появиться без монгольского ига. … То же самое произошло в Китае, несмотря на его старые традиции. До монголов китайское государство часто распадалось на отдельные части, и даже в момент завоевания монголами было разделено на два государства. Но после монголов, вплоть до новейшего времени, Китай составлял одно целое. Вообще в странах от России до Китая мы видим больше политической устойчивости после монголов, чем до них, на что, конечно, оказала влияние их система управления»[31].