Алтарь смерти. История маньяка-каннибала Джеффри Дамера

С одной стороны, очевидно, что Дамер старательно выбирал себе жертв и с особой тщательностью планировал убийства – свидетельство преднамеренности и обдуманности его поступков. С другой стороны, столь же ясно, что инциденты происходили все чаще и чаще, пока в конце концов не стали «наступать друг другу на пятки» – свидетельство принуждения. Чтобы осознать, что именно преобладало в его поступках, читателю предстоит тщательно изучить этот список чудовищных деяний и в то же время заставить себя думать и чувствовать как Дамер: это позволит понять, почему он дошел до такой степени морального разложения и извращенности. Другими словами, за монстром нам необходимо рассмотреть человека.

Я понимаю, что это крайне опасная затея, и многие решат, что лучше остерегаться таких вещей, а не рассматривать их пристально. Намного проще ткнуть пальцем и назвать Джеффри Дамера дьяволом, чем включить собственное воображение для исследования его внутреннего мира. Так происходит, потому что воображение является отражением самой личности, и даже предположение о том, что человек может понять мир Дамера, означает признать его сходство с собой вместо того, чтобы радостно твердить о ваших отличиях. Но как еще мы можем понять его, кроме как извлекая на свет те самые крупицы узнавания? Читатель должен стать кем-то вроде психотерапевта, который в работе «опирается на свои собственные психологические характеристики», – иначе он будет вынужден барахтаться в успокаивающем его бульоне «объективности»^[4]. Страх, лежащий в основе этой нерешимости, представляет собой боязнь посмотреть на ту часть человеческой природы, которая не только пугает, но и разделяет людей. Как осторожно выразился Колин Уилсон: «Наш интерес к убийству сродни пробуждению во сне»^[5].

Человек уникален среди всех остальных видов тем, что иногда убивает под воздействием импульса без социальной или биологической на то выгоды, а просто ведомый некой силой, страстью. Дамер часто использовал слово «похоть», когда рассказывал о своих преступлениях. Этолог Нико Тинберген так размышлял над этой необъяснимой загадкой: «Человек является единственным видом, способным на массовое убийство, – писал он, – единственным отклонением от нормы в созданном им самим же обществе. Почему так?» Очевидно, что в зале суда нам не удастся найти ответ на этот вопрос: с ним не могут справиться даже данные психиатром определения. Это в первую очередь философский вопрос, и поэтому на него нельзя ответить, пока каждый из нас не приложит определенные усилия к поиску ответа.

Эрих Фромм убедительно перечислял потребности человека; в числе них – стремление иметь объект поклонения, способность общаться, тяга к единству и родству, желание проявлять эффективность и необходимость побуждения к действию. На каждую из этих потребностей можно взглянуть как с положительной, так и с отрицательной стороны. Объектом поклонения может стать Бог, любовь и истина; но также оно может быть направлено на какие-то извращенные цели. Стремление к единству и родству можно выразить с помощью доброты и альтруизма или зависимости и разрушений. Одни находят проявления единства и родства во взаимном сотрудничестве и мистическом опыте, а другие – в пьянстве, наркомании и деперсонализации^[6]. В каждом из перечисленных случаев Джеффри Дамер избрал отрицательный путь.

Это поднимает очередной сложный вопрос, который мы еще изучим на этих страницах. Нет никаких сомнений в том, что Дамер понимал разницу между добром и злом – он не был моральным идиотом. В суде многократно говорили о том, как он делал выбор, о том, что у него всегда была альтернатива, но он раз за разом поступал неправильно. Путаница в вопросах морали – характерная черта убийц подобного рода. Если бы Дамер был аморальным человеком, его случай не подвергся бы подробному изучению, так как нельзя извлечь уроки из страницы, на которой ничего не написано. Тот факт, что он все-таки обладал моральными принципами, но совершил безнравственные поступки, ставит его на одну ступень со всеми нами даже несмотря на то, что он все-таки являет собой очевидное отклонение от нормы. Разница между нами, и Дамером заключается в степени, а не в сущности. Нас всегда обескураживает, что часто у убийцы имеется своя внутренняя моральная система, которой он вынужден подчиняться; «у него есть своя личная, индивидуальная этическая цель, которая остается неясной для окружающих и даже для него самого»^[7]. Или, что кажется еще более немыслимым, по словам Мелани Кляйн: «Нельзя утверждать, что преступник не испытывает любовь, но она так глубоко похоронена и спрятана внутри него, что только подробный анализ может вывести ее на поверхность»^[8]. Целью данного исследования и является найти тот ключ, который открывает путь к внутренней моральной системе и выявляет эту таинственную этическую цель.

Мотивы и поведение Джеффри Дамера были, безусловно, в высшей степени странными, но тем не менее не выходили за рамки понимания. Они отличались от наших собственных мотивов поведения своей силой, жестокостью, отталкивающим и возмутительным способом их выражения, но не своей сущностью. Они являют собой одни из самых гнусных и самых прискорбных деяний, которые только может совершить человек, но все же подобное, как бы ужасно это ни звучало, присуще всем людям. Колин Уилсон большую часть своей жизни посвятил исследованию этого феномена. «Изучение убийства, – пишет он, – не является изучением нормальной природы человека; это исследование человеческой природы, запятнанной действием, благодаря которому теперь ее можно увидеть на предметном стекле микроскопа»^[9]. Эту концепцию запятнанной человеческой природы следует обязательно иметь в виду, пока мы все глубже и глубже спускаемся вместе с Дамером в его личный ад, потому что придет время, когда действия Джеффри начнут укреплять его веру. У каждого человека бывают темные, постыдные, омерзительные импульсы, в целом передающиеся по наследству в рамках нашего вида. Они проистекают из дионисийских^[10] порывов к трагедии, разрушениям и анархии, которые должны контролировать структуры цивилизации, включая религию и мораль. Неоспоримо то, что эти дикие, иррациональные побуждения присутствуют у каждого; но также очевидно и то, что, к счастью, они сдерживаются саморегулированием. В случае Дамера ограничения перестали действовать, оковы пали, и Дионис вырвался на свободу.

Мы снимаем с себя часть ответственности, если отказываемся признать Диониса, когда видим его, – ибо это отказ принять самое себя. Сидя в своей камере в ожидании суда в 1983 году, Деннис Нильсен, убивший пятнадцать человек, написал следующее:

Меня всегда искренне изумляло, что кого-то может привлекать нечто столь ужасное. В основной своей массе люди не являются ни «нормальными», ни «обычными». Их как будто держит вместе только коллективное непонимание себя самих. Абсолютно у всех, у каждого из них, есть свои потаенные мысли и свои скелеты в шкафу. Их одержимость такими «типами» (замечу, довольно редкими), как я, заставляет их задаваться вопросом: как и почему человек может творить подобные вещи? И эти вопросы задевают некие темные струны в их душе. Полагаю, они чувствуют, что и сами могут быть способны на подобные действия, отчего презирают все, что напоминает им о собственной темной стороне. Обычная реакция толпы – прилив лицемерного осуждения, неизменно сопровождаемого желанием снова и снова обсуждать малейшие подробности дела в кругу друзей и знакомых^[11].

Может показаться, что это не более чем выдуманные отговорки пойманного преступника, но тем не менее все это говорит о весомой точке зрения, которой невольно придерживался и Дамер. Ничего не зная о Нильсене и его деле, Дамер в своем признании часто упоминал о последствиях контакта со своей «темной стороной», а также удивлялся, что его арест привлек к нему столько нежелательного и неуместного внимания. И действительно, с августа 1991 до февраля 1992 года в кофейнях и барах Милуоки происходящее с Дамером стало чуть ли не единственной темой для разговоров. Однако почти все подобные беседы были абсолютно неинформативными. Психологическое дистанцирование, удушающим одеялом накрывшее город, ощущалось почти на физическом уровне. Гораздо проще заклеймить человека чудовищными эпитетами! Чем меньше вы на самом деле знали о Джеффри Дамере, тем больше считали его уникальным воплощением зла.

Еще задолго до начала суда никто в принципе не стремился допустить, что Дамер был помешанным. Поскольку он не утверждал, что слышит какие-то голоса или что его мучают галлюцинации, не бился о стены, не набрасывался на незнакомцев и по виду казался совершенно обычным человеком, все предполагали, что он абсолютно вменяем. Мягкость поведения Дамера и очевидное отсутствие характеристик, присущих «сумасшедшим», стали явными препятствиями в попытке изучить его жизнь и его личность. Для «ненормального» он выглядел слишком «нормально», оскорбляя всех таким своим поведением. С таким же успехом он мог быть футболистом, юристом или страховым агентом! Люди были не готовы представить, что безумие может протекать скрыто. Р. Д. Лэнг однажды буквально всполошил всех предположением, что явно здравомыслящие люди более опасны, чем психически нездоровые. «Когда я признаю кого-то сумасшедшим, – сказал он, – я недвусмысленно утверждаю, что этот человек душевнобольной, что он может быть опасен для себя и окружающих и что ему требуются лечение и уход в психиатрической больнице. Однако в то же время я осознаю, что, по моему мнению, есть и другие люди, которых считают вменяемыми, но чье сознание также радикально нездорово. Они могут быть опасны, но в обществе их не принято считать душевнобольными, и они, также по мнению общества, не должны пребывать в сумасшедшем доме»^[12]. Похожая идея – что, хоть Дамер и не был сумасшедшим, он был явно психически нездоров, – в конечном счете и станет центральной линией защиты на суде, но каждый мог заметить, как присяжные сопротивляются этой мысли. Даже некоторые психиатры, задача которых – дать экспертные показания, твердо и упорно придерживались мнения о том, что он вменяем.

Что же следует из данного утверждения? Джеффри Дамер принимал душ, когда в ванной в это время лежали два трупа, и был в здравом уме. Он просверливал дыры в головах живых людей, чтобы сделать их своими верными товарищами, – также в здравом уме. В здравом уме он съел бицепс, который отбил, поджарил на сковороде и полил соусом. В здравом уме он часами лежал рядом с трупами, обнимал их и лелеял. И в здравом уме он хранил одиннадцать разных человеческих голов и два полных человеческих скелета для использования в своем самодельном святилище. Проблема заключалась в том, что, вдобавок ко всему, Дамер был вежливым, застенчивым, почтительным и услужливым, – такого молодого человека вы можете нанять в качестве помощника на огороде у своей бабушки. Фантазии такого уровня пока что безопасны; они не угрожают нашему внутреннему равновесию. А вот позволить воображению двинуться дальше и визуализировать тот ад, в котором жил Джеффри Дамер, – значит инфицировать свое сознание фантазиями куда более отвратительными. И поэтому, даже несмотря на то, что его долгое время изучали детективы, психологи, судебные психиатры, адвокат, судья и присяжные, он все равно оставался жить в своем личном, непостижимом для всех остальных мире, изолированном и недоступном для окружающих. Ему было действительно безразлично, отправят его в тюрьму или в психиатрическую клинику на всю оставшуюся жизнь. Тюрьма, в которой был заперт его разум на протяжении долгих лет, уже была одновременно и жестокой, и пугающей. Несколько лет квартира № 213 хранила в себе большое количество как страшных воспоминаний, так и реально видимых ужасов. Он жил в окружении человеческих останков, рядом с ними спал, среди них ел.

– Можно сказать, это похоже на ночной кошмар, – говорил он. – Кошмар, который длился долгие годы еще до того, как меня поймали… Очевидно, что много лет мой разум был наполнен ужасными, чудовищными мыслями и идеями… настоящий кошмар.

Во время допроса в полиции Дамер отказался от своего права на адвоката. Он заявил, что мечтает сбросить с себя этот тяжкий груз и не хочет ничего скрывать. Лайонел Дамер нанял Джеральда Бойла, чтобы тот вел дело его сына, в основном из-за личного знакомства: Бойл уже защищал Джеффа в 1988 году. Кроме того, все знали, что Бойл всегда старается лично общаться с присяжными в зале суда, дает им понять, что он один из них, – обычный парень, который просто выполняет сложную работу. Заключительные речи Бойла славились риторической яркостью, эмоциональной дерзостью и здравым смыслом. Противостоял ему окружной прокурор Майкл Макканн, добрый и сострадательный человек, ясно осознававший порученное ему бремя – представить общество и выразить его возмущение. Он тщательно готовился, был беспощаден во время представления материалов дела и казался неумолимым. Эти двое много лет знали друг друга, оба баллотировались на должность окружного прокурора в 1968 году; Макканн занимал этот пост до сих пор.

Бойл немедленно попросил доктора Кеннета Смейла оценить состояние Дамера и высказать свое мнение относительно его способности выступать. Смейл заявил, что с подозреваемым все в порядке. Команда Макканна, которая работала вместе с детективами, приступила к сбору всех возможных деталей и фактов правонарушений Дамера. Команда Бойла же сконцентрировалась на его сексуальной истории и на истории его злодеяний для того, чтобы выстроить портрет человека, которого все считали безумным убийцей. Помимо обстоятельств его преступлений, ни один из них не хотел ничего больше о нем знать. Однако помимо того, что уже было сказано, узнавать оказалось особо и нечего. Джефф не отличался умом, мало что сделал, мало чего добился, мало о чем мог поговорить. В его жизни, помимо совершаемых им преступлений, не происходило никаких событий.

Но что-то здесь не складывалось. Ведь обязательно должен существовать зародыш его патологии, какое-то семя, из которого и выросло это ядовитое дерево. Его поведение с людьми, которых он встречал, а затем убивал, было настолько необычным, что могло проявиться только в результате какой-то травмы, возможно, даже похороненной где-то вне досягаемости его сознательного разума. Согласно одной точке зрения, наше сексуальное поведение является символическим повторением нашего самого раннего тактильного существования в мире, «сакрального действия исчезнувших реальностей»^[13]. Сексуальное мышление Дамера было настолько наполнено символизмом и ритуалами, настолько фактически ими искажено, что просто невозможно представить, что все они возникли из ниоткуда и развились случайно. Эти «исчезнувшие реальности» должны быть спрятаны где-то в событиях его прошлого, которые, скорее всего, он едва ли мог вспомнить и еще сложнее восстановить в памяти.

Джефф Дамер был с этим не согласен. Он считал, что внутри него нет ничего, кроме скуки и отчаяния:

– Я не мог найти никакого смысла в жизни, когда был там, на свободе. И я чертовски уверен, что не найду его и здесь.

Стоит ли рассказывать его историю? Сам он не видел в этом особого смысла:

– Это грандиозный финал жизни, потраченной впустую, а ее конечный результат оказался крайне удручающим… это просто история больной, незавидной, печальной, жалкой судьбы, вот и все. Понятия не имею, как это сможет хоть кому-то помочь.

Глава 2
Детство

Вскоре после того, как Лайонел Герберт Дамер и Аннетт Джойс Флинт поженились 22 августа 1959 года, появились первые звоночки того, что союз этот будет нелегким. Они практически сразу начали спорить и препираться. Однажды новогодним вечером, когда земля уже была по колено в снегу и пронизывающий ледяной ветер с озера Мичиган, который мог запросто отморозить любому уши, беспрепятственно гулял по широким улицам Милуоки, Джойс босиком выбежала из дома и пешком прошла четыре квартала до парка. Дрожа, она сидела на скамейке, пока Лайонел не пришел за ней, продемонстрировав тем самым свою любовь и внимание. В тот момент Джойс уже была беременна^[14].

Как и у многих семей в пивной столице Америки, у Лайонела и Джойс были немецкие корни. Семья отца Лайонела эмигрировала из Германии в девятнадцатом веке, а его мать в девичестве звали Кэтрин Хьюз, родом она была из Уэльса. В какой части Германии или в какой части Уэльса жили его предки, Лайонел уже не знал. Родителями Джойс были Флинт и Кундберг, еще одно немецкое имя. Помимо немецкой крови, у молодоженов практически не было ничего общего.

Лайонел был тихим, холодным, сдержанным молодым человеком, строгим и прилежным в учебе. Он учился, чтобы получить степень бакалавра химии в университете Маркетт, ему было двадцать три года. Джойс (или «Рокки», как она предпочитала себя называть) была всего на несколько месяцев старше него, работала телефонным оператором и недавно продвинулась по службе, получив должность инструктора по телетайпу. В отличие от мужа, она была крайне эмоциональной. Лайонел анализировал, размышлял и делал выводы, Джойс же признавала истину, только испытав соответствующие эмоции, и никакие, даже самые убедительные, аргументы не могли поколебать убеждений, к которым таким образом пришла. Оба они были по-своему эгоцентричными – Лайонел, преданный своей карьере и учебе, не замечал эмоциональную хрупкость, Джойс же стремилась заставить окружающий мир считаться с ее желаниями. Сложно представить более яркий пример несовместимости.

В течение долгого времени Джойс упивалась жалостью к себе, но здесь ее не в чем винить. Она часто говорила, насколько одинокой и беспомощной ощущала себя в детстве, не понимая почему. Она очень рано познала чувство одиночества и лишь позже поняла, что отец казался ей безразличным, так как был серьезно болен. Он страдал от сильной алкогольной зависимости – и этот факт может оказаться важным в нашей истории: иногда алкоголизм передается по наследству. Пьянство отвлекало мистера Флинта от обычных семейных ценностей; в будущем алкогольная зависимость настолько сильно ослабит запреты в сознании его внука, что он станет убийцей.

Джойс решила, что больше никогда не станет страдать от пренебрежения. Но единственный способ справиться с этой проблемой, по ее мнению, – это требовать постоянного внимания и оценивать отношение людей к себе в зависимости от того, как они на это реагируют. Казалось, не будь к ней приковано чье-то внимание, она перестала бы существовать в принципе; ей было нужно всегда находиться под чьим-то пристальным взглядом, кто-то постоянно должен был ее внимательно слушать. Это стало серьезным препятствием, к которому Лайонел оказался не готов и которое по своей природе было ему чуждо. У него тоже был вспыльчивый характер, но он считал, что его, как потенциального врага, нужно держать под контролем, а не раз за разом использовать в качестве своего союзника.

Лайонел, в свою очередь, был так серьезно «женат» на своей работе, что проводил больше времени в лабораториях, чем дома, и не мог не показаться ранимой молодой жене безразличным.

Джойс забеременела через несколько дней после свадьбы и дорого заплатила за бремя, которым оказался для нее ребенок. Практически весь февраль и март 1960 года она провела в постели, мучаясь от токсикоза, и была вынуждена бросить работу. Ее мускулы так сильно сжимались от спазмов, что их семейному доктору Дину Спайресу приходилось делать уколы, чтобы она могла расслабиться. Она горько жаловалась на шум от соседей – грохот чужих сковородок и кастрюль стал для нее буквально невыносим. Встревоженный Лайонел, не видя другого выхода, ради здоровья жены решил съехать с квартиры, и в марте, когда Джойс была на седьмом месяце беременности, они переехали к Кэтрин Дамер в Вест-Эллис. Возможно, нет ничего удивительного в том, что многие видят в поведении Джойс какое-то неосознанное негодование, связанное с тем, что ей пришлось делить внимание с еще не родившимся младенцем; тем не менее несомненная правда заключается в том, что мать Джеффри Дамера заболела, вынашивая его.

Ребенок родился в больнице Евангелистской Диакониссы в Милуоки 21 мая 1960 года в 16:34. Малыш примерно 3,1 килограмма и 47 сантиметров в длину, с каштановыми волосами и сияющими голубыми глаза (следует сказать, что оба родителя были удивительно красивыми людьми). Лайонел и Джойс были им очарованы, и в результате на короткое время их совместная жизнь стала счастливой. Джойс завела специальный альбом, в котором с любовью делала записи о каждой улыбке и каждом движении ребенка, отмечая, что малыш «заставил их поволноваться из-за того, что с рождения до четырех месяцев ему пришлось носить на ногах корректирующий гипс», но в итоге все закончилось хорошо. Единственное, до шести лет нужно было приподнимать ему каблук на обуви на два с половиной сантиметра. В остальном малыш был абсолютно здоров. Они назвали его Джеффри Лайонел.

Ребенок был должным образом вакцинирован против оспы и полиомиелита (прививку от кори предстояло сделать, пока ему не исполнится три года) и впервые получил травму всего через несколько недель после рождения, когда упал с ходунков, ободрав при этом руки и повредив подбородок. Доктор Спайрес сказал, что у него останется небольшой шрам и таким образом он присоединится к большей части человечества, у которой есть ранние напоминания о шатком процессе развития. Первую улыбку Джеффа зафиксировали через несколько недель, впервые он встал без посторонней помощи в шесть с половиной месяцев, а когда ему исполнилось восемь с половиной месяцев, он уже ползал, и во рту у него показался первый зуб. В девять месяцев его даже отшлепали («два похлопывания по попке») и первый раз подстригли. В первый день рождения Джеффа в честь него устроили вечеринку. В общем, ничем не примечательные достижения красивого, здорового, обычного ребенка, которого впереди еще ждет долгое счастливое детство. Джефф рано начал проявлять интерес к животным, и в восемнадцать месяцев ему уже завели золотую рыбку и черепаху. Его мать писала, что с черепахой он «обращался очень нежно», но так ведут себя многие дети, когда получают свой первый опыт общения с живым существом. Помимо общения с черепахой случилось еще кое-что. 25 ноября 1961 года была сделана запись о том, что Джефф впервые начал самостоятельно ходить. «Мне пришлось ловить его, чтобы уложить спать», – гордо сообщила Джойс.

Однако все было не столь гладко, как казалось. Джойс не слишком усердно кормила ребенка грудью. Необходимость соблюдения жесткого графика раздражала и нервировала ее, поэтому она отказалась от этого и перевязала себе грудь. Из-за этого они с Лайонелом поссорились, и она выбежала из дома. Лайонел нашел ее лежащей в высокой траве в одной ночной рубашке, и доктору Спайресу пришлось отругать ее за такое вздорное поведение и строптивость.

И действительно, на Западе тысячи матерей отказываются кормить детей грудью, не придавая этому большого значения, хотя на самом деле стоило бы, потому что никто в точности не знает, как влияет на ребенка такое внезапное прекращение постоянного контакта. Некоторые дети принимают разрыв легко, и бутылочка их успокаивает. Другие же могут почувствовать, что изменение их тактильного мира – это своего рода отвержение или внезапно возникшая дистанция, и они, очевидно, оказываются еще слишком малы для осмысления происходящего. В итоге они привыкают быть отвергнутыми, привыкают к дистанции, и постепенно это чувство превращается в представление о том, какое место они занимают в этом мире. Такие дети начинают считать, что они заслуженно оказались в подобной ситуации, что такое положение вещей «правильно». Мать может и не задумываться о том, что отказывать младенцу в груди немилосердно по отношению к нему. Естественно, мы не можем сказать ничего о раннем эмоциональном развитии Джеффа, но знаем, что, будучи взрослым, он часто говорил о своем бессилии в ситуациях, когда нужно было справиться с чувством разочарования.

Когда Лайонел решил получить степень магистра аналитической химии в университете Маркетт, молодая семья вернулась в Милуоки. Было очевидно, что в этой ситуации переезд поближе к студенческому городку – разумный шаг, но тогда, как и позднее, речь шла об удобстве Лайонела. Джойс просто пришлось с этим смириться. В ответ она снова начала жаловаться, что ей мешают соседи. Любой шум, особенно если в нем были виноваты другие люди, очень ее расстраивал, казалось, она воспринимает это как личное оскорбление. Лайонелу постоянно приходилось разговаривать с соседями, жившими в том же доме; чтобы защитить здоровье своей жены, он просил их разговаривать тише – такие заявления окружающие, естественно, рассматривали как неоправданное вмешательство в их жизнь. Чтобы загладить за это свою вину перед Лайонелом, Джойс стала очень педантично вести домашнее хозяйство, следя за тем, чтобы все стояло на своих местах. Но, само собой, она ожидала похвалы за свои усилия. Ей постоянно требовалось подтверждение того, что ее действительно любят.

К тому времени, как Джеффу исполнилось два года, он уже заговорил. Он называл себя «Джеффи» и умел на пальцах показывать свой возраст. Он мог произнести слова «горшок», «вверх» и «телевизор» и уже через несколько месяцев выучил наизусть свою первую молитву (Лайонел был преданным и набожным лютеранином). Эта молитва звучала так: «Теперь позволь мне отойти ко сну, я молю Господа сохранить мою душу. Да благословит всех Бог. Пусть Джеффи будет хорошим мальчиком. Аминь».

В 1962 году Лайонел получил магистерскую степень и поступил в аспирантуру государственного университета штата Айова ради степени доктора философии. Это повлекло за собой очередной жизненный поворот для семьи: им снова пришлось переезжать. Они купили небольшой домик в городе Эймс, штат Айова. Мебели сначала практически не было (квартиру в Милуоки они снимали с мебелью), но Джефф не расстраивался по этому поводу. Джойс писала, что «он был очень доволен своей голой комнатой, в которой сидела только его собачка Мэгги и стояла кровать»; речь здесь идет о мягких игрушках, которые купила ему тетя Юнис, сестра Лайонела. У него также появился новый питомец – белка Джиффи, которая в поисках еды пришла к ним на подоконник и в итоге осталась жить в доме. Есть фотография, где мать и сын вместе показывают Джиффи; развлечений подобного рода, конечно же, не было в Милуоки, и ребенок пребывал в полном восторге. Вскоре он начал наблюдать за всевозможными мелкими животными и насекомыми, пытаясь понять, что они делают.

Когда Джефф начал ходить в начальную школу в Эймсе, он, по словам его матери, был очень застенчивым. Это выражение она еще много раз будет использовать впоследствии. Поскольку его все время называли «новеньким», для себя он вообразил, что отныне это его имя в новой, необычной обстановке. Учительница подарила ему еще одного питомца – серую мышку, – но этого оказалось недостаточно, чтобы Джефф победил свою стеснительность, и школа абсолютно не привлекала его. Казалось, ему сложно общаться с другими мальчиками, он совсем не знал, как найти с ними общий язык; он был неловким, чувствовал себя не в своей тарелке. Он с трудом самостоятельно надевал и снимал ботинки, а педагоги ему не помогали. Он расстраивался и начинал из-за этого плакать.

В конце 1963 года его лечили от ушной инфекции, а также пневмонии, которая протекала в легкой форме. Родителей Джеффа предупредили, что нужно следить за состоянием его грыжи – может потребоваться операция. Через несколько дней после этого семья чудесно отметила Рождество, во время праздника Лайонел, к огромной радости маленького Джеффа, нарядился Санта-Клаусом, и мальчик с удивлением трогал его искусственную бороду и накладной живот. Однако через несколько недель родителям стало ясно, что грыжу надо срочно лечить, и они с тревогой отправили маленького Джеффри в больницу. Случилось так, что ему пришлось провести две операции по удалению грыжи; подобное вмешательство крайне тяжело проходит даже для взрослого человека, а для четырехлетнего мальчика это и вовсе ужасно. Джеффри вспоминал, что, когда лежал в больнице, они вместе с другими детьми смотрели передачу, которая называлась «Заколдованные»; предположительно это было до операции. Саму операцию провели 19 марта 1964 года.

Все, что он чувствовал, оправившись от наркоза, – это сильная боль в паховой области. Двадцать семь лет спустя он расскажет доктору Джудит Беккер: боль была настолько сильной, что он даже подумал, что ему, должно быть, отрезали гениталии. Интересно, чувствовал ли он это на самом деле и как подробно ему объяснили, что это не так. Очевидно, он спрашивал свою мать, остались ли у него интимные органы, но мы не знаем, что она ему на это ответила. В своем дневнике она отмечала, что Джефф «отлично вел себя в больнице… [но] после этого испытания ему очень не нравился доктор». Джойс проводила с ним столько времени, сколько могла. Ночью он говорил ей: «Иди домой, мамочка, а я буду спать». Боль мучила его около недели, и он запомнил это навсегда. Учитывая беспокойный характер мальчика в будущем и яркую природу его проявления, можно задаться вопросом, не была ли эта операция слишком значимым событием в его жизни. Глубокий разрез в чувствительной области, проникновение в его внутренности, ощущение, что чужие руки вторгаются в твою личную жизнь, – все это еще после проявится неприятным образом. В течение долгого времени это оставалось самым интимным событием в его жизни.

У мальчика все еще не было друзей, он оставался на удивление застенчивым. Иногда Джойс приходилось отводить его в школу в таком несчастном и испуганном состоянии, что по пути он плакал. Когда Джеффу исполнилось пять лет, она перевела его в школу Уиттера, где в автобусе, каждый день отвозившем детей в школу, он сидел рядом с мальчиком по имени Кент. После этого знакомства он начал вместе с ним и другими мальчишками изучать окрестности. В их районе жили люди с низким уровнем дохода, под мостом проходил длинный туннель, и ребятам нравилось исследовать его, потому что он был темным и жутким. Он подружился с одним белым и с одним чернокожим мальчиком, которые жили по другую сторону от железной дороги; чтобы встретиться с ними, ему приходилось идти по туннелю. Дома находились далеко друг от друга, между ними пролегали большие расстояния, где стояли покинутые и заброшенные дома, в которых, как им казалось, больше никто не хочет жить. Искушение безнаказанно проказничать, бросая кирпичи в окна пустых домов, а затем спасаясь оттуда бегством, было слишком сильным, чтобы ему сопротивляться, и однажды к двери дома Дамеров пришла полиция с жалобой, что маленький Джефф «состоит» в банде хулиганов. Лайонелу и Джойс было стыдно, но они только отругали сына. Никто его не бил.