© Lorenzo Marone, 2022
© Дроздова П., перевод, 2023
© ООО «Издательство АСТ», 2024
* * *
Хрупким и уязвимым душам, любящим других, но не себя
Небольшое уточнение
Мой сын не такой, как все.
Он это знает. И я это знаю. Хотя сам он никогда мне в этом не признавался. Ничего страшного – есть масса людей, которые решают подождать, пока родители умрут, чтобы перестать скрываться и с полной свободой переживать собственную сексуальность. Только вот со мной такое не пройдет: я еще долго собираюсь топтать землю, уж как минимум годиков десять. И если Данте захочется быть свободным от предрассудков, то, значит, ему придется начхать и на вашего покорного слугу. Мне помирать ради его сексуальных предпочтений даже и в голову не придет.
Чезаре Аннунциата
Один лишь будильник составляет мне компанию, нарушая тишину своим тиканьем. В этот час люди обычно спят. Говорят, что раннее утро – это наиболее подходящее время, чтобы видеть сны: мозг находится в фазе быстрого сна, при которой к человеку приходят сновидения, его дыхание учащается, а глаза под закрытыми веками быстро двигаются. В общем, не самое приятное зрелище – как будто в кого-то вселились бесы.
Я никогда не вижу снов. Во всяком случае, я ничего особенного не помню. Может быть потому, что сплю я мало и просыпаюсь рано. А может быть потому, что я слишком много пью. Или всего лишь потому, что я старик, а к старости сны иссякают. У мозга была целая жизнь на порождение самых причудливых фантазий, и естественно, что со временем вдохновение теряется. Сила воображения у каждого с течением жизни достигает своего пика, а потом в какой-то момент неизбежно идет на убыль, и под конец своих дней ты даже не в состоянии представить себе, как занимаешься сексом. В юности же, наоборот, все начинается именно с этого – с фантазий о невероятных страстных ночах с очередной эстрадной звездой, с одноклассницей или даже с учительницей, которой неведомо почему вдруг захотелось оказаться в объятиях молокососа с едва пробивающимися усиками и кучей прыщей. Конечно, изобретательность просыпается еще раньше, с самого детства, но я считаю, что подростковая мастурбация очень сильно влияет на развитие воображения.
Мое воображение было очень развитым.
Я решаю открыть глаза. Все равно в таких условиях не заснешь, как ни старайся. В постели мозг совершает поразительные путешествия. Например, у меня всплывает мысль о доме моих бабушки с дедушкой. Я могу видеть его будто наяву, пройти по нему из одной комнаты в другую, почувствовать запахи, доносящиеся из кухни, услышать скрип дверцы шкафчика в столовой или щебет птиц на балконе. Мне удается даже разглядеть обстановку – я помню каждую самую маленькую деталь, вплоть до безделушек на мебели. А если я сожму веки покрепче, то у меня получится поймать свое отражение в бабушкином зеркале, снова увидеть себя ребенком. Я знаю, я говорил, что больше не вижу снов, но это касалось времени, когда я сплю. Когда же я бодрствую, мне еще найдется о чем рассказать.
Я бросаю взгляд на часы и позволяю себе тихонько выругаться под одеялом. Я думал, что уже пять утра, но еще всего лишь четыре часа с четвертью. На улице темно, где-то вдалеке с равными промежутками завывает автосигнализация, во влажном воздухе все кажется зыбким, и кошки, свернувшись в клубок, спят под машинами.
Весь квартал погружен в сон, я наедине со своими мыслями.
Я переворачиваюсь на другой бок и заставляю себя снова опустить веки. Правда в том, что в постели мне не удается полежать спокойно даже одну минуту, я высвобождаю энергию, накопленную в течение дня – примерно как море летом собирает дневную жару, чтобы отдать ее ночи. Моя бабушка говорила, что, когда тело знать не желает об отдыхе, нужно заставить его сохранять неподвижность; спустя какое-то время оно поймет, что бунтовать напрасно, и успокоится. Только вот чтобы привести в действие подобный план, необходимы терпение и самообладание, а у меня уже давно закончилось и то и другое.
Я замечаю, что мой взгляд прикован к книге, лежащей на тумбочке у моей кровати. Я часто рассматривал обложку этой книги, однако сейчас мне бросаются в глаза детали, раньше от меня ускользавшие. Меня вдруг охватывает оторопь, и чуть погодя я понимаю, в чем дело: мне удается различать буквы вблизи. Никто во всем мире в моем возрасте не способен этого делать. За минувшее столетие технологии сделали гигантский шаг вперед, но дальнозоркость по-прежнему остается неразрешимой загадкой для науки. Я подношу руки к лицу и понимаю причину моего внезапного и чудесного исцеления: я в очках, которые теперь надеваю машинально, не отдавая себе в этом отчета.
Настала пора вставать. Я иду в туалет. Не стоило бы об этом рассказывать, но я старик и делаю то, что мне вздумается. Короче, я мочусь сидя, как это делают женщины. И не потому, что меня не держат ноги, а потому, что в противном случае мой краник обольет все вокруг, включая настенную плитку. Ничего не поделаешь, этот хрен с определенного возраста начинает жить своей собственной жизнью. Ему – так же, как и мне (и наверное, как и всем старикам) – наплевать на тех, кто хотел бы научить его жить, и он делает все по-своему.
Тот, кто жалуется на старость, – просто ненормальный. Даже не так, лучше, мне кажется, сказать – слепой. Человек, не видящий дальше своего носа. Ведь альтернатива у старости только одна, и она мне не кажется слишком желанной. Даже дожить до нее – это уже большое везение. Но самое интересное – это то, что, как я уже говорил, ты можешь позволить себе делать все, что захочется. Нам, старикам, позволено все, и даже дедок, ворующий в супермаркете, будет выглядеть в чужих глазах невинным и вызывающим сочувствие. А вот если воровать будет парень, то в самом лучшем случае его назовут «проходимцем».
Другими словами, в определенный момент жизни перед тобой открывается новый, ранее недоступный тебе мир – волшебная страна, населенная любезными, внимательными и приветливыми людьми. Все же самое ценное, что удается завоевать благодаря старости, – это уважение. Духовная целостность личности, ее солидарность, талант и культура – ничто перед высохшей как пергамент кожей, старческими пигментными пятнами и трясущимися руками. Как ни крути, сегодня я всеми уважаемый человек, и, слушайте, это совсем не пустяки. Уважение – это то оружие, которое позволяет человеку прийти к цели, для многих недостижимой, и сделать со своей жизнью то, что ему хочется.
Меня зовут Че́заре Аннунциа́та, мне семьдесят семь лет, и семьдесят два года и сто одиннадцать дней моей жизни я пустил коту под хвост. Потом я понял, что пришло время обратить в свою пользу заработанное старостью уважение, чтобы начать получать от жизни настоящее удовольствие.
Нас разделяет только одно
Сегодня утром мне позвонила Звева, моя старшая дочь.
– Папа?
– Привет.
– Слушай, мне нужна твоя помощь…
Мне не стоило отвечать. Опыт нужен именно для того, чтобы не совершать всю жизнь одни и те же идиотские поступки. Меня же прошлое ничему не учит, и я без особых размышлений продолжаю действовать инстинктивно.
– Ты не заберешь Федерико из школы? У меня слушание, я поздно освобожусь.
– А Диего не может этого сделать?
– Нет, у него дела.
– Понятно…
– Ты же знаешь, что я не стала бы тебя просить, если бы у меня был другой выход.
Не могу пожаловаться: я хорошо воспитал своих детей. Я не тот дед, что обычно забирает своих внуков. При виде этих жалких старичков у школы – когда они, например, останавливают машины, чтобы перейти дорогу, – меня бросает в дрожь. Да, я знаю, они приносят пользу вместо того, чтобы киснуть дома на диване, но все-таки ничего не могу с собой поделать: дед, выполняющий свой «гражданский долг», является для меня чем-то вроде катушки с фотопленкой, телефонной кабины, жетона на метро или видеокассеты – предметов давно ушедшей эпохи, потерявших свои настоящие функции.
– И что потом, куда мне его отвести?
– К тебе, или можете прийти ко мне на работу. Да, давай так, приведи его сюда, пожалуйста.
Сейчас я стою перед школой в ожидании моего внука. Я поднимаю воротник пальто и сую руки в карманы. Я пришел заранее – этому, в числе прочего, я научился с возрастом. Как организовать свой день. Господи, не то чтобы у меня было много чего планировать, но это немногое я предпочитаю упорядочить.
Звонок Звевы расстроил мои планы. Я собирался пойти в парикмахерскую, сегодня вечером у меня романтическая встреча с Россаной. Она проститутка. Да, я хожу к девкам, и что с того? Во мне еще не погасло желание, требующее удовлетворения, а рядом со мной нет никого, кому бы я был обязан отчетом. В любом случае, я немного преувеличил: не то чтобы я снимаю на улице шлюх – хотя бы потому, что это было бы непросто, когда ездишь на автобусе; права же у меня просрочены, и я не стал получать новые. Россана – это моя старая подруга, мы с ней познакомились довольно давно, когда она ходила на дом делать уколы. И таким манером она оказалась у меня в гостиной. Она приходила каждый день с утра пораньше, вонзала шприц мне в ягодицу и удалялась, не проронив ни слова. Потом она стала оставаться на чашку кофе, и наконец мне удалось уговорить ее забраться ко мне под одеяло. Если подумать, это было не так уж и сложно. Только спустя какое-то время я понял, что вовсе не моя сногсшибательная улыбка покорила эту псевдомедсестру – когда с самым серьезным лицом она сказала: «Ты, конечно, милый и даже очень симпатичный, но у меня есть сын, и ему нужно помогать!»
Мне всегда нравились прямолинейные люди, и с тех пор мы стали друзьями. Теперь ей уже под шестьдесят, но у нее по-прежнему две огромные титьки и соразмерный с ними шикарный зад. А в моем возрасте другого и не нужно: влюбляешься скорее в недостатки, придающие достоверности романтическим сценам.
Появляется Федерико. Если бы люди здесь вокруг только знали, что этот старикан, забирающий внука, еще минуту назад думал о груди проститутки, они возмутились бы и поспешили сообщить родителям ребенка. Кто знает, почему у старого человека не может возникнуть желания потрахаться.
Мы садимся в такси. Это всего третий раз, когда я прихожу в школу за моим внуком, и тем не менее Федерико признался маме, что ему нравится возвращаться со мной. Он говорит, что другой дед заставляет его идти домой пешком и он приходит весь взмокший. Зато со мной он всегда ездит на такси. Еще бы, конечно! У меня вполне приличная пенсия, никаких празднований годовщин свадьбы и двое взрослых детей. Я могу тратить деньги на такси и на всяких Россан. Однако водитель просто хам. Такое бывает, к сожалению. Сыплет проклятиями, сигналит без повода, резко газует и тормозит, ругается на пешеходов, не останавливается перед светофором. Я уже говорил: одно из преимуществ преклонного или «третьего» возраста – это то, что можешь делать все что вздумается, ведь все равно никакого четвертого возраста для раскаяния уже не будет. Поэтому я решаю наказать человека, который хочет испортить мне день.
– Вы бы ехали помедленнее! – окликаю я его.
Он и не думает отвечать.
– Вы слышали, что я сказал?
Молчание.
– Так, остановитесь и покажите мне ваши права.
Таксист оборачивается и смотрит на меня с подозрением.
– Я старшина карабинеров[1] в отставке. Вы управляете автомобилем ненадлежащим образом, подвергая опасности жизнь и здоровье пассажиров.
– Нет, командир, простите меня, просто день сегодня выдался паршивый. И дома неприятности. Пожалуйста, я поеду помедленнее.
Федерико поднимает глаза и пристально смотрит на меня, собираясь открыть рот. Я стискиваю ему руку и незаметно подмигиваю.
– Что за неприятности? – спрашиваю я чуть погодя.
Мой собеседник лишь на секунду задумывается и тут же изливает на нас поток своей бурной фантазии:
– Моя дочь должна была скоро выйти замуж, но ее муж потерял работу.
– Понятно.
Неплохое оправдание, ничего не скажешь – никакой тебе болезни или смерти близкого человека. Так более достоверно. Когда мы подъезжаем к конторе Звевы, водитель отказывается брать деньги. Еще одна поездка за счет хамоватого неаполитанца. Федерико смотрит на меня и смеется, в ответ я снова ему подмигиваю. Он уже привык к моим выходкам – в прошлый раз я представился служащим финансовой гвардии. Я делаю это из развлечения, а не чтобы сэкономить. И я ничего не имею против таксистов как класса.
Звева еще не пришла. Мы проходим в ее кабинет – Федерико растягивается на диванчике, а я сажусь за ее рабочий стол, на котором красуется для всеобщего обозрения ее фотография вместе с мужем и сыном. Мне не слишком нравится Диего – нет, он, конечно, славный парень, но такие слишком уж правильные наводят скуку, тут ничего не поделаешь. По правде говоря, я считаю, что и Звеву он достал – она вечно недовольная, всегда спешит и голова у нее занята только работой. То есть полная противоположность мне сегодняшнему – но, может быть, очень похожая на меня, каким я был раньше. Я думаю, что она несчастлива, вот только со мной она об этом не говорит. Может быть, она делилась с матерью. Я не подхожу для того, чтобы выслушивать других.
Говорят, что для того, чтобы быть хорошим мужем или партнером, вовсе не нужно давать бог знает какие ценные советы – достаточно просто внимательно выслушать и посочувствовать, женщины ждут только этого. Но я на такое неспособен, я моментально вспыхиваю, высказываю, что думаю, и зверею, если очередная собеседница меня не слушает и действует по своему разумению. Это было одним из поводов для постоянных ссор с моей женой Катериной. Ей просто нужен был кто-то, чтобы излить душу, а я через две минуты уже сгорал от нетерпения предложить ей решение проблемы. К счастью, старость пришла мне на помощь: я понял, что для моего здоровья будет лучше не слушать о семейных проблемах. Все равно тебе потом не дадут возможности их решить.
В кабинете Звевы прекрасное большое окно, которое выходит на переполненную пешеходами улицу, и если бы напротив оказался небоскреб, а не облезлое здание из туфа, то я мог бы почти подумать, что я в Нью-Йорке. Только вот в американском мегаполисе нет Испанских кварталов[2] с их узенькими проулками, сбегающими с вершины холма; нет облупившихся домов, которые передают друг другу секреты по натянутым между ними проводам с развешенным для просушки бельем; нет усеянных выбоинами улиц и машин, пристроившихся на узеньком тротуаре между ограничительным столбиком и входом в церковь. В Нью-Йорке боковые улицы не таят в себе мир, теряющийся за собственными тенями, и плесень там не оседает на лица людей.
Предаваясь размышлениям о различиях между Неаполем и «Большим яблоком», вижу Звеву, которая выходит из черного внедорожника и направляется к двери. У входа она останавливается, достает из сумки ключи, но потом разворачивается и возвращается в машину. Сверху мне видны только ее ноги в черных колготках. Она наклоняется к водителю – наверное, чтобы с ним попрощаться, и он кладет руку ей на бедро. Я подъезжаю с креслом поближе к окну и стукаюсь головой о стекло. Федерико отрывается от игры со своим другом роботом и внимательно смотрит на меня. Я улыбаюсь ему и возвращаюсь к сцене, завершающейся у меня на глазах. Звева выходит из машины и заходит в здание. Машина уезжает.
Я смотрю прямо перед собой, ничего не видя вокруг. Может быть, у меня была галлюцинация, а может быть, это был Диего. У которого, однако – маленькая деталь – нет никакого внедорожника. Может быть, это был коллега, подвезший ее по пути. Но разве коллега стал бы класть ей руку на бедро?
– Привет, пап.
– Привет.
– А вот и мое солнышко! – восклицает она, поднимая Федерико за подмышки, чтобы покрыть его поцелуями.
Эта сцена пробуждает во мне воспоминание о ее матери. Она точно так же вела себя по отношению к детям. Она была слишком нежной и ласковой, слишком сильно участвовала в их жизни, проявляла слишком много заботы, до навязчивости. Может быть, именно поэтому Данте и не такой, как все. Интересно, знает ли об этом его сестра?
– Данте гей? – спрашиваю я ее.
Звева стремительно поворачивается ко мне, все еще держа Федерико на руках. Она возвращает его на диван и ледяным тоном парирует:
– А мне откуда знать? Почему бы тебе не спросить его самого? – Да, он не такой, как все. И она знает об этом. – И вообще, с чего ты сейчас об этом?
– Так. Как прошло слушание?
Она начинает еще больше огрызаться.
– А что такое?
– Мне что, спросить нельзя?
– Тебе никогда не было дела до моей работы. Разве не ты говорил, что юриспруденция испортит мне жизнь?
– Да, я так думал и думаю по-прежнему. Ты себя видела?
– Слушай, пап, сегодня не самый лучший день для твоих бесполезных проповедей. У меня куча дел!
Правда в том, что моя дочь слишком часто ошибалась в выборе: учебы, работы и, наконец, мужа. После всех этих ошибок невозможно улыбаться и притворяться, что все в порядке. Однако и я сам, конечно, не всегда делал правильный выбор, глупостей в моей жизни тоже было достаточно – например, жениться на Катерине и завести двоих детей. Данте и Звева тут ни при чем, боже упаси, просто не стоит заводить детей с женщиной, которую не любишь.
– Как у вас с Диего?
– Все в порядке, – небрежно бросает она, доставая из сумки папку и кладя ее на стол. На обложке папки надпись: Сарнатаро против жилого комплекса на Виа Рома.
Я не понимаю, как можно по своей воле проводить целые дни, разбираясь в бесполезных распрях – как будто жизнь и так не полна своих ссор и нужно добавить в нее еще и чужие. И тем не менее Звеве нравится. Или, может быть, она делает так, чтобы ей нравилось – совсем как ее мать. Катерина умела видеть положительную сторону в любом опыте, зато я никогда не желал удовлетворяться тем, что в чем-то плохом можно отыскать и капельку хорошего.
– С чего вдруг сегодня все эти вопросы?
– Так просто, мы же никогда нормально не говорим…
Но она уже выскочила в коридор, ее каблуки быстро цокают между кабинетами, слышен ее голос, когда она быстро переговаривается с одной из сотрудниц. Обсуждают процесс по какому-то страховому случаю. Ну и скучища!
Я наблюдаю за моим внуком, который забавляется с игрушкой – кем-то, похожим на дракона, – и улыбаюсь. По сути, мы с ним одинаковы: ни за что не несем ответственности и не имеем других забот, кроме игрушек. Федерико играет с драконами, я – с Россаной и с парой других безделиц. Нас разделяет только одно: у него впереди еще целая жизнь и куча разных планов, мне же осталось немного лет и много сожалений.
Старая кошатница
Едва выйдя из лифта, я сталкиваюсь с Элеонорой: у нее на руках кот, которого я прежде не видел. Дверь в ее квартиру распахнута настежь, и вонь оттуда уже разнеслась по всей площадке. Не знаю, как только она сама этого не понимает, и самое главное – как она может проводить все свои дни в этом непереносимом смраде. Элеонора – одна из тех старушенций, что видишь на улице с картонной тарелочкой корма в руках, озирающихся у припаркованных машин, и ее квартира теперь превратилась в приют для кошек с трудной судьбой. По правде говоря, те немногие, которых я видел, были в прекрасной форме, но поскольку она утверждает, что вынуждена приносить их домой, потому что они ранены или больны, я предпочитаю не вмешиваться. Знаю лишь, что частенько то один, то другой ее кот или кошка пытаются совершить побег, чтобы выбраться на свободу – подальше от эгоистичной любви своей тюремщицы.
Порой случается, что мне достаточно только войти в подъезд, чтобы понять, что несколькими этажами выше у Элеоноры открыта дверь в квартиру. Разумеется, с таким количеством этажей, где могла бы обитать выжившая из ума старушка-вдова, которой не хватает любви и тепла, именно мой должен был принять на себя это бремя.
На моем лице все еще написано отвращение, когда она приветливо здоровается со мной.
– Привет, Элеонора, – здороваюсь я в ответ, нащупывая ключи в кармане пальто.
Я пытаюсь не дышать, моя жизнь сейчас зависит от того, сколько времени мне потребуется, чтобы выудить связку ключей и попасть наконец к себе домой. В моем возрасте я способен задержать дыхание лишь на несколько секунд. Однако к моему сожалению, происходит то, что – как я надеялся – не должно было произойти: Элеонора заговаривает со мной, и мне приходится сделать вдох, чтобы ей ответить.
– Это Джиджо, – произносит она с улыбкой, показывая мне кота, который, судя по всему, испытывает не меньший дискомфорт, чем я сам.
Я гримасничаю, изо всех сил пытаясь бороться со зловонными испарениями, проникающими мне в ноздри, и отвечаю:
– Еще один жилец?
– Да, – тут же откликается она, – это новенький. Бедняжка, на него напала собака и чуть его не загрызла! Я спасла его от верной смерти.
Я окидываю взглядом кота, который спокойно и сосредоточенно смотрит куда-то вдаль, и спрашиваю себя, не планирует ли он уже в уме свой побег. Мгновение спустя из квартиры Элеоноры выкатывается парочка лет под пятьдесят – она с крашеными волосами и накачанными силиконом губами, он лысый, в то и дело сползающих с носа очках с толстыми стеклами, – и здоровается со мной, прежде чем протянуть руку моей соседке для сердечного рукопожатия. Элеонора, однако, никак не реагирует ни на их приветствие, ни на рукопожатие.
По парочке видно, что оба они заставляют себя улыбаться и держать себя любезно, но на самом деле они в ужасе от зрелища, только что представшего перед их глазами. Они прошмыгивают мимо нас в сторону лифта, напоследок робким взором окидывая площадку и меня самого – вероятно, спрашивая себя, как я могу водить дружбу с кошатницей, но самое главное, как я могу быть ее соседом. Однако мое удивление гораздо больше: вот уже много лет я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь выходил из квартиры Элеоноры Витальяно – только муж, но это было целую вечность назад. Такого не случалось никогда, и тем более не было никаких молодых людей или, во всяком случае, моложавых. Ни одного человека, который не скривился бы от отвратительной вони. Но в этом отличилась и нынешняя парочка.
– Кто это был? – с любопытством спрашиваю я, когда за ними закрываются двери лифта.
Насколько я знаю, у Элеоноры нет никого, кто бы о ней заботился. Детей у нее точно нет, муж давно умер, а родственников я никогда не видел.
– Что? – переспрашивает она.
Элеоноре приблизительно столько же лет, сколько и мне, и она глуха как тетерев, так что в тех редких случаях, когда мне приходится с ней говорить, я вынужден повторять или перефразировать сказанное, повышая соответственно при этом свой голос.
– Я хотел знать, кто были эти двое, – снова говорю я.
– А, эти, – бросает она, отпуская кота, который тут же проскальзывает в квартиру и исчезает в коридоре. – Они приходили посмотреть квартиру.
– А ты что, ее продаешь?
Элеонора нерешительно смотрит на меня. У нее нечесаные волосы, седые усики над губой и покрытые синими венами руки с изуродованными ревматизмом пальцами, похожими на когти.
– Ты решила уехать отсюда? – снова приходится повторить мне, еще сильнее повысив голос.
– Нет, конечно, да и куда я поеду? Это мой дом, и я хочу здесь умереть. Как тебе в голову такое пришло. – Я вопросительно смотрю на нее, и тогда она продолжает:
– Это все моя племянница, дочь моего брата, знаешь ее? – Я отрицательно мотаю головой. – Она – единственная, кто у меня остался из родных. И… В общем, она уговаривает меня продать – говорит, что у нее проблемы и что все равно когда-нибудь эта квартира достанется ей, а я в любом случае смогу остаться здесь, и что фактически квартира будет продана только после моей смерти. Я ничего толком не поняла, но покивала с согласием: мне жаль тратить время на ссоры с близкими, а я все равно никогда ничего не подпишу, и даже вот что – когда кто-то придет смотреть квартиру, я устрою там настоящий кавардак.
Я без труда поверил ее словам. Хоть Элеонора и очень старая и пары винтиков в голове у нее не хватает, она все еще умеет поставить на своем.
– Твоя племянница хочет продать «голую собственность», без права пользования, – заявляю я, пытаясь лучше объяснить ей, о чем идет речь, – новые владельцы купят твою квартиру уже сейчас, но жить в ней они смогут только после твоей смерти.
– Ну да, я примерно так и поняла. Даже и не думай, что я смогу жить, зная, что есть еще кто-то, кроме моей племянницы, кто спит и видит, чтобы я поскорей протянула ноги.
Меня смешат ее слова, и я улыбаюсь, хотя поведение этой невесть откуда взявшейся племянницы смешным никак не назовешь. Если бы она оказалась рядом, уж я бы ей сказал пару ласковых.
– И ты предпочтешь пускать в дом посторонних вместо того, чтобы прямо так и сказать твоей племяннице? – возмущаюсь я и тут же раскаиваюсь. Не столько из-за самого вопроса, немного бесцеремонного, сколько потому, что я сам, со своей стороны, потакаю растягиванию до бесконечности нашего разговора, а значит, и времени, в течение которого ее дверь остается открытой. Теперь потребуется не один день, чтобы весь дом полностью проветрился. К счастью, я еще не успел открыть дверь к себе в квартиру.
– Ну, Чезаре, ну что тебе сказать – ты прав, но ты же понимаешь, как это бывает… Я не хочу настраивать ее против себя, я уже столько времени живу одна, и мне не нужна какая-то большая помощь, но ведь никогда не знаешь, что может случиться завтра и что будет, если мне придется иногда о чем-то ее попросить. Ты ведь тоже один, ты можешь меня понять… – И она замолкает, пристально глядя на меня.
– Ну да, – коротко буркаю я в ответ, хотя что-то подталкивает меня сказать нечто более выразительное, проявить больше солидарности.
– В жизни нужно уметь идти на компромиссы, – продолжает Элеонора, увлекшись темой разговора, – а старость, дорогой мой Чезаре, – это один беспрерывный компромисс.
– Ну да, – снова повторяю я, будто позабыв все другие слова.
В течение семидесяти лет я был настоящим мастером компромиссов, дорогая моя кошатница, но потом я потерял все и, как ни удивительно, почувствовал себя свободным. Правда в том, что мне больше нечего было предлагать, и это стало моей большой удачей. Вот так мне следовало бы ей ответить, но кто знает, как далеко завел бы нас этот разговор, а кислород в зоне моего доступа уже заканчивается. И поэтому я прощаюсь с Элеонорой и вставляю ключ в замочную скважину в тот самый момент, когда открывается еще и третья дверь на нашей площадке. Эту квартиру несколько месяцев назад стала снимать пара – ей, кажется, около тридцати, он немного постарше. Так или иначе, они молоды и у них нет детей, что делает их пребывание совершенно неуместным как в нашем доме – где основную часть жильцов составляют старики или семьи с детьми – так и вообще в мире. Могу поспорить, что эти бедняжки вынуждены без конца давать объяснения по поводу отсутствия в их жизни малыша – кстати, тот же вопрос, судя по ее любопытному взгляду, очень интересует и старую кошатницу.
– Добрый день! – говорит девушка и тут же сдвигает брови, пытаясь защититься от вони. – У меня вырывается смешок, и молодая соседка бросает на меня недовольный взгляд.
– Добрый день! – спешу я откликнуться, но она уже повернулась ко мне спиной.
– Добрый день, – восклицает в свою очередь Элеонора и тут же добавляет:
– Синьора, хорошо, что мы встретились, я хотела сказать, что если к вам случайно зашел черный кот, то это мой. Знаете, как бывает – при прежних жильцах он привык залезать с балкона в ваше окно, и мне бы не хотелось, чтобы он делал то же самое и при вас.
– Нет, никакого кота не было, не беспокойтесь, – отвечает девушка, торопясь заскочить в лифт.
– Странные люди, – комментирует Элеонора.
– Почему?
– Да так, они ведь уже довольно давно здесь, но никогда даже не улыбнутся тебе, только здрасте и до свиданья, хоть бы раз остановились на пару слов.
– Ну, они молодые ребята, у них наверняка есть свои друзья, главное – что они никак нам не мешают. Что касается меня, они могут со мной даже не здороваться, да и знать, как их зовут, мне ни к чему… – отзываюсь я и снова возвращаюсь к ключам в замке.
– Его не знаю как, а ее зовут Эмма.
– Эмма… – повторяю я и внезапно оборачиваюсь.
– Да, Эмма, а что?
– Нет, ничего, красивое имя.
– Что?
– Я говорю: красивое имя – Эмма.
– Ааа, ну да, неплохое.
– Ладно, Элеонора, я с тобой прощаюсь, – я открываю свою дверь, – если тебе что-нибудь нужно, ты знаешь, где я.
– Чезаре?
– Да?
– Я могу позвать тебя, если еще кто-нибудь захочет посмотреть квартиру? Мне каждые пять минут звонит агент по недвижимости и дает всякие советы, которых я у него не просила.
Ну вот, прояви по отношению к кому-то любезность, и тут же окажешься втянутым в разборки, которые тебя не касаются.
– И что он хочет?
– Ну, что он хочет… Вчера вечером он напрямую заявил мне, что нужно навести порядок в квартире, иначе потенциальные покупатели будут разочарованы. Я же не могла ему сказать, что это и есть моя цель, – улыбается она.
– Хм, а сегодня его почему не было?
– Он просто раньше ушел, но вот увидишь – через несколько дней он снова явится. Если бы ты тоже присутствовал, все было бы по-другому… Когда есть мужчина, это всегда по-другому. Он бы и вякнуть ничего не посмел по поводу состояния квартиры. Потому что если он снова об этом заговорит, мне придется вышвырнуть его, а как потом быть с племянницей?
– Ну хорошо, позовешь меня.
– Спасибо.
Я закрываю за собой дверь и вдыхаю воздух в прихожей, чтобы убедиться, что вонь не проникла ко мне домой. Только после этого я стягиваю пальто и отправляюсь на кухню, качая по дороге головой в знак неодобрения. Похоже, я действительно стал слишком стар, если позволяю какому-то имени испортить мне день.
Хотя Эмма – это не просто какое-то имя.