Вишня во льду

© Мартова Л., 2018

© ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

И поныне каждую ночь светит сверкающий глаз ночи.

Селена ведет за собой звезды, расстилая небесную карту, освещая путникам и морякам путь к дому в память о вечной любви…

Сказка о Луне

Все события вымышлены.

Возможные совпадения случайны.

Девушка была чудо как хороша. Тоненькая, изящная, но при этом оч-ч-чень рельефная в тех местах, которые привычно притягивали к себе мужской взгляд Дорошина. Ну нравились ему фигуристые девушки, что ж поделать?!

Он никогда не отказывал себе в удовольствии проводить глазами попавшуюся навстречу нимфу с плавно покачивающимися бедрами, тонкой талией и упругой грудью. Чего уж тут скрывать, жена ушла от него именно из-за этой его страсти. То обстоятельство, что за все годы совместной жизни он ни разу ей не изменил, разгоряченным ревностью мозгом во внимание не принималось.

Измену Дорошин считал подлостью и пошлостью. А получение удовольствия от созерцания прекрасных женских тел, тем более прикрытых одеждой, – вполне невинным занятием, не нарушающим ничьих интересов. Вот только жена считала иначе. Да и бог с ней.

Ушла она еще весной, а официально они развелись всего две недели назад, и в общем-то уже привыкший к холостяцкой жизни и смирившийся с неизбежностью расставания Дорошин снова маялся от того, что приговор оказался окончательным и не подлежал обжалованию.

Трагедии, конечно, никакой не случилось. Сын вырос. Обязательства выполнены. Пути-дороги разошлись в разные стороны. Даже жилищный вопрос ничего не портил. Четырехкомнатную квартиру, когда-то полученную путем обмена из двух родительских, теперь поделили обратно. Хорошая просторная двушка в новом доме, расположенном в спальном районе, досталась в безраздельное пользование сыну. В однокомнатной «сталинке» в самом центре обитала жена, теперь уже бывшая. А Дорошин переехал во внезапно доставшуюся ему от дяди двухэтажную домину на самом берегу реки, расположившуюся практически напротив городского кремля.

Домина была деревянной, отапливалась русской печью и требовала серьезного ремонта, но Дорошина полностью устраивала. Руки у него росли из нужного места, свободного времени по выходным теперь было хоть отбавляй, поэтому года за два-три он собирался самостоятельно перестроить дом, вырыть скважину, установить газовый котел, – в общем, сделать жилище комфортным для проживания современного человека. А пока Дорошину и так было хорошо, тем более что на неделе он приходил домой только ночевать.

Главным достоинством дома, несомненно, была стоящая отдельно баня. Размер шесть на три включал в себя прекрасно обставленную комнату отдыха, парную с финской печью и с любовью установленными полками, а также душевую со столитровым электронагревателем. Воду в него приходилось накачивать насосом из колодца, но Дорошина это не останавливало, и в душ он ходил, как привык, два раза в день, утром и вечером, не жалея дров на ежедневную растопку печи.

Умерший брат отца был знатным парильщиком, и при его жизни Дорошин нет-нет да и заезжал по субботам к дядьке, чтобы быть от души и со знанием дела отхоженным хлестким веником. Дядька никогда не был женат, жил бобылем, детей не имел, и, хотя настоящей родственной близости между ними не было, когда он умер, Дорошин с изумлением узнал, что дом переписан на него.

Это, несмотря на странность ситуации, оказалось весьма кстати, позволив Дорошину сохранить при разводе остатки самоуважения. В сорок четыре года жизнь начиналась заново. Заниматься устройством этой самой жизни было лениво, но организм настойчиво требовал своего, сигнализируя, что более чем полугодовое воздержание совсем не полезно мужчине в полном расцвете сил.

К случайным связям Дорошин относился с брезгливостью, а на серьезные отношения катастрофически не хватало времени. На неделе он работал, в выходные ремонтировал дом. По ночам ему снились эротические сны, столь же реальные, сколь и развратные. Он просыпался, дрожа от нестерпимого желания, ворочался, пытаясь уснуть, чертыхался и, испытывая отвращение сам к себе, вспоминал юность, усмиряя взбесившуюся плоть. Нет, ему совершенно точно нужна была женщина.

Стоящая на подоконнике девушка вешала штору. Она обернулась на его шаги; бившее через оконное стекло солнце заливало ее рассеянным, словно приглушенным светом, в котором она выглядела хрупкой, юной, совершенно беззащитной. Дорошин оценил мягкие изгибы ее тела, совершенство фигуры, нежность тонкого, словно сделанного из дорогого фарфора личика, тяжесть толстой белокурой косы, небрежно перекинутой через плечо, и тут же поспешил навстречу, чтобы подхватить огромный гобеленовый лоскут, который она держала в руках.

– Давайте я вам помогу.

– Ой, спасибо. – Девушка обрадовалась предложению так явно, что он невольно улыбнулся. Свет теперь лился из ее глаз, огромных, фиолетово-желтых глаз, обрамленных черными ресницами, невыразимо длинными и пушистыми, как у куклы. Дорошин даже не представлял, что у живых людей могут быть такие ресницы. – Я с этими шторами умучилась вся. Такие тяжеленные, сил нет. С одним окном уже справилась, вот со вторым бьюсь, и еще два впереди. Представляете?

Дорошин представлял. Помочь этому сказочно прекрасному созданию было его мужской обязанностью. И, принимая тяжелый гобелен, он сразу забыл, зачем вообще в разгар дня явился в областную картинную галерею. Не на экскурсию же, на самом-то деле.

– Как вас зовут? – будто невзначай спросил он у девушки, чьи руки легко порхали над тканью, продевая толстые крючки в петли, прорезанные в шторной ленте. Дорошин никак не мог разглядеть, есть ли у нее обручальное кольцо.

– Ксюша. Ой, извините. Ксения Александровна Стеклова. Младший научный сотрудник. Искусствовед. А вы к нам по делу?

– Почему сразу по делу. Может быть, я посетитель. Пришел с новой экспозицией ознакомиться. – Он привычно ушел от ответа, потому что сам не знал, есть ли у него здесь дело, или все, что от него требуется, это выслушать порцию старческих бредней.

– Нет-нет. – Ксюша звонко рассмеялась, и ее смех, словно звон колокольчика, рассыпался по просторной прохладной старинной зале. – Открытие новой экспозиции у нас только завтра. Сегодня музей закрыт для посетителей. Вы же видите, мы готовимся. – В подтверждение своих слов она чуть потянула штору из его пальцев. – Но вас пустили, значит, вы по делу, причем по важному.

– Мне нужно повидать Марию Викентьевну, – признался Дорошин. – Она попросила меня зайти.

Мария Викентьевна Склонская была единственной любовью его умершего дяди. Тот не называл ее иначе как Машенька и сумел пронести свое чувство через всю жизнь, не расплескав ни капли.

Дядюшка рассказал ему о ней совершенно случайно, когда размякший после хорошей парилки Дорошин, уже переживающий разлад с женой, но еще до конца не отлученный от семьи, спросил, почему брат отца никогда не был женат.

– Не нашли ту, единственную? – спросил он, в общем-то не ожидая услышать правдивого ответа.

– Почему же, нашел. – Дядька пожевал тонкими старческими губами. – Только поздно нашел. Помнишь, как у Пушкина? «Но я другому отдана и буду век ему верна…» Как раз наш с Машенькой случай.

– Она была замужем?

– Она собиралась замуж. Причем за моего учителя, человека, которого я безмерно уважал. Профессора Ивана Александровича Склонского. Он был старше ее. То чувство, которое она к нему испытывала… Нет, это была не любовь, конечно нет. Но уважение, огромное уважение, практически преклонение. Их брак был одобрен отцом Машеньки, которого она боготворила и ослушаться не могла. И хотя тоже полюбила меня всем сердцем, но все-таки вышла замуж за Склонского. И была рядом с ним сорок с лишним лет.

– И из-за этого вы так и не женились? – Дорошин не верил собственным ушам.

– Представь себе, да. Не мог представить рядом с собой ни одной другой женщины. Первые годы мучился и страдал ужасно. А потом… Склонский был нездоровым человеком, больное сердце, одышка… Ему были противопоказаны любые физические нагрузки. А Машенька, родив дочь, превратилась в цветущую молодую женщину… В общем, ты меня понимаешь. Все эти годы она была моей. Минуты близости у нас случались нечасто, у нее была работа, муж, дочь… Она не могла позволить себе украсть у них то время, которое по праву принадлежало им. Но иногда случались свободные минуты, и тогда она бежала ко мне. Вот в этот дом. И за эти минуты я был готов пожертвовать возможностью иметь собственную семью. Она жила в обмане и страшно мучилась от этого. Я не мог заставить ее страдать еще и из-за того, что она вынуждена воровать меня у какой-то другой женщины. Она бы этого просто не вынесла.

Профессор Склонский был известным в их городе литературоведом, дядя Дорошина, Николай Николаевич, – учителем русского языка и литературы. А Машенька, Мария Викентьевна, – искусствоведом. Работала она в областной картинной галерее с молодых своих лет, специализируясь на иконах и храмовой живописи.

– А когда Склонский умер, почему вы не поженились? – спросил Дорошин, чувствуя невольный трепет от силы чувств, которые довелось испытать его дяде. Нет, сам он не был способен ни на что подобное.

– Так жизнь прошла. Устоялась. И не нужно в ней уже было ничего менять. Зачем? Детей и внуков смешить? Да и вообще. Машенька много лет прожила со старым, немощным, тяжелобольным человеком. Я уже тоже не молод. Она заслуживает спокойной старости без необходимости хоронить еще одного мужа.

– Чего ж ты себя хоронишь? – возмутился тогда Дорошин. – Тебе ж семьдесят пять всего. И ты ж ни разу в жизни даже насморком не болел.

Дядька тогда не ответил, лишь криво усмехнулся, а спустя два месяца его не стало. Скончался он в одночасье от обширного инфаркта, и Мария Викентьевна Склонская была единственным близким человеком, кроме самого Дорошина, который пришел проводить его в последний путь. Дядька жил отшельником, друзей у него не было, другой родни тоже.

Признаться, Мария Викентьевна поразила Дорошина своей необычной внешностью. Немолодая уже женщина, да что там, почти старуха, она сохранила гордую стать, прямую спину, тонкую талию и ясный взгляд. Одетая во все черное, она держалась с тем врожденным изяществом, которое невозможно воспитать, с ним нужно только родиться.

Тяжелый узел серебристых волос на затылке, серебряные перстни на длинных тонких пальцах, не изуродованных старческим артритом, тихо звякающие на узких запястьях браслеты… Она была красива даже в свои семьдесят лет, и Дорошин тогда понял, почему дядька так «залип» на этой женщине. Было от чего «залипнуть».

Он тогда зачем-то дал ей свой номер телефона, чтобы позвонила, если ей вдруг будет что-нибудь нужно. Он оценил, что горе ее не наигранно. Она действительно скорбела по его дяде, человеку, которого любила много лет и с которым познала пусть запретное, но все-таки счастье.

И вот вчера она позвонила и попросила его прийти в галерею. Голос ее звучал взволнованно. Она тяжело дышала в трубку.

– Виктор, голубчик. Извините, что отвлекаю вас. Я знаю, насколько вы заняты, и никогда не посмела бы оторвать вас от дел, если бы не обстоятельства чрезвычайной важности. Видите ли, мне Николенька рассказывал, чем вы занимаетесь, и мне кажется, что у нас в галерее произошло событие как раз из разряда ваших компетенций. Я была бы вам крайне признательна, если бы вы пришли и выслушали меня. Поверьте, если мои подозрения не беспочвенны, то это ужасно. Просто ужасно.

Дорошин пообещал, что придет, хотя особого интереса не испытывал. Мало ли что там старухе почудилось. Его профессия вызывала неизменный интерес у всех, кто о ней узнавал, – начальник областного отдела УМВД по розыску пропавшего антиквариата и предметов искусства. Есть от чего впасть в ажиотаж и решить поиграть в детектива. Скучно, поди, Склонской, вот и выдумала удачный повод, чтобы повспоминать своего умершего любовника с его племянником.

Впрочем, глядя в фиалковые глаза Ксюши, Ксении Александровны Стекловой, он сейчас совершенно не жалел, что решил исполнить старушечью прихоть. Все-таки девушка была чудо как хороша, и романтически настроенный Дорошин даже представил на миг, что между ними вспыхнет такая же сильная страсть, как между его дядей и Машенькой. А что, эта чудесная молодая женщина – тоже искусствовед, а он, Виктор, в конце концов, дядин родственник, и вдруг по наследству ему передалась не только деревянная домина на берегу реки, но и способность любить горячо и пылко.

Оказывается, все это время Ксения ему что-то говорила. Он смутился, поняв, что, погрузившись в мечтания, все прослушал, и уставился на нее виновато.

– Я спросила, давно ли вы знакомы с Виконтессой. Ой, извините, – девушка чуть смутилась, – это мы Марию Викентьевну за глаза между собой так называем. Помните, у Рыбакова в «Бронзовой птице» была Графиня, такая вся страшная, неприступная, гордая… Склонская очень на нее похожа. Все гоняет нас, молодежь. Вот мы ее и прозвали Виконтессой. По аналогии.

Дорошин вспомнил худощавую фигуру, горестно склонившуюся над гробом дяди. Нет, пожалуй, он не назвал бы Склонскую ни жесткой, ни страшной, ни неприступной. Обычная женщина, хорошо знающая себе цену. Так этому качеству только поучиться можно.

– Недавно знаком, – чуть суше, чем следовало бы в разговоре с хорошенькой барышней, ответил он. – К тому же достаточно поверхностно.

– Значит, точно, вы пришли к ней по делу. – Ксюша запрыгала на подоконнике и даже в ладоши захлопала, воспользовавшись тем, что тяжелая штора уже была успешно водружена на место. – Я вас поймала! Я вас поймала!

– Да я вроде и не убегал, – засмеялся Дорошин.

Ксюша протянула к нему руки, чтобы он помог ей спрыгнуть с высокого подоконника, он не растерялся, положил ладони на тонкую девичью талию, поднял легко-легко и аккуратно опустил на пол рядом с собой. Так она едва доходила ему до подбородка. Сходство с диковинной куклой усилилось. Нет, эта девушка Дорошину положительно нравилась.

– Ладно, спасибо за помощь, с оставшимися окнами я уж как-нибудь сама справлюсь. – От улыбки на ее щеках появлялись озорные ямочки. – Нельзя заставлять Виконтессу ждать. А то гневаться изволит. Кстати, вы – журналист?

– Почему журналист? – удивился Дорошин.

– Ну, раз вы идете к Склонской по делу, значит, вы или журналист, или коллекционер, или реставратор. У нее, кроме ее икон, никаких других интересов в жизни нет.

Дорошин внезапно задумался о том, как так получилось, что, много лет занимаясь именно розыском икон, он никогда прежде не сталкивался с Марией Склонской. Впрочем, объяснение этому было: оценщиков и специалистов по иконописи он, как правило, привлекал из Москвы, потому что след пропавших ценностей вел именно туда.

– Давайте все-таки вместе повесим оставшиеся шторы, а потом вы покажете мне, как найти Марию Викентьевну, – решительно сказал он. – И да, Ксюша, разрешите представиться. Меня зовут Виктор. Виктор Дорошин. И я вовсе не журналист, не коллекционер и не реставратор, хотя произведениями искусства интересуюсь, каюсь, грешен.

– А я уже ими объелась, – чуть грустно сказала Ксюша. – Я так мечтала быть искусствоведом. Мне казалось, что это так здорово – с утра до вечера смотреть на прекрасное. А сейчас чувствую, что меня этим прекрасным перекормили. Тем более что у нас тут обстановка такая… – Она замялась, подыскивая подходящее слово.

– Унылая, – подсказал Дорошин, который атмосферу провинциальных музеев знал прекрасно. Воздух здесь был чуточку затхлым, а люди словно присыпанными нафталином. Попадая в музей или картинную галерею, Дорошин всегда физически ощущал, как останавливается вокруг бег времени. Стоящая перед ним Ксения Стеклова была слишком живой и подвижной для того, чтобы чувствовать себя здесь комфортно.

– Да, – с готовностью подхватила она. – Конечно, стыдно так говорить, но это ужасно, когда ты окружена людьми, которым ничего не надо, кроме искусства. Здесь любое материальное желание воспринимается как оскорбление, как вызов. Здесь модно презирать деньги, а у меня не получается, понимаете? Мне хорошо от того, что у меня муж богатый, а без денег, наоборот, очень плохо.

Удар, нанесенный Дорошину, был так себе, слабенький, прямо скажем, удар, но разочарование разлилось по венам, гася внезапно возникшую надежду. У Ксюши, оказывается, был муж. «Впрочем, – усмехнулся про себя Дорошин, – ты же хотел, чтобы у тебя было, как у дяди, а он много лет встречался именно с замужней женщиной, и ничего».

– Пойду я, – сказал он, кляня себя за идиотские мысли. – Работу мы с вами закончили, я рад, что смог вам помочь. А теперь все-таки вынужден откланяться. Неудобно заставлять даму ждать.

– До новых встреч. – Ксюша стрельнула в него глазками и скромно потупила их. – Если Виконтесса расскажет вам что-нибудь интересное, обещайте, что поделитесь. Я ужасно любопытна, но молодежи особо никто ничего не рассказывает.

– Обещаю. – Дорошин приложит руку к груди и поспешил к неприметной двери в конце зала, за которой скрывалась винтовая лестница, ведущая в подвал, в служебные помещения и запасники картинной галереи.

Он спиной чувствовал, что сказочная фея Ксения Стеклова смотрит ему вслед.

* * *

Мария Викентьевна Склонская занимала кабинет не одна. За соседним столом обитало невзрачное существо неопределенных лет. Пол существа, впрочем, определялся безошибочно, благодаря длинной, до пола, бесформенной черной юбке. Серый в катышках свитерок с обдерганными рукавчиками, собранные в кучку на затылке волосы непонятного цвета, который отчего-то принято называть русым, завершали образ.

С точки зрения ценителя женской красоты Дорошина, женщины делились на блондинок, брюнеток, шатенок и рыжих, а русый цвет был форменным недоразумением, вызванным ленью и нежеланием работать над собой. Лень он не прощал ни в каких ее проявлениях.

– Витенька, мальчик мой, как я рада, что вы зашли, – воскликнула Склонская, когда он появился в дверях. – Проходите же скорее. Познакомьтесь, пожалуйста, это моя коллега Леночка.

Оставшееся до седых волос Леночкой существо подняло на Дорошина глаза, прикрытые стеклами немодных дурацких очков. Глаза не выразили ни капли интереса ни к самому Дорошину, ни к цели его визита, но врожденная вежливость все-таки заставила Леночку поздороваться, пусть и без малейшего намека на душевность.

– Здравствуйте. Меня зовут Елена Николаевна.

– Виктор Сергеевич. – Он церемонно шаркнул ножкой, испытывая ту самую скуку, о которой пару минут назад говорил с живой и подвижной Ксюшей.

Елена Николаевна выражала собой истинный образчик той самой породы «искусствовед обыкновенный», который царствовал в музеях российской глубинки. Одинокая, уставшая от серой жизни женщина с маленькой зарплатой, обитающая в старой хрущевке вдвоем с мамой. Мужа нет, детей нет, перспектив тоже нет. Зато начитанна, образованна и разбирается в искусстве.

– Леночка, могу я тебя попросить ненадолго оставить нас с Витенькой наедине, – попросила тем временем Склонская. – Мы бы прошли в чайную комнату, но там может быть многолюдно, а разговор у нас конфиденциальный. Пожалуйста, девочка, выполни мою просьбу.

«Девочка», которой уже было явно к пятидесяти, не поднимая головы, кивнула, подхватила полы своей длинной юбки, одернула свитерок, не дающий даже тонкого намека на грудь, и молча скрылась за дверью. Прошмыгнула тенью и исчезла, будто и не было ее.

Дорошин проводил ее глазами, придвинул стул и сел, приготовившись к длинному и, надо полагать, бессмысленному разговору.

– Виктор, я много знаю о вас, – начала Склонская. – Вы – удивительный специалист, создавший уникальную систему поиска пропавших ценностей. И эта система работает, несмотря на то что это далеко не всем по нраву. Я восхищена вашим профессионализмом, Виктор. Одна только Одигитрия Смоленская чего стоит. Это же благодаря вам она вернулась в Россию. Да-да, не качайте головой. Я совершенно точно знаю, что благодаря вам.

Полковник Дорошин был изумлен. О его скромном вкладе в историю с возвращением одной из самых знаменитых в их регионе икон знали немногие. Действительно, найти Одигитрию удалось только благодаря составленному Виктором за несколько лет скрупулезной работы каталогу пропавших ценностей, исчезнувших из храмов и музеев его родной области.

Он мотался по церквям и приходам, разговаривал со священниками, составляя точную опись утраченного. В его каталоге, который он создал, сверстал и напечатал на свои собственные деньги, значились сто двадцать объектов иконописи, картин и других ценностей, украденных или числившихся пропавшими примерно с середины семидесятых годов двадцатого века. Большая часть их была украдена в девяностые, когда охотники за антиквариатом шныряли по маленьким городкам и деревням, взламывали заколоченные церкви, выдирали бесценные иконы из деревянных образов или забирали их вместе с образами, если те оказывались серебряными.

Дорошин не поленился разослать свой каталог во все музеи страны и даже Европы, имеющие фонды иконописи, видным коллекционерам, с большинством из которых был знаком лично, а также в адрес аукционов «Кристис» и «Сотбис».

Именно в его каталоге изображение Одигитрии Смоленской, одной из самых древних и почитаемых на Руси православных святынь, похищенной в 1994 году из районного музея, увидел зарубежный коллекционер, человек уважаемый и высоконравственный, купивший Одигитрию по случаю, не зная, что она краденая.

Как гласило описание в каталоге, сторож музея пил водку с двумя приятелями. К ним присоединились трое неизвестных, усыпили всю компанию, погрузили семь старинных икон в фуру, груженную пиломатериалами, и так вывезли через российско-финскую границу. Общая стоимость похищенного составила два миллиона долларов.

Потом Смоленская икона Богоматери, именуемая «Одигитрия», оказалась в Германии, где ее след затерялся почти на одиннадцать лет. Затем икона неожиданно «всплыла» на сайте Лондонской галереи Ричарда Темпла.

Дорошин отправил туда свой каталог, сотрудники галереи показали ее Темплу, и тот неожиданно согласился вернуть святыню в Россию, причем безвозмездно. Так образ, датируемый пятнадцатым – шестнадцатым веком, вернулся на Родину, осев, правда, в храме Христа Спасителя в Москве. Дорошин пытался довести дело до конца и добиться, чтобы Одигитрия вернулась на свое первоначальное место, но ему быстро предложили «не возникать».

Немного подумав, возникать он действительно не стал, потому что с точки зрения безопасности районный музей был вовсе не тем местом, где стоило хранить бесценную Одигитрию. Украсть ее во второй раз было делом плевым, поскольку система оповещения в музее была давно отключена за долги, а сторожа по-прежнему охотно выпивали с постучавшимися в дверь незнакомцами. Вот только откуда про все это было известно Склонской?

– Ваш дядя, мальчик мой, очень гордился вами, – сказала старуха, словно прочитав мысли Дорошина. – Он всегда рассказывал мне обо всех ваших успехах, потому что знал, что я смогу оценить их по достоинству.

– Странно, что он нас не познакомил, – признался Дорошин. – Вы специализируетесь на иконописи, я последние двадцать лет разыскиваю иконы. А встретились мы с вами только на дядиных похоронах.

– В жизни все бывает именно так и именно тогда, когда нужно и должно, – пожала плечами Склонская. Сейчас Дорошину даже в голову бы не пришло назвать ее старухой. – Мальчик мой, я случайно узнала одну вещь, совершенно невозможную, просто невообразимую, ужасную вещь. Это знание не укладывается у меня в голове. Если то, что я думаю, – правда, то наш музей ждет огромный скандал. Вселенский, не оставляющий камня на камне от репутации не только нашего директора, но и всех нас. Я не могу предать этот факт огласке до тех пор, пока не буду уверена, что права. Мои обвинения слишком серьезны, чтобы я бросалась ими направо и налево. И поэтому я решила сначала рассказать все вам, чтобы вы провели негласное расследование. Когда мы будем все знать досконально, тогда и примем решение, что делать дальше.

– Мария Викентьевна. – Дорошин улыбнулся специальной «полицейской» улыбкой, которая была у него заготовлена как раз для таких случаев. – Вы пытаетесь втянуть меня в игру, правил которой я не знаю, а я уже достаточно взрослый для того, чтобы не вестись на такие подначки. Я – не частный сыщик, не комиссар Мегрэ, не Эркюль Пуаро. Я полковник полиции, находящийся при исполнении своих служебных обязанностей. Если я узнаю о нарушении закона, я не буду держать это в тайне. Я придам этот факт огласке, невзирая на то, что от этого может пострадать чья-то репутация. Если бы вы знали, сколько репутаций я разрушил за годы работы… К сожалению, когда речь идет о кражах произведений искусства, это неминуемо. Я правильно вас понял, ведь вы обнаружили пропажу из запасников музея какой-то иконы? Или наоборот, увидели икону, которой в вашей галерее нет и не может быть? Это что-то из моего каталога? Раз вы про него знаете, вполне вероятно, что он у вас есть. И, скорее всего, от моего дяди. Я верно излагаю?

– Не совсем, – спокойно сказала Склонская. Если в телефонном разговоре, назначая встречу, она сильно волновалась, то сейчас держала себя в руках, как человек, который все давно для себя решил. – Я – хранитель иконописи, но это вовсе не означает, что я не разбираюсь во всем остальном. Более того, если бы дело касалось моей зоны ответственности, то я сразу же настояла бы на официальном обращении в полицию. Но то-то и оно, что меня это совершенно не касается. Видите ли, Виктор, я совершенно случайно обнаружила, что в музее отсутствует одна картина. Подлинник. Очень ценный подлинник. Я попробовала аккуратно навести справки и поняла, что никто не видел ее уже более года. Мой коллега, отвечающий за фонды живописи, не уделил исчезновению картины должного внимания, и мне важно понимать, по безалаберности это или по злому умыслу. И уже только после этого поднимать шум.

– Ваш коллега – это Елена Николаевна? – Дорошин кивнул в сторону пустующего стола в дальнем углу кабинета.

– Леночка? Нет-нет, она – просто старший научный сотрудник, а в одном кабинете мы оказались только потому, что никто больше не соглашается терпеть мой несносный характер. Старые упрямые люди всех раздражают, особенно когда учат относиться к своим обязанностям серьезно, а не поверхностно. А Леночка, во-первых, отличный профессионал, а во-вторых, просто хороший, добрый человек, готовый уважать старость. Моего коллегу зовут Борис Петрович Грамазин, и он сидит в соседнем кабинете вместе с Ксюшей Стекловой. Есть у нас такая милая девочка.

– С Ксюшей я уже как раз познакомился, – сообщил Дорошин и внезапно покраснел, будто его поймали с поличным на чем-то очень неприличном. – Мария Викентьевна, а можно уточнить, что же у вас, собственно говоря, пропало?

– Я не знаю, пропало или нет, – печально сказала Склонская. – Вполне возможно, что картину просто переложили в другое место, и сейчас она спокойно лежит где-то в запасниках. За последние три года галерея была вынуждена трижды перевозить основные фонды из здания в здание. Виктор, вы же знаете, какая беда у нас с финансированием. Мы и в этом-то помещении сидим на птичьих правах, со дня на день ожидая выселения.

Действительно, областная картинная галерея в их городе располагалась в здании бывшего кафедрального собора, который по закону о реституции уже передали церкви. Власти говорили о том, что обязательно подыщут музею новое помещение, но отведенный для этого срок подходил к концу, а проблема так и не была решена. Это Дорошин знал прекрасно. Но разговор со Склонской начал выводить его из терпения.

– Мария Викентьевна, я осведомлен о всех бедах галереи. – Он сделал упор на слове «всех», подчеркивая, что в курсе различных сплетен и слухов, которые ходили вокруг этого культурного заведения. – Я понял, что пропажа, о которой вы беспокоитесь, на самом деле могла никуда не пропасть, а просто затеряться в запасниках. Я оценил, что вы никого ни в чем не обвиняете и старательно пытаетесь не выносить сора из избы. Я даже могу вам обещать, что до того, как дать делу официальный ход, постараюсь максимально тщательно разобраться с ним сам. Но ради всего святого, скажите уже, наконец, ЧТО именно, на ваш взгляд, пропало? Перестаньте уже говорить загадками.

– Картина «Днепр». Этюд Куинджи, – тихо сказала Склонская. Полковник Дорошин с грохотом упал со стула, у которого внезапно подломились ножки.

* * *

Борис Грамазин был доволен. Очень доволен. Наконец-то его коллекция пополнилась новым экспонатом, причем воистину бесценным, хотя бы потому, что он достался ему даром. Нет, за некоторые жемчужины своего собрания он платил деньги, причем, по его меркам, немалые, другие же находил по случаю, получая за бесценок или вообще даром. Такие он ценил особо.

Как и все коллекционеры, он мог часами смотреть на свои сокровища, перебирать их, каталогизировать, оценивать, смаковать воспоминания о том, как они были приобретены. Борис Грамазин был страстной натурой, хотя его внешний облик мало соответствовал такому определению.

Глядя на его сутулую фигуру, печально поникший длинный нос, впалые щеки, по которым струились давно не стриженные сальные патлы, слыша монотонный, чуть визгливый голос, ловя сонный, ничего не выражающий взгляд, никто не мог даже догадаться о том, какой силы страсти бушуют внутри этого человека.

Он был по-настоящему одержим идеей пополнения своей коллекции и ради этого ничем не гнушался. Если бы ему кто-то сказал, что его деятельность аморальна, то Грамазин очень бы удивился подобной постановке вопроса. Цель оправдывает средства, в этом он был убежден совершенно искренне, а мораль и нравственность, как фундаментальные философские категории, находящиеся в ведении этики, не брал в расчет совершенно. В конце концов, этика – это наука, а значит, отношения к реальной жизни не имеет.

Грамазин закрыл тетрадочку, в которой только что тщательно зафиксировал пополнение своей коллекции, и довольно улыбнулся, как наевшийся сметаны кот. Впрочем, улыбка тут же исчезла с его лица, как будто ее стерли тряпкой. Мужик, припершийся к старухе, мог существенно подпортить ему всю малину.

Секрет, переставая быть таковым, утрачивал всяческую ценность. Это грозило потерей экспоната, а значит, надо было хорошенько постараться, чтобы этого не допустить. Вот только как?

Его раздумья прервал звонок в дверь. Борис Петрович удивился, поскольку уже много лет никого не ждал. Старчески шаркая по полу ногами, обутыми в разношенные войлочные тапки, спадающие чуть ли не на каждом шаге, он прошел к двери и посмотрел в глазок.