Лейтенант сидел и не ёрзал, заполняя своей грушевидной фигурой стул, стол и заслоняя короткую сторону стены комнаты номер 152. Вся его конструкция была похожа на мегалиполитический прыщ. Снизу, из самой родной земли, от дна полуподвального этажа росло его существо, цеплявшееся окорочками за хромированные ножки государственной мебели. Тело из тёмно-синих штанов вылезало далее в голубую рубашку с погонами и вываливались на стол сосисочными руками так, как если бы эти сосиски делали великаны-людоеды. Как через крупнодырчатую мясорубку, через его манжеты вылезли и расползлись по столешнице пальцы-фарш. Суставы кистей не выделялись, пальцы были сплошными кишками без морщин и сочленений. Ногти то ли отсутствовали, то ли находились на ладонной стороне кисти. Плечи были покатыми отчего погоны не лежали параллельно столу, а острились домиком, образуя равнобедренный треугольник, в котором верхнюю точку, вершину, представляла красная голова. На лейтенанте, очевидно ввиду его государственного предназначения были все цвета флага. Голубая рубашка, красное лицо и белая седина на макушке. Редкие волосы начинались не с висков, а откуда-то выше, над ушами, от линии роста волос лба и как сильно примятое ветром сено, лежали без движения даже когда на них попадала струя кондиционера. Не смотря на невысокое звание, лейтенант не был ни молод, ни здоров. Интенсивность седины соответствовала как минимум званию майора и то, проходившему службу в условиях лишений бескрайнего севера или взглядов в спину от народа Ноя. Эти противоречия во внешности – тучность бухгалтера, седина реаниматолога и звание студента на военных сборах – отталкивали меня от подробных расспросов о следующих моих действиях в комнате номер 152. Я продолжал оставаться в позиции наблюдателя уютно устроившись в кресле с весьма анатомическим седалищем, которое совершенно не ожидал встретить здесь, в глубине государственного дома. Попу мою здесь ждали и приготовили ей приём не хуже, чем в кресле стоматолога. К седалищу прилагался откидывающийся несъёмный пластиковый столик, указывающий не столько на заботу, сколько на необходимость много писать в этом чреве Мосгоробл чего-то там. В седалище я расслабился, доверив себя месту и времени, и спокойно потреблял кислород верхней, не вдавленной в стул частью себя. Но стоило лейтенанту у стены напротив шелохнуться, скажем положить одну сосисищу на другую или откинуться на стуле, как образ триколорного прыща затмевал мою радость оксигенации. Делал моё дыхание интоксикацией. То, что мы с лейтенантом дышали одним государственным воздухом, пугало меня и я боялся стать каким же как он. Тем более, что-то зрело в туше лейтенанта, бродило и сужаясь к шее, желало выбрызнуться наружу через набухшую кумачовую голову. Что-то напрягло макушку до бело-седого сияния. Нечто, сожми оно лейтенанта с боков, взорвёт его голову и вулканом окатит нас, пришедших в 152-ую. Нечто из-за стены или из трубки мобильного может взволновать сидящего. Нечто уже идёт по длинному коридору и у него есть сжимающий сжиматель. Будет волнение в лейтенанте. И будет взрыв. Будет ли то казеозная кефироподобная масса вскрытой атеромы или гной шоколадно-ванильный с прожилками фибрина и микросгустков крови? Или ничем не пахнущий жиденький гной туберкулёзного натёчника? Или удовлетворяющий всякого хирурга густой жёлтый гной глубокого парапроктита, что никак не выдавал себя снаружи на коже, но точно определённый и вскрытый скальпелем, хлынул через разрез и успокоил сомнения врача. Взорвётся ли седая вершина криком, гимном, уважением к Конституции, инструкцией по пожарной безопасности, разговором о важном, списком эмульгаторов, перечнем запрещённых пород собак или сиреной, сопровождающей чёрный мерседес полицейской машины? Чем окатит нас лейтенант было пока неясно. Но риск сидел буквально в пяти метрах от моего ряда. Потому я с опаской смотрел, как всякий входящий после меня в комнату, проходил по-моему слишком близко от синей рубашки. Я боялся, что новенький, не рассмотрев ещё опасности, спотыкнётся и завалится на тушу, чем спровоцирует взрыв, даст последний недостающий килопаскаль к ситуации предизвержения. Вот тётушка с длинной цепочкой от одной дужки очков к другой, такой длинной что на неё можно посадить ротвейлера у будки или пустить электричество в соседний СНТ. Тётя, осторожнее, ваше слабое зрение, вероятность наступить на столь длинную цепочку, нейропатия возрастная и алкогольная, столько рисков. Не оступитесь, не коснитесь лейтенанта, не заденьте его стул, не уроните государственный паспорт ему на руку. Тётя! Тётя длинной сухой как корень дерева вышедший наружу рукой показала паспорт и наступая на пол сухой костяной ногой в такт качавшейся в противоположную от шага сторону сухой цепочке очков прошла на своё сухое место. Она обвила нижними корнями свой стул, впереди стоящий и выпустила один молодой отросток к кулеру с 19-ти литровой банкой, незаметно подсасывая там, где решетка держала под краном забытый мятый стакан. Следующим вошёл курьер. Настоящий курьер с жёлтым кубом тетриса за спиной. Его вызвали прямо с работы? Государственное недоразумение. Ведь он мог нести корм моей собаке или витамины моей собаке, или таблетки от клешей моей собаке. А он тут. В людской. Поворачиваясь в проход между стульями, лицом к которому сидел лейтенант, курьерный человек лишь чудом не задел углом рюкзака голубой погон. Незавязанный шнурок его кроссовка ещё только раскидал свой отросток и не угрожал падением, но угол куба… Какая опасная ситуация. Куб сел на свободный стул, курьер сел на соседний и они начали переговариваться на такжикско-яндекском. Куб отчётливо произнёс среди тарабарщины слово «пятёрочка». На это курьер ответил: «Харам». Третий вошедший, огромный оверсайз-уникло неопределённого пола, как близнец лейтенанта с порога стал цеплять голенями стулья и вешалку, создавать волну движения и мог бы вполне инициировать извержение одним своим присутствием, привлекая на себя прочее пространство и массу как бозон Хиггса. Всё же новенький или новенькая аккуратно остановился или остановилась у стола лейтенанта, опустил или опустила складки живота вниз, вытерев пот и спросил может ли он уйти. Да, всё-таки спросил, а не спросила. Очки на вошедшем бозооне имели откровенно мужскую оправу. На мгновение показалось, что пот обоих существ прозрачными нитями стал тянуться друг к другу как рисовая лапша, как паутина. Они вот-вот соприкоснутся, эти потные струи, ощупают друг друга, притянутся и сольются в митбол с четырьмя руками-ногами, но всё ещё двумя погонами. Начнётся что-то новое, другая форма государственного обслуживания входящих, другая, но, оверсайз повторил свой вопрос и ниточки пота от лейтенанта втянулись в поры. Это прозвучало так необычно, что половина комнаты, а нас было уже персон двенадцать, привстала с седалищ. «Можно ли мне уйти прямо сейчас?». «Да, пока можете уйти», – ответили погоны домиком, – «зайдите в 203-ий и напишите заявление указав причину». Не поблагодарив, вошедший бозон стал пинать стулья по направлению к выходу из 152-ой в государственный коридор. Он больше не вернулся. Он упустил возможность слиться с лейтенантом. Потовый ручеёк завернул за ним в коридорную дверь.
– А так что, можно было? – с места встал мужчина в джинсовом костюме будто из музыкального клипа на канале Bridge Retro. В голове у меня заиграла песня Ричарда Маркса, та самая, где он побеждает дракона в японском саду.
– Да, если вам компенсация расходов не нужна, пока можно уходить. Через 203-ий. Пока я не внёс вас в государственный документ – лейтенант разговаривая становился менее алый лицом, давление падало с выходом слов. Возможно это и есть способ предотвратить выхлоп начинки на аудиторию. Нужно дать ему говорить. Клапан. Давление падает через вербальный клапан.
– Вы же только приглашение получили. При-гла-шэ-ни-э. Это не повестка, – он продолжал, – вы пока что можете в любой момент. Все. Уйти.
В этот любой момент женщина с задних рядов решительно вышла вон. За ней следовал аромат сирени, как будто она окатила себя целым баллоном спрея для туалетной комнаты. Женщина-сирень была покрыта мелкими фиолетовыми прыщиками либо обычными прыщиками, но замазанными бриллиантовым-фиолетовым. Пах ли антисептик или парфюм? Я подумал, что если лейтенант совершит государственный чих от этого запаха, то всем нам конец. Седая вершина не перенесёт такой провокации. Джинсовый человек, задавший вопрос, напротив же сел и больше вопросов не задавал. Я был тому благодарен, поскольку вместе с тишиной джинсового человека наступила и тишина Ричарда Маркса. Очевидно, человек-джинса, как и я, находился в завороженном мистическом гипнозе от происходящего в государственном месте, желая пройти процедуру до конца. Ведь нас всё же при-гла-си-ли. А мы вежливые люди. Пришли и остались. Сирень выходила из комнаты гонимая выдыхаемым тёплым воздухом входящих и рассаживающихся. Становилось душно и кое-то использовал приглашение как веер. Обеднённый кислородом воздух окончательно вытеснил сирень и мне остался только дух заменителя пластмассы под моим седалищем.
