Камин Святого Якова
Дневник одного путешествия
Пролог. Екатеринбург
Со святыми у меня всегда было хорошо. Особенно – с католическими. Я их с детства люблю, хотя мы с мамой никакие не католики, да и православными могли себя назвать с большими оговорками. Мы из тех православных, которых истинно верующие выгоняют из храма за то, что без платка и в брюках. Мы на бегу ставим свечку у первой попавшейся иконы (а ведь ходили специально – к Симеону Верхотурскому!) и покидаем церковь под хоровое шипение, заглушающее даже самого голосистого диакона.
В детстве я знакомилась в основном с католическими святыми – и не в храмах, а прямо у себя дома. Листала альбомы по искусству и – знакомилась.
Вот святая Агата. Она держит в руках тарелочку, где лежат её отрезанные груди, и смотрит на них с каким-то удивлением, как будто сама не понимает, что это с ней приключилось. Груди похожи на светильники в нашей квартире, и я этих светильников стеснялась перед подругами, хотя они святой Агаты знать не знали.
Вот святой Пётр с ключом и святой Павел с мечом. Пётр седой, кудрявый, широколицый. Павел тоже седой, но лицо имеет несколько более вытянутое, и борода у него в форме веника. В детстве мне казалось, что святой Пётр похож на Карла Маркса, а святой Павел – на Фридриха Энгельса, но я об этом благоразумно никому не рассказывала.
Вот святая Екатерина с колесом – опирается на него так естественно, как будто это не орудие пытки, а просто нужная в хозяйстве вещь. Вот четыре евангелиста – и каждого сопровождает кто-то крылатый: Иоанна – орёл, Матфея – ангел, Марка – окрылённый лев, Луку – бык с крыльями. Вот бедненький святой Варфоломей, с которого заживо содрали кожу. Святой Христофор с младенцем Иисусом и святой Симеон – тоже с младенцем. Франциска Ассизского в коричневом облачении легко спутать с Антонием Падуанским, но у Франциска рядом всегда животные и птицы, а у Антония – снова младенец, и ещё лилии.
А вот мой самый любимый святой – Иероним, по-итальянски – Джироламо. Он носит красную кардинальскую шляпу и достаёт у льва из лапы занозу. Лев пришёл в монастырь за помощью, заноза ему сильно досаждала. Монахи в ужасе разбежались, но святой Иероним не побоялся хищного зверя и вылечил его. После этого лев стал верно служить Джироламо, но потом, кажется, отбился от рук.
Святой Фома (по-английски – Томас) был любопытным и недисциплинированным: вечно всюду опаздывал, пропустил и Явление Христа апостолам, и Успение Богородицы.
Святой Яков (Сантьяго по-испански) запомнился тем, что носил на шляпе красивую ракушку, немного похожую на те, которые мама привезла с моря. Единственный раз, когда она была на море – без меня и без денег. Поэтому вместо подарков привезла то, что смогла найти интересного, – ракушки, жёлуди, шишки кипарисов, перья каких-то птиц: жёсткие сверху и пушистые, нежные снизу.
Я была тогда в пионерлагере – проплакала всю смену, скучала по маме и не хотела участвовать. Участвовать заставляли вожатые, воспитательницы, старшие девочки, но я просто заливалась слезами и считала даже не дни, а часы до конца заточения.
С тех пор я научилась ощущать каждый день: его начало, зенит, закат и уход.
Помню, как мама приехала за мной – до конца смены оставалось два дня, это было нарушение режима, это было и попросту невыгодно – в конце концов, в лагере меня кормили четыре раза в день, а дома у нас иногда не было совсем никакой еды.
Но мы обе уже не могли больше ждать – никого и никогда я не ждала с такой силой, как маму тем летом. Она сильно загорела, на шее у неё были незнакомые деревянные бусы, и я бежала к ней, широко раскрыв руки, запнулась и упала под хохот старших девочек. Я теперь в четыре раза старше самой взрослой из этих девочек, но на колене до сих пор есть шрам – белый и толстый.
А мамы больше нет.
Вот уже пять лет как нет моей мамы. Жди не жди, она не вернётся.
Об этом знают все святые, и лучше других – святой Яков, Сантьяго. Гроб с его останками море принесло к берегам Испании. Маму я похоронила на Северном кладбище – главный вход там похож на футбольные ворота.
Сегодня начинается моё путешествие к святому Якову. Я лечу в Москву, потом в Париж, оттуда – поездом до города Сен-Жан-Пье-де-Пор, и – пешком через Испанию.
Истинно православные скажут, что и в России есть маршруты для верующих. Если так уж хотелось поиграть в паломницу, можно было бы пройти пешком из Москвы до какого-нибудь монастыря.
Но и у буддистов есть такие маршруты. И у мусульман.
Они у всех есть. А я пойду к святому Якову – отнесу ему ракушку из детства: ей почти тридцать лет. Ракушка поблёкла, справа у неё отломан ребристый кусочек, но она по-прежнему пахнет морем. И шумит в ушах родной кровью.
День первый. Москва
Сорок лет – ума нет.
Всё предусмотрела, обо всём позаботилась, прочла и учла советы бывалых. Обязательно разносите обувь, в которой планируете идти на маршрут, – разносила. Возьмите с собой шлёпанцы, пустую бутылку для воды, беруши, спальник и средство от клопов – взяла. Заранее отметила на карте муниципальные «альберги», где паломников ждёт дешёвый ночлег. Целых три года копила мили, чтобы сэкономить на перелётах. Выучила испанский язык – точнее, попыталась выучить, потому что он мне не нравится. Он грубый, сердитый, как будто специально придуман для хриплых, севших голосов. Но слов двести я усвоила и спросить дорогу до ближайшего альберго уж точно сумею.
Я бросила курить и три года ходила пешком на работу в любую погоду. Мы живём, то есть теперь уже я одна живу на улице Амундсена, а работаю на Вторчермете, и это не ближний свет.
Я коротко постриглась и никак не могла привыкнуть к своему отражению – поэтому решила, что буду отныне смотреться в зеркало лишь в самых крайних случаях.
В общем, я продумала каждый шаг этого месяца – выбранного после долгих раздумий апреля, когда на пути Святого Якова – «камино де Сантьяго» – всё-таки теплее, чем зимой, а туристов не так много, как летом. Я оставила ключи от квартиры соседке, чтобы поливала цветы. Отвезла кота коллеге. Оплатила все счета. Приладила к отпуску давно собранные отгулы – и они соединились так легко, как будто были частичками одного пазла. Начальница Александра Павловна долго сидела над моим заявлением, но не найдя, к чему придраться, поставила свою подпись – лихой росчерк на полстраницы.
Я только одного не учла – крохотной ямки на московском асфальте. Ступила в неё доверчиво, не глядя – потому что взгляд мой был прикован к блестящему куполу какого-то храма. Куполок был ни дать ни взять конфета трюфель в золочёной фольге – об этом я думала, пока спотыкалась и падала. Результат: левое колено свезено до алого мышечного шёлка. Правую ногу я подвернула так, что удар пришёлся на косточку лодыжки. Она сильно распухла ещё до того, как я со своим рюкзаком доплелась наконец к тёте Юле в Строгино.
На самом деле тётя Юля мне никакая не тётя, а просто старинная мамина подруга, которая переехала в Москву лет сорок назад, как раз когда я родилась. Своей семьи у тёти нет, и поэтому она сразу же стала мне второй мамой. Баловала меня, воспитывала, наряжала. Все модные вещи, которые были у меня в юности, приехали с оказией из Москвы – и сапожки-дутики, и теннисная сумка из клеёнчатой ткани, и кроссовки «томис».
Я ещё из лифта не успела выйти, а тётя Юля уже вручала мне какие-то подарки.
– Ничего с собой не возьму, то есть возьму, но на обратном пути, – отбивалась я.
В квартире пахло приготовленной по всем правилам печенью в сметанном соусе.
Идею пойти пешком в Сантьяго тётя Юля решительно осуждала. Дело было даже не в том, что это чужие католические мощи, – у тёти достаточно широкие взгляды. Дело в том, что тётя боялась потерять ещё и меня – и остаться в этой жизни в совершенном одиночестве. В мою физическую форму она не верила – считала, что я обезножею в первый же день.
Мамину смерть мы переживали вместе и так и не пережили до конца. Во всяком случае, я.
Первые месяцы перезванивались каждый день. Тётя Юля спрашивала:
– Не снилась сегодня?
Так буднично, как о погоде или пенсии.
Мне мама снилась редко, зато тётю Юлю посещала исправно – и я звонила в Москву, чтобы узнать, как у неё там дела. Глупость несусветная, но мне становилось легче, когда тётя рассказывала – красочно, с подробностями, – что они с мамой во сне делали, о чём говорили и как мама выглядела (обычно – хорошо).
А мне если вдруг и выпадал счастливый сон, где я снова видела маму, то я прямо там, во сне, сомневалась, точно ли это она? Потому что мама во сне всегда немного отличалась от моих воспоминаний и от своих фотографий: то ростом была почему-то меньше, то причёску вдруг носила другую, то ещё какая-то неточность выплывала на первый план, и я мучилась от неспособности радоваться нашей встрече – такой короткой и долгожданной. Просыпалась – и ругала себя последними словами, а потом звонила тёте Юле и слышала очередное:
– А мы сегодня с Ленкой по грибы ходили!
Где-то он был, недоступный мне мир, где мама была жива и смеялась, прикрывая рот ладонью (в детстве внушили, что так приличнее), – и быстрее всех собирала грибы.
Я вот ни одного гриба в своей жизни не нашла.
– Ну и какой из тебя походник? – сердилась тётя Юля. – Давай раздевайся, обработаем твои ранения.
Свезённое колено к ночи почти перестало ныть, а вот правая лодыжка распухла ещё сильнее.
– Пока к доктору не сходишь, никаких тебе святых! – сказала тётя Юля.
Хочешь быть молодой – навещай стариков.
Мама мне сегодня не приснилась.
День второй. Москва
У врача, к которому меня записала тётя Юля, наверное, диабет.
Он высокий, полный и, судя по всему, плохо видит.
Когда доктора тоже чем-то болеют, это делает их человечнее.
По моим наблюдениям, самые высокомерные люди – это врачи и переводчики. Вместе со своими познаниями они получают гордость за себя и пренебрежение к тем, кто ими не обладает.
Врач ничего не говорил, только сопел, когда я рассказывала ему про ямку на асфальте. А когда услышал о камино, то слегка поднял брови – возможно, что на его эмоциональном языке эти брови означали крайнюю степень удивления.
– Вам не камино требуется, а камин. Лежать в тепле и покое, лечиться! – неуклюже пошутил доктор и тут же сменил тон: – Вот так трогаю – больно?
– Больно, но не очень, – сказала я.
– А вот так?
– Ой, вот так лучше не трогать совсем!
Доктор снова поднял брови.
– Давайте-ка на рентген – в двух проекциях. И снова ко мне, со снимочком.
Рентгенолог укладывала меня на столе, как курицу на противне – любовно поправляла так и этак. Свезённая вчера коленка вдруг снова заныла – видимо, чтобы составить компанию лодыжке.
– Не двигаемся, женщина! – сказала рентгенолог, и я послушно застыла под свинцовым фартуком.
Потом на пути в кабинет рассматривала снимочек. Даже моих убогих познаний в медицине хватило, чтобы понять – маленький фрагмент косточки оторвался и висит теперь, точно космонавт в невесомости.
(Между прочим, какие у меня красивые кости! Обычно ведь нет повода ими любоваться.)
Доктор глянул на снимок мельком – и принялся строчить на листке со штампом. Никогда не видела, чтобы люди так быстро писали!
Я терпеливо ждала.
– Больничный нужен?
– Нет, спасибо. Я в отпуске.
– Вот это хорошо! – обрадовался врач. Ещё что-то черкнул в листе назначений, потом достал из кармана халата личную печать.
– Так что же у меня такое? – насколько могла весело и беззаботно спросила я.
– Апикальный перелом наружной лодыжки с отрывом таранно-малоберцовой связки справа. Никаких вам пеших переходов!
Чёрный носок без пятки называется красивым словом «ортез» – его шнуруют, как коньки, и носят целый день, не снимая. Ещё надо купить ортопедические стельки. На лодыжку утром и вечером наносить аэртал, трижды в день пить таблетки трёх видов и не поднимать тяжести больше чем в пять килограммов (мой рюкзак весит десять).
– Если срастётся неправильно – будут оперировать, – предупредил меня доктор. – Вы очень рискуете! Какая-то у вас нетипичная для вашего региона безответственность.
Видимо, у него много знакомых уральцев, и все как на подбор – ответственные.
Я подписала кучу бумаг: отказ от госпитализации, гипса, костылей и здравого смысла.
Брови у доктора теперь уже вообще не опускались – так и зависли на линии волос, пока он составлял для меня альтернативный план лечения. Тот самый – с носком-ортезом, стельками, таблетками.
Доктор ещё раз дыхнул на личную печать – и прижал её к бланку с рецептом. Я подумала, что это похоже на штамп в паспорте паломников, который я получу послезавтра в Сен-Жан-Пье-де-Пор.
Из кабинета вышла с фальшивой улыбкой на лице. Тётя Юля пыталась прорваться к доктору, чтобы узнать всё из первых уст, но её очень вовремя оттеснила нервная женщина с худеньким подростком.
– Мы на пятнадцать сорок! – сказала женщина, и я чуть было её не расцеловала, но вовремя отскочила, чтобы не получить ещё и дверью в лоб.
– Обошлось малой кровью, перелома нет, здорова, – вдохновленно врала я на пути в ортопедический салон. Там были приобретены стельки и тот самый носок-ортез, выглядевший так эротично, что я призадумалась, не купить ли второй. Потом – в аптеку. Потом домой – ужинать и выдвигаться в сторону аэропорта.
В метро тётя Юля странно притихла. Сидела рядом со мной такая маленькая, что мне в какой-то момент показалось, это мой ребёнок – девочка в беретке с помпоном.
– А давай я с тобой пойду в этот самый поход? – осенило её, когда я уже садилась в экспресс до Шереметьева.
– У вас нет визы! И это не поход, а паломничество!
Тётя Юля, как это было заведено у них с мамой в молодости, махала мне вслед, пока я не скрылась из виду. Не было нужды снова и снова оборачиваться, чтобы проверить – она стоит там в своём беретике и машет.
День третий. Париж
Шереметьевских пограничников чрезвычайно заинтересовал носок-ортез – в него с двух сторон вставлены железные держатели, которые любому покажутся подозрительными. Целый консилиум собрался над моим носком. Обсуждали, можно ли использовать его в качестве оружия, если под руку не попадётся ничего более достойного. К счастью, я вспомнила, что у меня с собой есть справка от доктора, чек из ортопедического магазина и, главное, распухшая лодыжка – предъявив все эти сокровища по очереди, я всё-таки прошла предполётный досмотр и долго шнуровала потом злосчастный ортез в целой компании мужчин, застёгивающих ремни на брюках. Давно позабытое зрелище… Я даже вспомнила – мельком, невсерьёз – Леонида, с которым у меня был недолгий роман на третьем курсе. Это имя – Леонид – мне никогда не нравилось. Какое-то оно мягкое, бескостное… Мужскому имени нужна буква «р». А женскому – «л». Наши имена – мамы, тёти, моё – все с буквой «л».
Лодыжка часто пульсировала, как будто бы туда переселилось сердце. За иллюминатором сияла Москва – ночным электрическим солнцем. Где-то там, в Строгине, сидела тётя Юля, сгорбившись за кухонным столом. Пора ложиться спать, но она не ляжет, пока не дождётся моего звонка из Парижа.
– Мы с Ленкой тоже всё собирались в Париж, – сказала она вчера. – Да никак не совпадали по времени.
Мужик в соседнем кресле крепко спал, но даже во сне норовил спихнуть мой локоть с нашего общего подлокотника.
В Париже на паспортном контроле меня спросили, с какой целью я прилетела во Францию. И когда пограничник услышал, что я собираюсь пройти путь Сантьяго, то уважительно сказал: «О-ля-ля!»
Я ещё никогда раньше не слышала, чтобы живые люди – а не книжные герои – говорили «о-ля-ля». Мне нравится это выражение, в нём звучит моё имя.
Позвонила тёте Юле, потом села в поезд и доехала прямиком до Северного вокзала, как объясняли на сайте паломников. Оттуда – одна пересадка до вокзала Сен-Лазар (святой Лазарь, восставший из гроба, – на картинах из альбомов все вокруг зажимают носы, страдая от запаха). Приняла таблетки, запив водой из-под крана в туалете. И села в поезд до Байонны. Пассажиров, на моё счастье, немного: я смогла снять ботинки и закинуть ноги на противоположное сиденье. Опухоль даже не думает спадать. За окном темнота, а поезд несётся так быстро, что я не успеваю читать названия станций. Пишу в дневнике корявыми буквами.
На ужин съела бутерброд, сделанный в Москве заботливыми руками тёти Юли.
День пятый. Байонна
Парижа я не видела, зато Байонну посмотрела вот просто очень хорошо, жаль, что против своей воли. Я собиралась сразу же поехать отсюда в Сен-Жан-Пье-де-Пор, но водители автобусов бастовали. Поэтому пришлось снять номер в гостинице – самой дешёвой, какую нашла. Комната облезлая, с устойчивым ароматом мышей, вода в унитазе журчит, углы в паутине – в общем, дворец! Зато цена хорошая. Женщина, которая выдаёт ключи, настояла на том, чтобы показать мне комнату, прежде чем я соглашусь в ней остаться – видимо, многие сбегают при более близком знакомстве.
– Мы бедные, – с каким-то вызовом сказала женщина, вручая мне ключ – тоже изрядно поживший, с многолетней грязью в бороздке. – Если вам нужна роскошь, ниже по улице есть «три звезды».
Я поспешила её заверить, что не нуждаюсь в роскоши и меня совершенно устраивает эта комнатка с пятнами на покрывале, о происхождении которых лучше не думать. Женщина смягчилась и пожелала мне спокойной ночи. Профиль у неё был немного вогнутый, лоб и подбородок сильно выдавались вперёд, как у полумесяца с человеческим лицом из детских книжек.
В душ я идти побоялась. Чуть-чуть ополоснулась прямо под краном и легла, постелив на страшное покрывало свой спальник.
Ночью по комнате совершенно точно бегали мыши – я слышала их попискивание, но решила не включать свет: увижу мышь и расстроюсь, а идти всё равно некуда. Ну и вообще, мыши здесь живут исторически, это коренное население беззвёздной гостиницы, и у них больше прав по сравнению со мной.
Маму передёрнуло бы от омерзения, она мышей всю жизнь свою боялась – и котов мы держали именно поэтому. А тётя Юля сказала бы, что надо уметь читать знаки судьбы: «Значит, не так уж хочет святой Яков, чтобы ты к нему шла – поэтому ногу сломала, поэтому автобусы бастуют, а в гостинице – мыши».
Я мысленно успокоила маму и так же мысленно поспорила с тётей Юлей: это не святой Яков со мной борется, а кто-то совсем не святой пытается свернуть меня с пути. Потом распечатала коробочку с берушами, крепко заснула и спала до утра.
В утреннем свете комната выглядела ещё хуже, чем вечером, при раскалённой, сильно пахнувшей лампочке. Стены тоже были в пятнах, уборку тут не делали много лет, возможно, что и никогда. Я умылась, снова не узнав себя в зеркале с короткой стрижкой, – и потом минут десять разговаривала с больной ногой:
– Заживай, пожалуйста, скорее. Я о тебе позабочусь. Я буду тебя мазать аэрталом, буду принимать таблетки, носить ортез и стельки… Ты столько лет мне верно служила, и что тебе вдруг пришло в голову ломаться на ровном месте? Не понимаешь, как для меня важно это путешествие? Если ты немедленно не заживёшь, я тебе такое устрою! В больницу хочешь? На операцию?!
Нога виновато молчала, а потом вдруг заныла с такой силой, что мне стало мучительно жаль эту свою часть, и я гладила её, как совершенно постороннее страдающее существо. Думала, что только так мы и можем любить себя, отделяя заболевшую часть, наделяя её самостоятельностью.
Когда я выходила из гостиницы, женщины-полумесяца на месте не было – там сидел мужчина-солнце, улыбчивый и круглолицый. Он посмотрел на меня так, как будто отвык от того, что у них здесь бывают жильцы. И удивлённо спросил:
– Хотите кофе?
Конечно же, я согласилась. Я иногда думаю, что живу для того, чтобы пить кофе. Когда началась та колготня с импортными поставками и санкциями, я испугалась, что у меня больше не будет возможности пить кофе, – и со страху накупила столько «Лаваццы», что мне её, наверное, до смерти хватит.
Присказку про смерть часто повторяла учительница истории в моей школе. Рослая женщина с хорошей осанкой и чуточку съехавшими набок париком и рассудком, она не могла сосредоточиться ни на одной теме – что первобытно-общинный строй, что Ренессанс неизбежно выводили Людмилу Михайловну к рассказам о себе, любимой.
– Платьев у меня много, – говорила она классу, – до смерти хватит. Разве что туфли куплю – пару. Или две.
Я улыбнулась, вспомнив историчку и её несносные платья.
Мужчина-солнце аккуратно поставил передо мной крохотную чашечку:
– На камино собрались?
Мы говорили по-английски, он был одинаково плохим что у него, что у меня. Я из каждого языка знаю по чуть-чуть, иностранные слова слеплены в голове в линялый пластилиновый ком, какие получались в детстве у меня и у других детей, начисто лишённых творческих способностей. Такие дети бессмысленно разминали жёсткие, плохо пахнущие брусочки советского пластилина, прилипавшие к рукам, – единственным достоинством их была изначальная геометрическая нетронутость и глубокие, ровные насечки сверху: их нестерпимо хотелось сцарапать… Что бы ни мечтала слепить – в итоге всегда получался неровный коричневато-серый ком: эти цвета побеждают не только в природе, но и в искусстве. Вот и с иностранными языками у меня похожая история – когда нужно говорить, например, по-немецки, от линялого кома отделяются английские слова, но если нужны английские, память услужливо подсовывает испанские. Хорошо, если собеседник говорит так же плохо, как ты – у вас больше шансов понять друг друга. Мужчина-солнце – воплощённая любезность! – сам же на свой вопрос и ответил, пока я рылась в памяти, отшвыривая в сторону ненужные испанские глаголы:
– Глупый вопрос, куда же ещё… Рюкзак, спальник… А правый ботинок сломался, видели?
Он так и сказал – сломался, броукен. На самом деле у ботинка начала отходить подошва. И явно не собиралась останавливаться на достигнутом.
Я расплескала кофе и второй раз в жизни услышала, как живые люди говорят «о-ля-ля».
– Неужели в таком большом городе, как Байонна, нет обувной мастерской? – приставала я к прохожим, и прохожие, потупясь, говорили, что, конечно же, есть – одна как минимум, вот только именно сегодня она закрыта. А другую, видимо, перенесли в другой район. А в третьей – аварийный ремонт.
В поисках обувной мастерской я обнаружила часовой магазинчик, лавку мясника, детский сад с аппликациями на окнах и диким хоровым ором внутри, а также заведение, торгующее костюмчиками для кошек и собак. Попутно осмотрела местный Нотр-Дам с двумя острыми башнями – они торчат за домами как будто тем подставили «рожки» – и раза три перешла реку по мостам, так и не разобравшись, что это за река – Нив или Адур. Байонна находится в месте слияния этих рек, и в другое время я непременно нашла бы это место и вообще долго гуляла бы с наслаждением по узким улицам, любуясь фасадами старинных домов – их тёмно-красными, томатно-перечными ставнями, напоминавшими подсохшую кровь. Я научилась бы произносить слово «баскский», не запинаясь о двойное «ск», купила бы в супермаркете картонную упаковку с супом гаспачо и пила бы его в тени гигантского платана, глазея на красно-зелёный «лаубуру» – этот символический крест из лепестков-запятых украшает в Байонне едва ли не каждую вторую стену. Кому-то он напомнит свастику, но я бы увидела в лаубуру детскую вертушку на палочке – с такими в конце семидесятых ходила добрая половина детей СССР.
Всё это я сделала бы в другое время с огромным удовольствием, но только не сегодня, когда нога просила пощады и нужно было срочно разобраться с ботинком. В конце концов, когда до автобуса оставался лишь час, я набрела на магазин, где продавалось «Всё для лодок и катеров». Купила специальный лодочный клей (продавец убеждал меня, что этот клей может склеить что угодно с чем угодно – и украшал свой рассказ красноречивыми жестами) – и прямо на автобусной остановке под заинтересованными взглядами других паломников приклеила подошву. Положила ботинок на самое дно рюкзака, утрамбовала все свои вещи и прихлопнула их сверху путеводителем.
В автобус я входила победительницей – правая нога в ортезе и пока что целом ботинке, левая – в шерстяном носке. Довольнее меня выглядел только водитель автобуса: видимо, забастовка принесла желанные плоды.
Шерстяные носки на камино приходится носить даже в самую адскую жару – синтетика и хлопок натирают ноги. Об этом я тоже заранее прочитала в дневниках бывалых людей: жаль, что никто из них не написал о переломах лодыжки и обувных мастерских в Байонне.
Автобус оказался битком набит людьми с рюкзаками и решимостью во взоре. Я понимала, что не одна буду идти по маршруту, но мне и в голову не приходило, что желающих окажется столько. А ведь это лишь один автобус из многих!
Я достала из кармана куртки мамину ракушку. Снаружи, в её основании самой природой была нарисована как бы ещё одна маленькая ракушечка, из которой разбегались лучи.
– Это разные дороги к Сантьяго, – сказал мужчина, севший со мной рядом. Он смотрел на раковину, и я тоже вдруг увидела, что выпуклые лучи на ней сходятся в одной точке и напоминают разные дороги, ведущие к одной цели.
День шестой. Сен-Жан-Пье-де-Пор
– Вообще-то право на эту ракушку надо заслужить, – сказала Белла. Мы стояли в очереди за «креденциале» – паспортами паломников. Очереди были как из советского прошлого, если в универмаге вдруг выбрасывали дефицит. А ведь я представляла себя в гордом одиночестве на живописной пустынной дороге… Знакомиться, общаться, даже просто перебрасываться дежурными фразами не хотелось, но Белла сама ко мне подошла. Высокая крепкая женщина с породистым носом, «швейцарка украинского происхождения». Она бойко говорила по-русски, но это был рудиментарный язык, щедро приправленный фрикативными украинскими звуками и французским акцентом. Белла сказала, что идёт уже во второй камино, первый они прошли вдвоём с другом, они уже год как не вместе.
– Мы шли тогда по берегу океана, там очень красиво… А ракушку ты рано взяла. Надо пройти хотя бы треть маршрута, прежде чем заслужить право на символ святого Якова.
Я не стала объяснять, что у моей раковины своя история, а просто спрятала её в карман. Я не хотела заводить дружбу с Беллой или даже с тем довольно приятным мужчиной, который сидел вчера рядом со мной в автобусе, а сейчас стоит в самом начале очереди за паспортами. Он дружелюбно улыбнулся мне, когда я вошла в офис пилигримов, но не предложил встать с ним рядом. Он, скорее всего, британец – говорит на таком чистом и аккуратном английском языке, как умеют говорить только люди с обучающих пластинок. Мы не познакомились. Я не хочу ни с кем знакомиться и чувствую нечто вроде неприязни ко всем этим людям с туго набитыми рюкзаками – как будто они присвоили мою мечту.
Мама, мысленно, тут же начала утешать меня: не огорчайся раньше времени, ведь дорога ещё даже не началась! Тётя Юля ворчливо добавила: и не будь такой букой – подружись с Беллой и обязательно обрати внимание на левую руку англичанина, а вдруг он не женат?!
– Привет, девушка с ногой! – англичанин, проходя мимо нас, победно поднял вверх свеженький креденциале. Эта нарядная книжечка состоит из множества пустых разграфлённых страничек: каждая графа ждёт штампа, свидетельства о том, что ты действительно прошёл 776 километров со всеми 33 остановками. Англичанин уже получил первую отметку – Сен-Жан-Пье-де-Пор, его паломничество началось. А мы всё ещё стоим в очереди.
И что это такое – девушка с ногой? Ну ладно, положим, девушку я одобрила, но зачем акцентировать внимание всей очереди на моём ортезе, игриво выглядывающем из-под штанины? (Ботинок, кстати, молодцом, точнее, клей для лодок – молодец, подошва держится как миленькая.)
– У тебя что, ушиб? – спросила Белла. Как многие бывшие соотечественники, она сразу же была со всеми на «ты».
– Да, неудачно упала.
– Ой, трудно тебе будет… – протянула Белла. – И здоровый-то не каждый сдюжит, в день по двадцать кэмэ шагать…
– Она справится, – сказал англичанин, и мы вздрогнули, Белла и я. Мы ведь говорили по-русски, а он вмешался в разговор со своим чеканно-выпуклым английским так кстати, будто понял, о чём идёт речь. – Джо, – он прижал к груди левую ладонь, и ни на одном пальце, тётя Юля, не было никаких колец. А имя подходило ему каждой своей буквой. Джо. Голос Кокера – или Дассена. Коварство индейца… Я ещё много чего могла бы придумать, но очередь вдруг стремительно ускорилась, потому что в офис пришли новые сотрудники. Когда мы с Беллой получили свои креденциале, никакого Джо здесь уже не было.
Белла между тем не собиралась меня покидать.
– Ты что, без палок? – возмущённо спросила она.
Такие люди, как Белла, – надёжные спутники, хорошие друзья и заботливые родственники, но терпеть их рядом с собой, святой Яков не даст соврать, тяжело. Идти 776 километров с 33 остановками в компании всезнающей Беллы? Это всё равно как нести на себе ещё один рюкзак. Проще было остаться дома.
Хотя насчёт палок она права. Почти все пилигримы, проходившие перед моими глазами в это утро (многие наверняка уже добрались до Испании, пока мы торчим в Сен-Жан-Пье-де-Пор!), имели при себе хотя бы одну палку для ходьбы, а многие, как Белла, запаслись двумя.
Я решила, что отправлюсь в путь без палок, а если почувствую, что без них тяжело, куплю себе пару в Испании. Будут же на маршруте крупные города.
Белла неодобрительно пожала плечами.
Так началось моё паломничество – в одиннадцать утра (вместо намеченных семи), в ненужной компании, с подорванной верой в удачу.
Мы вышли из Сен-Жан-Пье-де-Пор через старинные ворота паломников, и я подумала, что так и не разглядела толком этот красивый городок, названный в честь святого Иоанна. Наверное, Иоанна Крестителя – обычно художники изображали его босым, косматым – или вовсе без головы, – в рубище, с ягнёнком. Апостол Иоанн – совсем другое дело. Этого красивого юношу с мечтательным взглядом запечатлевали во вдохновенном одиночестве, когда он записывал Откровение на острове Патмос под присмотром своего символа – орла.
Через три километра мы увидели знак – жёлтую стрелу, нанесённую краской на стену. Эти знаки будут сопровождать нас до самого Сантьяго. И ещё символические изображения раковины, похожие то на веер, то на комету, то на растрёпанную плётку.
Дорога была как на компьютерной заставке – зелёные холмы, голубые небеса, лошади с лохматыми чёлками… День стоял ясный, стало довольно жарко. Нога вела себя прилично, ортез почти не натирал, но мышца под ним слегка пульсировала, как бомба с часовым механизмом.
Я пишу эти строки на нашем втором привале. Белла давно дожевала свой сэндвич и томится, ожидая, пока я закончу, – а я всё надеюсь, что она догадается оставить меня одну.