Личные мотивы. Том 2

Глава 8

Валентина Евтеева искоса посматривала на профиль идущего рядом с ней Славомира Ильича, и сердце ее замирало от счастья и восторга. Все треволнения позади, на следующий день после визита в дом Крамарева той пожилой пары она встретила Славомира на прогулке. Как и в прошлый раз, за его спиной маячили два телохранителя.

– Валечка, как я рад вас видеть! – обрадованно воскликнул он. – Несколько дней не мог вырваться и, признаюсь вам, успел соскучиться. Вы такая очаровательная собеседница, мне очень не хватало прогулок с вами.

– Я тоже вас ждала, – призналась она искренне. – Боялась, не заболели ли вы.

Он легко коснулся ее руки, и Валентина обмерла. Неужели?! Неужели все сбывается?

– Было много работы, – вздохнул Славомир, как показалось Валентине, с сожалением. Во всяком случае, ей хотелось думать, что сожаление в его голосе действительно было. – Но я думал о вас, вспоминал, как мы вместе гуляли. А знаете что? Пойдемте выпьем кофе, здесь в торговом центре есть вполне пристойное кафе, где подают хорошую свежую выпечку. Пойдемте?

Она с радостью согласилась. Да она согласилась бы пойти с ним куда угодно, хоть в кафе, хоть на бои без правил.

Оказалось, из этой части лесного массива есть короткая тропа, которая вела прямо к большому торгово-развлекательному центру. Валентина шла от шоссе к месту встречи со Славомиром добрых двадцать минут, а теперь выяснилось, что можно было дойти и за семь.

Телохранители проводили их до входа и остались стоять снаружи у дверей. Славомира Ильича в кафе знали, видно, он частенько сюда захаживал. Они заказали кофе и булочки из слоеного теста с яблоками и лимоном. Валентина, против обыкновения, даже краешком сознания не зафиксировала эти слоеные булочки как нарушение режима питания и угрозу размерам талии, рядом со своим спутником она готова была есть что угодно и не думать о последствиях.

– Расскажите мне о себе, – попросил он. – Кто ваши родители, как вы учились в школе, какими были ваши подружки в детстве, как вы влюбились в первый раз.

«Только бы ничего не напутать, – напряженно думала Валентина. – Я родилась не в Руновске и выросла не в Южноморске, я питерская девочка из интеллигентной семьи, папа – врач, мама – инженер. Брат – бизнесмен. Не нужно ничего выдумывать, я буду рассказывать правду, только все это будет происходить в Питере. И папу никто не убьет, он сам умрет от своей болезни. Нет, не надо про папину смерть, она была слишком недавно, а ведь Нина Сергеевна говорила, что в Москве не любят горя и вообще не любят людей с проблемами. Пусть папа будет жив, и никакой болезни нет. Я вообще об этом говорить не стану. Он же не спрашивает про моих родителей сейчас, он спрашивает про мое детство».

Она рассказывала о себе и своей семье и не переставала удивляться тому, что это может быть интересно Славомиру. Ну, когда Нина Сергеевна расспрашивала ее, Валя понимала: хозяйка изучает ее, у нее хобби такое, Нина сама предупреждала. Но Славомир! Никогда ни один мужчина, ухаживая за ней, не интересовался ее детством и школьными подружками, максимум, куда распространялось их любопытство, – это вопрос о том, была ли она замужем и есть ли у нее дети.

– А какие книги вы в детстве читали? – спросил он.

Разговор плавно перешел на литературу, и здесь Славомир Ильич активно включился в беседу и показал себя человеком знающим и тонким. Они как раз обсуждали, в каком возрасте имеет смысл читать «Мадам Бовари» Флобера, чтобы хоть что-то понять в этом произведении, когда Славомир Ильич вынул из кармана мобильник.

– Простите, Валечка, мне нужно позвонить. Девушка в депрессии, надо ее поддержать.

Валентина не поняла, о какой «девушке в депрессии» идет речь, и, пока Славомир разговаривал, она внимательно прислушивалась к каждому его слову, пытаясь сообразить, хочет ли он, чтобы она спросила, что это за девушка и отчего у нее депрессия. Наверное, хочет, иначе зачем бы вообще стал говорить об этом. Или сказал просто так, чтобы объяснить, почему прерывает разговор на самом интересном месте, и никакие расспросы в его планы не входят? Как же поступить, чтобы не вызвать раздражения и недовольства?

– Ольга Константиновна, – говорил Славомир Ильич в трубку, – ну ты как там? Ничего? Как спала? Что снилось? Ну, ты это брось, не надо так… Да все будет хорошо, не думай об этом… Ну ты же умница… Нет, так нельзя, это неправильно… Ну потому и неправильно… Нет… Нет… Ты давай-ка выпей что-нибудь успокоительное и ляг поспи, а проснешься – и все будешь видеть совсем в другом свете.

Ольга Константиновна. Нина Сергеевна говорила о какой-то Ольге, преподавательнице арабского. Неужели она? Так у них со Славомиром все-таки роман или что? Валентина начала нервничать. С одной стороны, он разговаривает с этой Ольгой ласково, проявляет заботу, но с другой – он же сидит в кафе с ней, с Валентиной, а вовсе не с Ольгой. Зачем он ей звонит именно сейчас? Неужели нельзя было позвонить потом, когда Валентины не будет рядом? Или он хочет таким образом дать понять, что несвободен и чтобы Валентина не строила напрасных планов? Но зачем тогда он повел ее пить кофе? И почему сказал при встрече, что думал о ней и скучал?

Славомир разговаривал долго и неторопливо, Валентина успела не только съесть обе свои булочки и допить кофе, но и выкурить целых две сигареты. Ей надоело прислушиваться, его слова вызывали у нее только неприятные и тревожные мысли, и Валентина переключилась на свое главное дело. Каменская уехала в Южноморск и уже начала работать, Стасов сказал, что она встречается с друзьями отца и собирается посетить больницу. В общем, дело двигается, заказ выполняется, и это вселяет надежду. И Славомир Ильич тоже вселяет надежду… Неужели в ее жизни так странно и интересно начинается новая полоса?

– Трудно с вами, с девушками, – с улыбкой сказал он, убирая телефон.

Ну вот опять… На что он намекает? На то, чтобы Валентина все-таки спросила про эту Ольгу? Или просто извиняется за слишком долгий разговор?

– Все в порядке? – спросила она с участием.

Вот так, наверное, будет лучше всего. Захочет – расскажет, вопрос вполне это позволяет. Не захочет – промолчит, отделается кратким ответом.

– Дурака валяет девушка, – сказал он. – Не в настроении. Надо оказать моральную поддержку, а то как бы глупостей не наделала. Валечка, давайте перейдем на «ты», а?

Он сменил тему. Он не хочет рассказывать об Ольге. Значит, он по крайней мере не собирается давать понять, что несвободен, а это уже хорошо. Они легко перешли на более простое обращение, после кафе гуляли еще целый час, и, когда расставались, Славомир четко обозначил время и место их завтрашней встречи.

С того дня совместные прогулки стали ежедневными. Сегодня, 9 мая, в воскресенье, они встречались уже четвертый день подряд. И Валентина, идя рядом со Славомиром, чувствовала, что влюбилась безоглядно и безнадежно. А Славомир был таким же, как и в первый день, ровным, спокойным, ироничным, очень ласковым, и голос его звучал негромко и интимно, и он часто прикасался к Валентине будто невзначай, даже, случалось, обнимал ее за плечи, но она не замечала в нем ни малейшего признака волнения, словно они были старыми друзьями. «Может быть, ему просто интересно со мной, а как женщина я его совсем не волную», – с недоумением и даже с обидой думала она.

* * *

Мороженое быстро таяло, и Настя торопливо слизывала его, опасаясь, что оно все-таки капнет на ее белые брюки. В круглом бассейне два северных кита, Земфира и Пышка, показывали чудеса послушания и ловкости, они выпрыгивали из воды за мячом, возили на спине тренера и сделали прощальный круг, перевернувшись на бок и помахивая зрителям плавниками. После северных китов свое мастерство показывал полуторатонный, но невероятно ловкий морской лев Тимофей, а завершала представление парочка черноморских дельфинов. Все номера перемежались довольно остроумным конферансом. Настя, доев мороженое, хлопала в ладоши и радовалась, как ребенок. Сидящий рядом Чистяков поглядывал на нее с улыбкой.

– Ты вся перемазалась, – сказал он, доставая носовой платок, – как девчонка пятилетняя. Нравится?

– Ужасно! – призналась она. – Не помню, когда я в последний раз так радовалась. Ума не приложу, что нужно делать, чтобы заставить китов махать плавниками, это за пределами моего скудного разума.

Это был последний день из трех выходных. В первый день Настя позвонила по всем телефонам, которые ей удалось собрать у друзей Евтеева и в больнице, с огорчением выяснила, что из всего списка в городе на праздники остались только два человека. Они с Чистяковым их навестили, но ничего нового не узнали и отправились в океанариум, где Настя с изумлением и восторгом разглядывала рыбок за стеклами огромных аквариумов и поражалась разнообразию их окрасов. Вот рыбы, которым пятьдесят миллионов лет, серенькие, невзрачные. Подумать только, пятьдесят миллионов лет – срок, который трудно охватить умом, а эти серенькие длинные рыбки уже были! Плавали, размножались… А вот рыба-лев, золотисто-розовая, действительно напоминающая львиную гриву, Настя даже не подозревала, что такие бывают. У рыбки Водяные глазки возле глаз странные пузыри размером с вишню, а у белоснежной с прозрачными плавниками аранды на лбу мясистый вырост красного цвета, который называется «жировик», но выглядит как кучка красной икры, а из камня с маленькими пещерками выползают длинные, в горошек мурены. В огромном аквариуме плавала акула, а вокруг нее – прелестные на вид рыбки-прилипалы, синие, с ярко-желтыми хвостами, размером с детскую ладошку. А вот рыбка ярко-синего цвета с четко прочерченной широкой красной полосой от середины бока к хребту. Зачем эта полоса нужна? Для чего она? Для красоты? Или для чего-то другого? Природа знает, для чего, она ничего просто так не делает. Для чего-то она создала именно это и именно так, именно в таком виде. «Природа каждому существу что-то дает, – подумала Настя. – И дает для чего-то. Растения и животные принимают этот дар, как принимают данную им жизнь, и пользуются всем, что дано им от рождения, пользуются до самой смерти. Рыбки продолжают плавать, хищники охотиться, змеи ползают… Природа создает животных, растения, воду, камни для какой-то ей одной понятной цели, и эта цель неизвестна человеку до конца, и не нужно впадать в грех гордыни и думать, что ты можешь понимать все так, как оно было задумано, и распорядиться этим так, как должно. Все живое на земле благодарно пользуется дарами природы, и только человек растрачивает эти дары тупо и бездарно, а потом перестает пользоваться тем, что осталось. Ведь человеку даны руки, ноги, органы чувств и разум, почему же мы так пренебрежительно относимся к этим величайшим дарам, перестаем слушать, смотреть, думать, двигаться, запираем себя в раковине, сложенной из устаревших мифов и представлений, и вообще перестаем жить после определенных событий, будь то личное горе или просто достижение некоторого возраста. Ведь мы тем самым оскорбляем природу, словно говоря ей: нам не нужно все то, что ты нам дала, нам это все без надобности, мы не собираемся этим пользоваться, забирай обратно. И она забирает. Отнимает зрение, слух, подвижность суставов, постепенно отнимает разум. Она дала нам все для того, чтобы мы могли наслаждаться жизнью и быть счастливыми, а мы этого не делаем, придумывая тысячи объяснений, почему мы не можем, почему у нас не получается. Отчего так? Наверное, прав был Бегорский со своим клубом «Золотой век», считая, что нужно продолжать функционировать так, как тебя создала природа, до последнего своего часа, не впадая в грех уныния и не предавая себя вечному затворничеству. Вообще поездка в Томилин многому меня научила, что-то слишком часто я ее вспоминаю. Хорошо, что Стасов поручил мне в свое время это дело».

После океанариума они ходили изучать другую часть набережной, ту, что начиналась за сквером, разделяющим старую, «литературную», и новую, «политическую», части города. Новая набережная была пошире, и магазины на ней стояли другие, если на старой торговля шла в палатках и киосках, то здесь красовались торговые точки с собственными названиями, отдельными помещениями, витринами и кондиционерами. И цены в ресторанчиках и кафе были повыше, а вот пляж оказался точно таким же необорудованным и с платными пластиковыми шезлонгами. Настя и Леша поужинали в кафе под названием «Шарм», являвшем собой изящную, выполненную из дерева терраску, нависающую над пляжем. Названия в меню поражали изобретательностью, но еда была ужасающе невкусной.

– Что сказал бы драгоценнейший Яков Наумович, если бы увидел, как мы за такие деньги давимся чем-то совершенно несъедобным, – задумчиво произнес Чистяков. – Наверное, умер бы от ужаса. Он ведь говорил, что питаться мы должны только в своей гостинице, потому что у нашего хозяина самые лучшие повара.

– Но не возвращаться же ради еды на другой конец города, – рассудительно ответила Настя. – У нас с тобой запланирован осмотр улицы, на которой жил Евтеев, а это как раз в «политической» части. Давай уже скорее додавимся, расплатимся и пойдем искать дом.

На следующий день, 9 мая, Настя снова с утра предприняла попытку дозвониться хоть до кого-нибудь, но тщетно: телефоны или не отвечали, или выяснялось, что нужный человек будет доступен только после праздников.

– Все, решено, – твердо сказала она, закрывая блокнот, – сегодня будем предаваться сладкому безделью.

– Слава богу, наконец-то! – обрадовался Алексей. – Дай голове хоть немного полноценного отдыха.

Они разделись и устроились под «грибком» возле бассейна в своем отеле, заказали кофе и по два куска торта и нежились на горячем солнышке, то и дело ныряя в прохладную голубую воду, по очереди играли в игрушки на айподе Чистякова, потом Леша читал ей вслух какой-то детектив. Настя периодически проваливалась в дрему и удивлялась тому, насколько нединамично, затянуто и скучно написан роман: она просыпалась, включалась на полуслове и обнаруживала, что все понимает, словно и не пропустила ничего.

Вечером взяли такси и поехали в предгорье, в ресторан «Синее море», который активно рекламировал Николай Степанович Бессонов, уверяя, что таких хачапури, как там, они не найдут нигде в мире. Места в ресторане, как и во многих других ресторанах Южноморска, были устроены в отдельно стоящих беседках среди густой зелени, рядом протекала горная речушка, через которую был перекинут горбатый мостик, и воздух здесь был прозрачным и влажным. Цены в ресторане были запредельными, но зато хачапури действительно оказались потрясающими, нежными и сочными, Настя и Чистяков съели по три штуки и потом долго приводили себя в чувство при помощи зеленого чая.

Они сидели за столиком в беседке, и Настя вдруг увидела кота необычного окраса. Кот был симпатичный и толстый, коричневый с зеленым, а концы шерстинок – белые. Она тут же потянулась за фотоаппаратом – просто грех не запечатлеть такую красоту. Хорошо бы, чтобы удалось передать фактуру шерсти, и Настя оглянулась в поисках подходящего фона. Фон нашелся, это была оштукатуренная светло-бежевая стена здания ресторана, и солнечный свет падал прямо на нее, но встала задача поместить на этот фон привыкшее к свободе животное, да еще заставить его не жмуриться от яркого света. Однако кот оказался покладистым и охотно дошел до стены, привлекаемый запахом рыбы, кусочек которой Настя попросила у официанта, уносившего грязные тарелки с одного из столов. Чистяков стоял рядом с ней и держал вожделенный кусочек рыбы в пальцах вытянутой руки, кот сидел неподвижно, широко раскрыв глаза и не сводя застывшего взгляда с лакомства, а Настя быстро делала снимки. К ним подошел хозяин заведения, который оказался другом Бессонова.

– Можно посмотреть, что получилось? А то у нас многие Филимона снимают, а получается как-то не очень. Может, вам повезет больше.

Настя показала ему на дисплее снимки, и хозяин остался очень доволен.

– Замечательно, просто замечательно, – восторгался он. – Вы не дадите мне флэшку на пять минут? Я перекину фотографии на свой компьютер, потом напечатаю, мы их внутри в рамочках повесим. Знаете, Филимон у нас всеобщий любимец, уже шесть лет здесь живет, у него чудный характер, добрый и не вредный.

– Для кота странновато, – заметил Алексей. – Они обычно довольно своенравные.

– Нет-нет, Филимон не такой, – заверил их ресторатор, – у него очень развито чувство собственного достоинства, и людей он не боится, но и наглости себе не позволяет, в тарелки не лезет и еду не выклянчивает.

Настя отдала ему флэшку, искренне радуясь, что ее работа в качестве фотографа нашла хоть какое-то признание. В феврале в Томилине ей уже говорили, что у нее как-то особенно хорошо получается снимать животных, но тогда она сочла это банальным, ни к чему не обязывающим комплиментом. И вот теперь снова… Может быть, у нее и впрямь есть какие-то способности?

Когда вернулись в гостиницу, Бессонов предложил посидеть у бассейна, попить чайку, ему интересно было, какое впечатление произвел на гостей его любимый ресторан. После отчета о посещении «Синего моря» разговор естественным путем свернул на доктора Евтеева, который тоже любил там бывать. Настя поддерживала беседу, смеялась шуткам хозяина, а сама искоса поглядывала на Бессонова: а если это он? Если у него был повод отомстить Евтееву? Теперь она уже не сомневалась, что мотив убийства не корыстный, а личный, но какой именно? Как его обнаружить? Может быть, Лешка прав, и идти надо не от мотива, а от личности предполагаемого убийцы? Мог Бессонов убить тяжелобольного, умирающего друга? А Фридман мог? А его жена? А Галина Симонян? Все могли. И в то же время вроде бы никто из них не мог.

В третий выходной они отправились в дельфинарий, и Настя ела мороженое и так аплодировала, что отбила ладони.

– Знаешь, – сказала она мужу, когда представление закончилось и они выходили на улицу, – я даже в детстве так не хлопала, когда меня в цирк водили.

– Тебе в цирке понравилось меньше, чем здесь? – уточнил Чистяков.

Она покачала головой:

– Не в этом дело. В детстве все это воспринимается просто как фокус, тебе интересно, ты веселишься и хлопаешь. А сейчас-то я понимаю, сколько титанического труда стоит за каждым трюком, сколько сил, терпения и выдержки нужно, чтобы добиться таких результатов. И это меня восхищает. Я аплодирую не дельфинам, а тренеру.

– Выходит, тебе полезно было сходить в дельфинарий, чтобы это понять, – философски изрек Алексей. – Делаем вывод, что даже выходной день не прошел даром для твоего внутреннего роста.

– Да ну тебя! – рассмеялась Настя.

Но в глубине души она понимала, что насчет внутреннего роста муж прав. Этот рост начался внезапно и неожиданно, всего лишь с согласия сделать новую стрижку, тогда, в феврале, в провинциальном Томилине, но с того момента у Насти будто глаза стали раскрываться, и она начала осознавать, как многого в этой жизни она не знала, не видела, не слышала и не понимала, увлеченная работой и погруженная в повседневные дела. Может быть, выход на пенсию для того и придуман, чтобы люди начали наконец прозревать?

* * *

Концерт разочаровал, а ведь они специально заранее смотрели программу и радовались, что услышат свои любимые произведения – Третий концерт Бетховена и Второй концерт Сен-Санса. Оркестр явно не успевал за молодым солистом, который изо всех сил стремился продемонстрировать резвость пальцев и постоянно убегал вперед. Да и струнная группа подкачала… Только к дирижеру у супругов Сорокиных никаких претензий не было, его прочтение их полностью устроило.

После концерта они решили пройтись пешочком, вечер был тихим и приятно прохладным. Вилен Викторович, правда, ворчал, поминая недобрым словом и слишком ретивого солиста, и неудалую струнную группу, но Ангелина Михайловна делала вид, что не обращает внимания на дурное настроение мужа, и старалась завести с ним разговоры на отвлеченные темы. Но сбить Сорокина с толку оказалось не так-то просто. Если начал он с того, что ему не понравился концерт, то очень скоро ему уже не нравилась и Москва в целом, и их жизнь в столице в частности.

– Зря мы все это затеяли, – в сердцах бросил он.

– Ты о чем, Виленька? – встревожилась Ангелина Михайловна. – Что мы затеяли?

– Да все вот это! – Он сделал неопределенный жест рукой. – Конца этому не видно. А в результате я не могу распоряжаться своей жизнью так, как хочу. Я не могу лечь днем поспать, не могу посидеть с книгой, когда мне хочется, потому что должен таскаться по зоопаркам и планетариям. А ты? Ты же вынуждена без конца печь пироги и плюшки и развлекать разговорами старого солдафона. Разве это жизнь? Разве об этом мы с тобой мечтали? Ну скажи, Геля, неужели нам с тобой плохо было дома, в Новосибирске? Мы с тобой жили как хотели, ходили по театрам и концертам, много читали, много гуляли, все обсуждали и ни на кого не оглядывались.

Ангелина Михайловна не на шутку перепугалась. Откуда у Вилена такие настроения? Надо немедленно что-нибудь предпринять, чтобы эти пока еще слова не переросли в действия.

– Ну что ты, Виля, – она постаралась говорить успокаивающе, – зачем ты так? Мы с тобой вместе это решили, мы вместе пришли к выводу, что там, дома, мы чахнем от скуки, от безделья, от бесцельности нашего существования. А теперь у нас появилась цель, и мы обрели смысл. Разве не так?

– Я не вижу никакого смысла в том, что мы делаем, – резко ответил Сорокин. – Смысл есть только у Максима, вот перед ним действительно стоит цель, вполне понятная и осязаемая, а у нас что? Мы с тобой превратились в мальчиков на побегушках, выполняем его указания, делаем, что он велит. Тебе самой это не противно? Почему ты не хочешь бросить все, вернуться и снова жить как прежде? Давай все бросим и уедем, пусть Максим сам решает свои проблемы.

Нет, это, на взгляд Ангелины Михайловны, уже совсем никуда не годилось! Как это так: все бросить и уехать? А жизнь в столице? А театры, выставки, музеи, концерты? Новосибирск, конечно, крупный культурный центр, но с Москвой-то в любом случае его не сравнить. Тем более начинается лето, а значит – гастроли многочисленных трупп, среди которых бывают необычайно интересные. А как же спектакли в рамках Чеховского фестиваля? Надо во что бы то ни стало переубедить мужа.

– Но ты вспомни, как ты радовался, когда Максим в первый раз к нам приехал и рассказал о своем плане! Тебе же было интересно, ты с удовольствием поддержал его, обещал помочь. Ты так загорелся этой его идеей!

– Ну, то было тогда, а то – сейчас… Я не думал, что это будет так долго и так трудно. И так скучно. Я перестал быть хозяином самому себе, я превратился в дурака какого-то, который служит, как верный пес, молодому богатею. Мне в моем возрасте это противно, неужели ты сама не понимаешь?

Так бывало всегда: Вилен быстро увлекался чем-то, загорался, но точно так же быстро остывал и терял интерес.

– Но, Виленька, мы же не можем бросить Максима! Мы обещали ему, он на нас рассчитывает. В конце концов, это бесчестно – так подвести человека, который на нас понадеялся.

– Да кто бы говорил о чести! – вскипел Вилен Викторович. – У Максима твоего ни чести нет, ни совести, как у любого из политиканов, и мы, между прочим, ничем ему не обязаны.

– Как это не обязаны?! – искренне возмутилась Ангелина Михайловна. – А кто купил для нас эту квартиру? Кто помог приехать? Кто нас содержит, если уж на то пошло? На наши с тобой две пенсии разве много мы бы смогли себе позволить по московским-то ценам? Ты об этом почему-то не думаешь, а я, когда за продуктами хожу, впервые в жизни не думаю о том, сколько у меня в кошельке денег и что я могу на эти деньги купить. Билеты на любой концерт – пожалуйста, новый костюм, чтобы выглядеть достойно, – пожалуйста, не хочешь ехать на метро – вызывай такси, средства позволяют. Тебе же нравится так жить, правда? А платить за это ты не хочешь.

– Я не готов платить чувством собственного достоинства, – с вызовом проговорил он. – Мне семьдесят два года, и я не намерен прислуживать какому-то нуворишу на тридцать лет моложе себя. Я завтра же поговорю с ним и скажу, что мы уезжаем.

– Ни в коем случае, – твердо сказала Ангелина Михайловна. – Ты этого не сделаешь.

– Почему же?

– Мы должны довести дело до конца, иначе не сможем уважать сами себя. И не забывай, речь идет не только о политических амбициях Максима, но и о нас с тобой. Нашей жизни это тоже касается.

При этих словах Сорокин как-то сник и некоторое время шел молча, потом снова заговорил, на этот раз негромко и очень зло:

– Ты всегда мечтала жить в столице, я хорошо помню, когда мы были еще совсем молодыми, ты только и говорила, что о Москве. Спала и видела, как бы оказаться здесь. Медом тебе намазано. Теперь, на старости лет, ты готова продаться с потрохами за возможность жить в московской квартире. Неужели тебе не стыдно, Геля?

– А тебе не стыдно, что ты все забыл? Может, ты не только забыл, но и простить готов? Тебе дороже всего твой личный покой, твой личный комфорт, ты хочешь, чтобы тебя никто не трогал и чтобы тебе все прислуживали, а ты бы только читал, слушал музыку, гулял и спал, когда тебе хочется. Так не бывает, дорогой мой.

Слово за слово – и они поссорились, впервые за последние годы. В гробовом молчании дошли до ближайшей станции метро и так же молча добрались до дома.

* * *

10 мая, в последний из трех выходных дней, Максим Крамарев поехал к отцу. Виталий Андреевич постоянно жил на даче, отношения со второй женой у него были плохими, и они давно уже жили отдельно. Жена осталась в городской квартире, помогала дочери, сидела с внуками, а мужа никогда не навещала и, насколько понимал Максим, радовалась тому, что вообще его не видит. Однажды по просьбе отца Максим ездил к ней, передавал какие-то документы и остался выпить чаю, вот тогда и услышал он из первых уст, каким невыносимым стал Виталий Андреевич с возрастом и как надоел он своей жене непрекращающимся нытьем о всеобщей несправедливости современной жизни в стране. У отца, оказывается, были большие амбиции, он хотел делать карьеру, суетился, интриговал, подсиживал, наушничал, собирался стать большим начальником или в профессиональной сфере, или по партийной линии, ему было в общем-то все равно, лишь бы иметь власть и прилагающиеся к ней атрибуты – отдельный кабинет, служебную машину и продуктовые пайки. В конце концов Крамарев-старший сделал ставку на партию, а ее взяли и запретили как раз в тот момент, когда уже все, казалось, было на мази и он вот-вот должен был стать освобожденным секретарем парткома крупного предприятия в Москве. После этого все пошло наперекосяк, потому что он так увлекся партийной карьерой, что упустил возможности профессионального роста, а наука и техника тем временем ушли далеко вперед, и догнать, наверстать упущенное он уже не сумел. Пришлось дотягивать до пенсии рядовым инженером и в шестьдесят лет уйти с работы.

Теперь Виталий Андреевич жил на даче и коротал время написанием мемуаров о советской власти. Максим как-то попросил почитать уже написанное и пришел в ужас от корявости языка и скудости мыслей. Это никто никогда не напечатает, потому что это скучно и очень тенденциозно, в тексте нет ничего, кроме самолюбования и подтасовки фактов таким образом, чтобы сам Виталий Андреевич выглядел молодцом.

Родители Максима развелись, когда мальчику было полтора года. Мать всегда говорила, что сама ушла от отца, но Максим до определенного момента в это не верил. Поверил он только тогда, когда узнал отца поближе и познакомился с его второй женой. Виталий Андреевич много лет сыном не интересовался, только алименты переводил, а два с лишним года назад неожиданно объявился и стал настойчиво советовать сыну пойти в политику, потому что власть, как он говорил, – это главное достижение в жизни настоящего мужчины. Отец обладал несомненным даром убеждения, потому и сделал в свое время «почти карьеру», и Максим повелся на эти разговоры, которые показались ему правильными, справедливыми. Он и сам не заметил, как попал под влияние отца. Максим Крамарев начал активную работу по продвижению себя в депутаты, а отец давал ему советы и строго спрашивал отчет по каждой мелочи. Максима это и смешило, и нервировало, он давно отвык отчитываться перед кем бы то ни было, но, с другой стороны, он не мог не признавать, что отец очень часто говорит дело и в людях разбирается.

Он еще только подошел к калитке, а Виталий Андреевич уже спешил ему навстречу, бодро спускаясь с крыльца.

– Сынок, наконец-то! Я так соскучился по тебе! Дай-ка я на тебя посмотрю.

Отец внимательно оглядел сына, и лицо его расплылось в довольной улыбке.

– Ты очень хорошо выглядишь, и костюм сидит отлично, и стрижка тебе идет. Это новая, да?

– Да, – чуть смущенно признался Максим, – имиджмейкер посоветовал сменить прическу. Ты считаешь, меня удачно постригли?

– Очень, сынок, очень удачно! И вообще, ты такой молодец, такой умница, я нарадоваться на тебя не могу. Ты один меня понимаешь, я с тобой душой отдыхаю.

Они вошли в дом, Виталий Андреевич бросился накрывать на стол, они перекусили, попили чаю, потом Максим неторопливо и подробно рассказывал о том, что делается в его предвыборном штабе, а отец то и дело хвалил сына и восхищался его умом, талантом и организованностью. Максим таял, как растаял и тогда, когда отец вдруг объявился после стольких лет глухого молчания. Мать была строгой и суровой, даже жесткой, она никогда не хвалила сына, только требовала быть еще лучше, еще старательнее, еще умнее, еще успешнее, а мальчику так не хватало любящего родителя, потому что Максим был уверен, что любовь – это мягкость, доброта и всепрощение, а вовсе не стремление сделать лучше для того, кого любишь. Ему казалось, что раз мать его не хвалит, значит, она им все время недовольна, а коль недовольна, стало быть, не любит.

Отношения с отчимом, маминым вторым мужем, у Максима тоже не сложились, в детстве и юности он чувствовал себя одиноким и брошенным, поэтому на появление родного отца откликнулся горячо и жадно. Тем более Виталий Андреевич, умевший находить подходы к людям, быстро нашел подход и к сыну. Сперва Максим, правда, пытался упрекать отца в том, что тот столько лет не появлялся и не интересовался своим ребенком, но Виталий Андреевич объяснил, что не хотел мешать новой семье бывшей жены и влезать в отношения Максима с отчимом, чтобы их не испортить. «Я же не знал, что у вас не сложилось, – оправдывался он. – Я был уверен, что вы живете в мире и дружбе, и не хотел болтаться между вами, как лишняя деталь. Я думал, ты его папой называешь, а про меня и не знаешь вовсе, ты же был совсем маленьким, когда мы с мамой расстались. Я берег твою психику, не хотел ее калечить». В тот момент Максима это очень тронуло, и в нем вспыхнула любовь к отцу, к родителю, который его хвалил и поощрял, который откровенно любовался им, и скучал по нему, и ждал его приезда. Не то что мама, которая, в отличие от Виталия Андреевича, никогда не говорила сыну, что соскучилась и не могла дождаться, когда же он приедет. Мама вообще скупа на добрые слова, а здесь, у отца, Максим просто купается в любви и восхищении.