000
ОтложитьЧитал
Глава седьмая
Великий скандал. – Я доказываю капитану, что считаю его джентльменом, хотя прежде и говорил противное; в то же время доказываю мичманам, что и я тоже джентльмен. – Мичманы доказывают свою благодарность, тренируя меня, потому что дело мастера боится.
Капитан прибыл на борт около одиннадцати часов утра, и когда старший лейтенант донес ему о том, что случилось, он тотчас же отдал приказ об отставке мистера Троттера. Вслед за тем он приказал всем мичманам собраться на квартердеке.
– Джентльмены, – сказал он им со строгим видом, – я чувствую себя обязанным некоторым из вас за мнение, которое вам угодно было внушить о моем характере мистеру Симплу. Я требую, чтобы вы ответили мне на несколько вопросов, которые я намерен предложить вам в его присутствии. Сек ли я когда-нибудь вахту штирборта за то, что корабль делал не более девяти узлов на булине?
– Нет, сэр, нет! – отвечали они с перепуганным видом.
– Задавал ли я какому-нибудь мичману четыре дюжины палок за то, что он не подал своего еженедельного отчета, или пять дюжин другому за то, что он на дежурстве был в красной ленте?
– Нет, сэр, – отвечали они.
– Умирал ли какой-нибудь мичман от усталости на своем сундуке?
Тот же отрицательный ответ.
– Ну, джентльмены, теперь сделайте одолжение, отвечайте, кто из вас счел за нужное утверждать эту ложь в публичной кофейне, а также кто из вас принудил этого молодого человека рисковать жизнью на дуэли?
Всеобщее молчание.
– Вы мне ответите, джентльмены?
– О дуэли, сэр, – подал голос мичман, сражавшийся со мной, – я слышал, что пистолеты были заряжены одним порохом; это была шутка.
– Хорошо, сэр, положим, что дуэль была затеяна в шутку, я надеюсь и верю, что вы говорите правду; но репутация вашего капитана – тоже шутка, позвольте спросить? Я желаю знать, кто из вас осмелился распространять такую оскорбительную клевету?
Мертвое молчание последовало за этим вопросом.
– Хорошо, джентльмены, вы не хотите признаться, так я воспользуюсь властью. Мистер Симпл, будьте так добры, укажите мне лицо или лиц, которые рассказали вам все это.
Но я подумал, что исполнить это требование было бы дурно с моей стороны, и так как они очень ласково обращались со мной после дуэли, то я решил не говорить.
– С вашего позволения, сэр, – ответил я, – мне кажется, я сообщил вам все это под секретом.
– Под секретом, сэр? – возразил капитан. – Где это слыхано, чтоб существовали секреты между капитаном первого ранга и мичманом?
– Сэр, – заметил я, – не между капитаном первого ранга и мичманом, а между двумя джентльменами.
Старший лейтенант, стоявший около капитана, закрыл лицо рукой, чтобы скрыть улыбку.
– Он, может быть, и дурак, сэр, – шепнул он капитану, – но могу вас уверить, что он дурак чистосердечный.
Капитан закусил губу и, обращаясь к мичманам, сказал:
– Джентльмены! Вы должны благодарить мистера Симпла за то, что я прекращаю дальнейшее расследование; я верю, что вы не серьезно клеветали на меня; но помните: что говорится в шутку, то часто принимается всерьез. Надеюсь, что поведение мистера Симпла окажет на вас свое действие, и вы перестанете отыгрываться на нем, он избавил вас от весьма строгого наказания.
Сойдя вниз, мичманы пожали мне руку, говоря, что я добрый парень и не ябедник. Что же касается совета капитана, чтоб они, как он выразился, не играли на мне, это было забыто: они тут же начали снова и не переставали, пока не увидели, что меня уже нельзя обмануть.
Я не пробыл и десяти минут в мичманской каюте, как они уже приступили к своим розыгрышам. Один из них заметил, что я, кажется, очень силен и, вероятно, могу выдержать весьма долгий сон.
– Скажу, не хвастаясь, – ответил я, – что способен на это, в интересах службы.
Это рассмешило их, и я подумал, что отвечал умно.
– Вот Томкинс, – заявил мичман, – покажет вам, как исполнять эту часть ваших обязанностей. Он наследовал эти способности от отца, служившего морским офицером. Он в состоянии храпеть четырнадцать часов кряду, ни разу не повернувшись на другой бок, да еще и днем не откажется продолжить свой сон на сундуке.
Томкинс защищался, утверждая, что некоторые обделывают свои дела проворно, а другие очень медленно, что он не из числа шустрых и что в сущности долгий сон освежает его не более, чем другого короткий, потому что он спит медленнее других.
Это остроумное доказательство было немедленно опровергнуто замечанием, что он съедает свой пудинг скорее всех прочих.
В это время почтальон, прибывший на борт с письмами, просунул голову в мичманскую каюту. У меня дух занялся от желания получить письмо из дому, но я обманулся в своих ожиданиях. Некоторые из мичманов получили письма, другие – нет. Те, которые не получили, называли своих родителей несознательными и объявили, что готовы сбыть их за шиллинг; те, которые получили, продавали свои письма после прочтения другим, обыкновенно за полцены. Мне казалась странной такая продажа, но среди них это было делом привычным. Одно письмо, преисполненное добрых советов, было продано три раза; это заставило меня составить лучшее мнение о нравственности моих товарищей. Самыми дешевыми письмами были письма от сестер. Мне предлагали такое письмо за один пенни, но я отказался, так как имел в достатке собственных сестер. Едва я это сообщил, как тотчас же меня осыпали вопросами об их именах и возрасте, хорошенькие ли они или нет и так далее. Я удовлетворил их любопытство; поднялся спор, кому они должны принадлежать. Один хотел Люси, другой брал Мэри; но самый жаркий спор завязался за Эллен, о которой я сказал, что она лучше всех. Наконец, они согласились продать ее на аукционе, и она досталась одному подшкиперу, по имени О'Брайен, который предложил за нее семнадцать шиллингов и бутылку рому. Меня просили засвидетельствовать их любовь к моим сестрам и потом объявить им их ответ. Такая просьба показалась мне очень странной; но цена, предложенная за Эллен, должна была льстить мне, потому что впоследствии я нередко был свидетелем, как очень хорошеньких сестриц продавали за стакан грогу.
В разговоре я упомянул о причине, почему с таким нетерпением ожидал письма: мне недоставало денег на покупку кинжала и загнутой набок фуражки. На это мичманы отвечали, что мне ни к чему тратить собственные деньги, так как по уставу службы интендант обязан снабжать ими офицеров, которые того потребуют. Зная, где находилась комната интенданта – я видел ее, когда был еще в кубрике с Троттерами, – я тотчас же отправился туда.
– Господин интендант, – сказал я, – прикажите выдать мне сию минуту загнутую на бок фуражку и кинжал.
– Слушаю, сэр, – ответил он и написал что-то на клочке бумаги, который подал мне. Вот приказ, сэр; но загнутые набок фуражки хранятся в сундуке на грот-стеньге; что же касается кинжала, то вы должны обратиться к мяснику; они хранятся у него.
Я отправился наверх с приказом, решив сначала вытребовать кинжал. С этою целью я стал отыскивать мясника и нашел его в овчарне, где он сидел в кругу овец, занятый починкой своих брюк.
В ответ на мое требование он сказал, что у него нет ключа от кладовой, потому что он находится в ведении одного из матросов.
На вопрос, как его зовут, он отвечал:
– Матрос Чикс[12].
Я ходил взад и вперед по кораблю, отыскивая матроса Чикса, но никак не мог найти его. Одни говорили, что он на фок-мачте приставлен караулить ветер, чтобы не изменился; другие, что он на камбузе присматривает за тем, чтобы мичманы не обмакивали свои сухари в капитанскую кастрюлю. Наконец, я спросил о нем у женщин, стоявших на большой палубе между пушками, и одна из них ответила, что искать его между ними дело лишнее, так как все они имеют мужей, а Чикс – вдовий муж[13].
Так и не найдя этого матроса, я решил тогда похлопотать о загнутой набок фуражке и потом уже добыть себе кинжал. Мне не очень-то нравилась перспектива лазания по снастям: я боялся головокружения, зная, что если упаду за борт, то не сумею выплыть. Но один из мичманов вызвался меня провожать, уверяя, что, если я упаду за борт, мне нечего бояться утонуть, потому что если у меня закружится голова, то она непременно поплывет. Это заставило меня решиться. Я долез почти до самой грот-стеньги, иногда, впрочем, обрываясь с какого-нибудь тонкого каната и обдирая кожу на коленях. Я дошел до того места, где протягиваются с мачт толстые канаты, так что приходится лезть с запрокинутой назад головой. Мичман сказал мне, что эти канаты называются кошачьими баграми, потому что лазить по ним так трудно, что даже кошки протестуют, когда им приказывают это. Я не решился, и он предложил мне пролезть через отверстие лентяев, по словам его, нарочно устроенное для подобных мне. Так как это казалось гораздо легче, то я согласился и взобрался наконец на грот-стеньгу, запыхавшийся и счастливый окончанием путешествия.
Здесь находился капитан грот-стеньги с двумя другими моряками. Мичман представил меня по всей форме:
– Мистер Дженкинс – мистер Симпл, мичман. Мистер Симпл – мистер Дженкинс, капитан грог-стеньги. Мистер Дженкинс, мистер Симпл пришел к вам с приказом о выдаче ему загнутой набок фуражки.
Капитан грот-стеньги отвечал, что очень жалеет, но у него нет их в кладовке, так как он выдал капитанской обезьяне последнюю. Это было очень досадно. Затем капитан грот-стеньги спросил, есть ли у меня след.
Я признался, что нет, потому что, подымаясь наверх, раза два или три терял его. Он засмеялся и ответил, что прежде, нежели сойти вниз, я неизбежно должен снова его потерять, а потому он просит вручить его скорее.
– Вручить ему мой след! – вскричал я, сбитый с толку, и, обращаясь к мичману, спросил:
– Что он хочет этим сказать?
– Он хочет сказать, что вы должны выдать ему монетку в семь шиллингов.
Это было так же непонятно, как и то, что я уже слышал; я выпучил глаза. Мистер Дженкинс приказал бывшим при нем людям принести полдюжины лисиц – пеньковых тонких веревок и сделать из меня орла с распростертыми крыльями, если я не исполню его требования. Я никогда не догадался бы, чего он хочет, если бы мичман, смеявшийся до упаду, наконец не объяснил мне, что, по существующему обычаю, всякий, в первый раз вошедший на марс, должен дать что-нибудь на выпивку этим людям и что, если я не сделаю этого, они привяжут меня к снастям.
Не имея денег в кармане, я обещал заплатить тотчас же, как сойду вниз; но мистер Дженкинс не хотел верить мне. Я рассердился и спросил, неужели он сомневается в моем честном слове.
– Нет, – сказал он, – но я хочу иметь семь шиллингов прежде, нежели вы сойдете вниз.
– Как, сэр! – вскричал я. – Знаете ли, с кем вы говорите? Я – офицер и джентльмен. Знаете ли вы, кто мой дедушка?
– Знаю, очень хорошо, – возразил он.
– Так кто же он, сэр? – спросил я рассерженный.
– Кто он! Ха! Он – Невесть кто.
– Не правда, – возразил я, – его не так зовут, он лорд Привиледж.
Я, однако ж, был очень удивлен тем, что он знает, что мой дедушка – аристократ.
– Так неужели вы думаете, – продолжал я, – что я соглашусь запятнать честь своего рода из-за жалких семи шиллингов?
Это замечание и ходатайство мичмана, взявшего меня на поруки, смягчили мистера Дженкинса, и он позволил мне спуститься вниз. Я отправился к своему сундуку и заплатил семь шиллингов провожавшему меня караульному марс-стеньги. Потом я отправился на главную палубу с намерением поучиться своему ремеслу. Я предлагал кучу вопросов касательно пушек своим мичманам, которые, окружив меня, удовлетворяли мое любопытство. Один говорил, что они называются зубами фрегата, потому что вырывают куски из французских кораблей. Другой уверял, что он так часто бывал в деле, что его прозвали огнеедом. Я спросил, каким же образом он остался в живых. Он отвечал, что держится правила: как только ядро ударит в бок корабля, тотчас же просовывать голову в отверстие, которое оно сделает, потому что, по исчислению профессора Трактирного, вероятность второго попадания ядра в то же место составляет единицу, деленную на 32647 с несколькими десятыми в придачу, так что другое ядро никак уже не войдет в это отверстие. Это была новость, которая мне никогда и в голову не пришла бы.
Глава восьмая
Мои товарищи показывают мне, как глупо влезать в долги. – Вежливость при исполнении обязанности. Я знакомлюсь с джентльменами, членами департамента домоседов. – Эпизод с Шолто Макфоем.
Теперь, когда я прожил на борту около месяца, я нахожу, что жизнь моя вовсе не ужасна. Меня уже не мучит запах смолы и дегтя, и я могу влезть в койку, не сваливаясь с нее в противоположную сторону. Мои товарищи доброго характера, хотя и очень насмешливы; но, сказать правду, они не высокого понятия о чести. Кажется, они считают всякого рода обман приятнейшей шуткой и думают, что если они смеются в то время, когда обманывают нас, то это уже не обман. Что до меня, я не могу смотреть на обман иначе, как на обман, и, по-моему, человек, который вас обманывает, ни на волос не становится честнее от того, что в придачу еще смеется над вами.
Несколько дней спустя, после того как я прибыл на борт, я спросил у так называемой маркитантки несколько пирожков; я намерен был заплатить за них, но маркитантка не могла дать мне сдачи и была так учтива, что решилась поверить мне. Она вынула маленькую книжку и объявила, что намерена записать за мной счет, по которому я заплачу, когда мне вздумается. Против этого мне нечего было возразить, и я посылал к ней за разными разностями, пока не рассудил, что счет мой, вероятно, вырос до одиннадцати или двенадцати шиллингов. Помня данное обещание отцу не делать долгов, я решил расплатиться. Я спросил счет, и каково было мое удивление, когда я узнал, что за мной записано два фунта, четырнадцать шиллингов, шесть пенсов. Я объявил, что это дело невозможное, и попросил позволения заглянуть в счет, где нашел, что на меня ежедневно записывались по три – четыре дюжины пирожков, заказанных молодыми джентльменами «с занесением в книгу на счет мистера Симпла». Я был раздосадован не только тем, что принужден был заплатить такую сумму, но и недостатком чувства чести у моих товарищей. Когда я пожаловался на это в отделении, они стали смеяться надо мной. Наконец, один из них сказал:
– Питер, скажи правду, запрещал тебе отец делать долги?
– Конечно, – ответил я.
– Я так и знал, – объявил он, – все отцы поступают так, расставаясь с сыновьями; это дело обыкновенное. Теперь слушай, Питер: ты не можешь быть в претензии на то, что твои товарищи ели пироги за твой счет. Ты ослушался приказаний отца, хотя не прошло еще и месяца с тех пор, как ты оставил родительский дом; товарищи сочли себя обязанными заказывать себе пироги за твой счет с целью дать тебе урок, который принесет тебе пользу в жизни. Надеюсь, это окажет на тебя свое действие. Ступай к маркитантке, заплати по счету и никогда не заводи другого.
– Уж, конечно, этого не повторится со мной, – ответил я.
Будучи не в состоянии открыть, кто заказывал пирожки за мой счет, и не желая, чтобы маркитантка лишилась своих денег, я отправился наверх и заплатил ей долг с намерением впредь никогда и ни с кем не заводить счетов.
Но это вконец опустошило мой карман, и я написал отцу письмо, в котором поведал ему об этом происшествии и о состоянии моих финансов. Отец писал в своем ответе, что каковы бы ни были побуждения, на основании которых действовали мои товарищи, но они поступили со мной по-дружески, и что так как я лишился денег по собственной беспечности, то отнюдь не должен ожидать, чтоб он прислал мне еще. Но матушка, прибавившая к его письму строку, вложила в него банковский билет в пять фунтов стерлингов, я думаю, с позволения отца, хотя он и делал вид, будто очень сердит на то, что я забыл его наставления. Это вспомоществование оказалось очень кстати и снова поправило мои дела. Что за удовольствие получить письмо от далекого друга и в особенности, когда это письмо с деньгами!
За несколько дней перед тем мистер Фокон, старший лейтенант, приказал мне прицепить саблю и отправиться с поручением на берег; я возразил, что не имею ни кинжала, ни загнутой набок фуражки, хотя я требовал у интенданта эти вещи. Узнав о моем приключении, он много смеялся и отправил меня в сопровождении шкипера на берег за покупкой этих вещей, и послал счет моему отцу, который заплатил деньги, и отвечал письмом, в котором благодарил за заботу. В это утро старший лейтенант сказал мне:
– Ну, мистер Симпл, сегодня мы поубавим глянца с ваших загнутой набок фуражки и кинжала. Вы отправитесь на боте с мистером О'Брайеном и позаботитесь, чтобы никто из матросов не ушел и не напился.
В первый раз меня командировали на берег как офицера, и я очень гордился этим, а потому был на сходнях за четверть часа до того времени, когда свисток подал знак матросам к отправлению. Мы были отправлены в адмиралтейство за корабельной амуницией. Прибыв туда, я был поражен при виде такого страшного количества строевого леса, складов и огромных якорей, лежащих на верфи. Здесь было так шумно, каждый казался до того занятым, что я не знал, куда деться.
У того места, где пристал бот, вытаскивали огромный фрегат из так называемой пристани. Я так заинтересовался этим зрелищем, что, к сожалению своему, должен признаться, совершенно забыл об экипаже бота и о данном мне приказании присматривать за ним. Более всего удивило меня то, что работавшие здесь люди были, по-видимому, моряки, но их выражения очень отличались от тех, которые я привык слышать на борту нашего фрегата. Вместо ругательств и проклятий всякий вел себя вежливо.
– Пожалуйста, мистер Джонс, натяните кормовую перлинь штирборта.
– Мистер Дженкинс, ослабьте бакбортную перлинь, сделайте одолжение.
– Набок, джентльмены, накрените корабль набок.
– Поклон от меня мистеру Томпкинзу и попросите его прислать счетную книгу.
– Набок, джентльмены, накрените корабль набок, сделайте одолжение.
– Гей вы, там на боте, причаливайте к мистеру Симмонсу и просите его оказать мне услугу пристопорить бот, чтоб он не колыхался. Что вам угодно, мистер Джонсон?
– Один из мичманов выбросил что-то из кормового порта и попал в глаз нашему офицеру.
– Донесите об этом управляющему, мистер Уиггинз, и сверните буксирный канат, пожалуйста. Кланяйтесь мистеру Симкинзу и скажите, чтоб он собрал канат на плотине. Накрените корабль, джентльмены, сделайте одолжение.
Я спросил одного из зрителей, что это за народ; он отвечал, что это адмиралтейские плотники. Я не мог удержаться от мысли, что сказать «сделайте одолжение» так же легко, как сказать «черт вас побери», и, однако, первое гораздо приятнее звучит для слуха.
Пока я смотрел, как тянули фрегат, двое матросов с нашего бота ускользнули, и, воротясь, я никак не мог найти их. Это очень испугало меня, потому что я чувствовал, что не исполнил своего долга, и притом в первый раз, как мне вверили должность. Я не знал, что делать: бегал взад и вперед по адмиралтейству, спрашивал каждого встречного, не видали ли моих людей, так что наконец запыхался от усталости. Многие отвечали, что они видели много людей, но не знают наверное, мои ли они. Другие смеялись и называли меня молокососом. Один мичман сказал мне, что он видел двух людей, соответствующих моему описанию, наверху кареты, отправлявшейся в Лондон, и что я должен торопиться, если хочу нагнать их; но он отказался отвечать на мои дальнейшие вопросы. Я продолжал бегать по адмиралтейству, пока не встретил, наконец, двадцать или тридцать человек в серых куртках и панталонах, к которым обратился с вопросами; они отвечали, что видели двух моряков, спрятавшихся за строевым лесом. Они окружили меня, изъявляя ревностное желание помочь мне; но их тут же заставили тянуть канат. Я заметил, что все они носили номера на куртках и светлые железные цепи на ногах. Несмотря на свою торопливость, я не мог удержаться, чтобы не спросить, для чего они носят эти цепи. Один из них отвечал, что это награда, данная им за хорошее поведение.
Я шел в отчаянии; вдруг, к великой радости своей, повернув за угол, наткнулся на своих людей, которые, приложив палец к шляпе, объявили, что искали меня. Я не поверил их словам; но, будучи вне себя от радости, что нашел их наконец, я и не думал выговаривать им, а отправился к боту, который ждал нас уже некоторое время. О'Брайен, подшкипер, назвал меня молодым ротозеем (слово, которое до того времени я не слыхивал). По возвращении на борт старший лейтенант спросил О'Брайена, почему он так опоздал. Он отвечал, что двое наших людей ушли с бота, но что я нашел их. Старший лейтенант остался очень доволен мною и заметил, как он и прежде говорил, что я не дурак. Я отправился вниз, радуясь своему счастью и с чувством благодарности к О'Брайену за то, что он не сказал всей правды. Отцепив кинжал и сняв треуголку, я полез было за платком, не нашел его в кармане; по всей вероятности, его украли люди в серых куртках, которые, как я узнал из разговора со своими товарищами, были просто преступники, приговоренные к тяжким работам за воровство и отрезание карманов.
Дня через два или три после того у нас появился новый товарищ, по имени Макфой. Я был на квартердеке, когда он прибыл на борт и представил капитану письмо, осведомившись сначала, не он ли капитан Савидж. Это был цветущий молодой человек, почти шести футов росту, с рыжими волосами, но очень красивый. Так как его служебная карьера была очень коротка, то я расскажу за раз все, что узнал о нем впоследствии. Капитан согласился принять его на службу, чтоб выручить сослуживца, жившего в отставке в Хайланде, Шотландии. Первое известие о скором прибытии мистера Макфоя капитан получил из письма, написанного к нему дядей молодого человека. Это письмо показалось ему до того забавным, что он передал его старшему лейтенанту. Вот его содержание.
«Глазго. Апреля 25. Сэр,
Ваш многоуважаемый и взаимный друг, капитан Макалпин, сообщил мне в письме от 14-го числа сего месяца Ваши благосклонные намерения касательно моего племянника Шолто Макфоя (за что позвольте принести вам мою искреннюю благодарность), и я спешу известить Вас, что он находится теперь на пути к Вашему кораблю «Диомеду» и с Божией помощью прибудет через двадцать шесть часов по получении Вами этого письма.
Лица, знакомые несколько с королевской службой, дали мне понять, что офицерское обзаведение требует некоторых расходов, а потому я счел необходимым успокоить Вас на этот счет и прилагаю при сем половину английского банковского билета в 10 фунтов стерлингов за № 3742; другая половина будет должным порядком прислана в виде векселя, который обещали мне доставить завтра. Прошу вас сделать ему все необходимые покупки и составить, если нужно, счет его харчам и прочим расходам, которые Вы сочтете разумными и извинительными.
Необходимо также известить Вас, что Шолто, в минуту своего отъезда из Глазго, имел 10 шиллингов в кармане. Не сомневаюсь, что Вы потребуете от него полного отчета в их употреблении, так как это слишком большая сумма для мальчика 14 лет и 5 месяцев. Я упоминаю о возрасте Шолто, потому что он так высок, что Вы могли бы обмануться внешностью и положиться на его благоразумие в деле такой важности. Если ему понадобится когда-либо вспомоществование сверх жалованья, которое, как я слышал, очень порядочно на службе нашего короля, то прошу Вас обратить внимание на то, что всякий вексель Вашей руки, не превышающий 5 фунтов английских стерлингов, будет в течение десяти дней полностью выплачен фирмой Монтита, Маккиллота и К° в Глазго.
Сэр, со всей благодарностью за Вашу доброту и благосклонность пребываю Ваш покорнейший слуга
Уолтер Монтит».
Письмо это, доставленное на борт самим Макфоем, удостоверяло его личность. Пока капитан читал его, Макфой оглядывал все окружающее с видом свирепого кабана. Капитан поздравил его с приездом, предложил ему один или два вопроса, представил старшему лейтенанту и отправился на берег. Старший лейтенант пригласил меня обедать в констапельской; я заключил из этого, что он все еще доволен мной за то, что я нашел наших людей. Когда капитан отправился на берег, он пригласил также Макфоя, и между ними завязался следующий разговор.
– Ну, мистер Макфой, вы совершили дальнее путешествие; я думаю, оно первое в вашей жизни?
– Правда, сэр, – отвечал Макфой, – и, к несчастью, мне страшно надоедали в продолжение путешествия. Чтобы обращать внимание на все, что вам шепчут, для этого нужно быть набитым деньгами. Шесть пенсов здесь, шесть пенсов там, повсюду шесть пенсов! Подобное лихоимство мне во сне не снилось.
– Как вы приехали из Глазго?
– В боте на колесах, или на пароходе, как его называют там, в Лондоне, где с меня взяли шесть пенсов за то, что перенесли на берег мои пожитки – маленький чемоданчик, не больше, чем вот эта шляпа. Я с удовольствием перенес бы сам, да они не дали.
– Где вы остановились в Лондоне?
– Я остановился на улице Чичестер-Ренс, в доме торговцев Сторма и Мейнвеаринга, и с меня содрали еще шесть пенсов за то, что показали дорогу. Я просидел полчаса в конторе, пока меня не привели в какое-то место, называемое Булл и Маут, и не посадили в карету, заплатив за весь проезд. Тем не менее в продолжение всей дороги мне только и жужжали в уши, что деньги да деньги. Сначала сторож и кучер, потом другой сторож и другой кучер; я слышать ничего не хотел, так они начали ворчать и оскорблять меня.
– Когда же вы прибыли сюда?
– Прошедшей ночью. Я только переночевал и позавтракал в гостинице «Голубые Столбы», и что ж? С меня потребовали за это не менее, как три шиллинга и шесть пенсов, клянусь вам. Мало того, пришли какая-то подлая горничная и мерзавец слуга, просят не забыть их; но я отвечал им, как отвечал сторожу и кучеру, что у меня нет для них денег.
– Сколько же у вас осталось от десяти шиллингов?
– Гм! Сэр лейтенант, откуда вы это знаете? А, да! Это благодаря моему дяде Монтиту в Глазго. Ну так клянусь вам, у меня осталось не более трех шиллингов и одного пенса. Но здесь такой запах, что я едва выношу его, выйду-ка на чистый воздух.
Всеобщий смех раздался после ухода Макфоя из констапельской. Побыв какое-то время на палубе, он сошел вниз, в мичманскую каюту, но тут он вел себя очень нелюбезно, заводил спор на каждом шагу и ссорился со всеми. Это, однако, недолго продолжалось. Он ничего не хотел слушать. На третий день своей службы он оставил корабль без позволения старшего лейтенанта. В следующий день, когда он возвратился на борт, старший лейтенант посадил его под арест и поставил часового у дверей каюты. После обеда мне случилось быть под шканцами. Я увидел там Макфоя: он точил о лафет пушки длинный складной нож. Подойдя к нему, я спросил, зачем он это делает. Глаза его сверкнули огнем, и он ответил, что намерен отомстить за оскорбление, нанесенное крови Макфоя. Взор его доказывал, что он говорит серьезно.
– Но что же вы хотите делать? – спросил я.
– Я хочу, – сказал он, проводя лезвием по руке и щупая острие своего оружия, – отомстить за свою честь и непременно наказать человека, осмелившегося поставить меня сюда. С оскорбленной честью нельзя жить.
Это меня перепугало. Я счел своей обязанностью донести о его злодейских намерениях из страха, чтобы не случилось чего хуже. С этой целью я отправился на палубу и открыл старшему лейтенанту замыслы Макфоя, подвергающие жизнь его опасности. Мистер Фокон улыбался. Макфой вскоре появился на главной палубе. Его глаза засверкали, и он отправился прямо к тому месту, где стоял старший лейтенант; но часовой, предупрежденный мной, остановил его, наставив штык. Старший лейтенант обернулся и, увидев, что происходило, приказал часовому посмотреть, есть ли в руках у Макфоя нож. Макфой держал открытый нож в руке за спиной. Его обезоружили, и мистер Фокон, убедившись, что он замышляет недоброе, донес о поведении его капитану, когда тот возвратился на борт. Капитан послал за Макфоем, который выказал при этом все свое упрямство. Он не хотел ни оправдываться, ни обещать, что не станет впредь покушаться на подобный поступок. Его тотчас же отослали на берег, и он отправился к своим друзьям в Хайланд.
Мы больше никогда не видали его, но я слышал, что он получил должность в армии и три месяца спустя по вступлении в полк убит на дуэли, пытаясь отомстить за какое-то мнимое оскорбление, нанесенное крови Макфоев.