Серебряный век. Лирика

«Я, полуднем объятый…»

 
Я, полуднем объятый,
Точно крепким вином,
Пахну солнцем и мятой,
И звериным руном.
 
 
Плоть моя осмуглела,
Стан мой крепок и туг,
Потом горького тела
Влажны мускулы рук.
 
 
В медно – красной пустыне
Не тревожь мои сны —
Мне враждебны рабыни
Смертно – влажной Луны.
 
 
Запах лилий и гнили
И стоячей воды,
Дух вербены, ванили
И глухой лебеды.
 

10 апреля 1910

Коктебель

Зинаида Гиппиус

Игра

 
Совсем не плох и спуск с горы:
Кто бури знал, тот мудрость ценит.
Лишь одного мне жаль: игры…
Ее и мудрость не заменит.
 
 
Игра загадочней всего
И бескорыстнее на свете.
Она всегда – ни для чего,
Как ни над чем смеются дети.
 
 
Котенок возится с клубком,
Играет море в постоянство…
И всякий ведал – за рулем —
Игру бездумную с пространством.
 
 
Играет с рифмами поэт,
И пена – по краям бокала…
А здесь, на спуске, разве след —
След от игры остался малый.
 

Между

Д. Философову

 
На лунном небе чернеют ветки…
Внизу чуть слышно шуршит поток.
А я качаюсь в воздушной сетке,
Земле и небу равно далек.
 
 
Внизу – страданье, вверху – забавы.
И боль, и радость – мне тяжелы.
Как дети, тучки тонки, кудрявы…
Как звери, люди жалки и злы.
 
 
Людей мне жалко, детей мне стыдно,
Здесь – не поверят, там – не поймут.
Внизу мне горько, вверху – обидно…
И вот я в сетке – ни там, ни тут.
 
 
Живите, люди! Играйте, детки!
На все, качаясь, твержу я «нет»…
Одно мне страшно: качаясь в сетке,
Как встречу теплый, земной рассвет?
 
 
А пар рассветный, живой и редкий,
Внизу рождаясь, встает, встает…
Ужель до солнца останусь в сетке?
Я знаю, солнце – меня сожжет.
 

1905

«Мешается, сливается…»

 
Мешается, сливается
Действительность и сон,
Все ниже опускается
Зловещий небосклон —
 
 
И я иду и падаю,
Покорствуя судьбе,
С неведомой отрадою
И мыслью – о тебе.
 
 
Люблю недостижимое,
Чего, быть может, нет…
Дитя мое любимое,
Единственный мой свет!
 
 
Твое дыханье нежное
Я чувствую во сне,
И покрывало снежное
Легко и сладко мне.
 
 
Я знаю, близко вечное,
Я слышу, стынет кровь…
Молчанье бесконечное…
И сумрак… И любовь.
 

1889

Надпись на книге

 
Мне мило отвлеченное:
Им жизнь я создаю…
Я все уединенное,
Неявное люблю.
 
 
Я – раб моих таинственных,
Необычайных снов…
Но для речей единственных
Не знаю здешних слов…
 

1896

Она

 
В своей бессовестной и жалкой низости,
Она как пыль сера, как прах земной.
И умираю я от этой близости,
От неразрывности ее со мной.
 
 
Она шершавая, она колючая,
Она холодная, она змея.
Меня изранила противно – жгучая
Ее коленчатая чешуя.
 
 
О, если б острое почуял жало я!
Неповоротлива, тупа, тиха.
Такая тяжкая, такая вялая,
И нет к ней доступа – она глуха.
 
 
Своими кольцами она, упорная,
Ко мне ласкается, меня душа.
И эта мертвая, и эта черная,
И эта страшная – моя душа!
 

1905

Цветы ночи

 
О, ночному часу не верьте!
Он исполнен злой красоты.
В этот час люди близки к смерти,
Только странно живы цветы.
 
 
Темны, теплы тихие стены,
И давно камин без огня…
И я жду от цветов измены, —
Ненавидят цветы меня.
 
 
Среди них мне жарко, тревожно,
Аромат их душен и смел, —
Но уйти от них невозможно,
Но нельзя избежать их стрел.
 
 
Свет вечерний лучи бросает
Сквозь кровавый шелк на листы…
Тело нежное оживает,
Пробудились злые цветы.
 
 
С ядовитого арума мерно
Капли падают на ковер…
Все таинственно, все неверно…
И мне тихий чудится спор.
Шелестят, шевелятся, дышат,
Как враги, за мною следят.
Все, что думаю, – знают, слышат
И меня отравить хотят.
 
 
О, часу ночному не верьте!
Берегитесь злой красоты.
В этот час мы все ближе к смерти,
Только живы одни цветы.
 

1894

Часы стоят

 
Часы остановились. Движенья больше нет.
Стоит, не разгораясь, за окнами рассвет.
 
 
На скатерти холодной наубранный прибор,
Как саван белый, складки свисают на ковер.
 
 
И в лампе не мерцает блестящая дуга…
Я слушаю молчанье, как слушают врага.
 
 
Ничто не изменилось, ничто не отошло;
Но вдруг отяжелело, само в себе вросло.
 
 
Ничто не изменилось, с тех пор как умер звук.
Но точно где – то властно сомкнули тайный круг.
 
 
И все, чем мы за краткость, за легкость дорожим, —
Вдруг сделалось бессмертным, и вечным – и чужим.
 
 
Застыло, каменея, как тело мертвеца…
Стремленье – но без воли. Конец – но без конца.
 
 
И вечности безглазой беззвучен строй и лад.
Остановилось время. Часы, часы стоят!
 

Счастье

 
Есть счастье у нас, поверьте,
И всем дано его знать.
В том счастье, что мы о смерти
Умеем вдруг забывать.
Не разумом, ложно – смелым.
(Пусть знает, – твердит свое),
Но чувственно, кровью, телом
Не помним мы про нее.
 
 
О, счастье так хрупко, тонко:
Вот слово, будто меж строк;
Глаза больного ребенка;
Увядший в воде цветок, —
И кто – то шепчет: «Довольно!»
И вновь отравлена кровь,
И ропщет в сердце безвольном
Обманутая любовь.
 
 
Нет, лучше б из нас на свете
И не было никого.
Только бы звери, да дети,
Не знающие ничего.
 

Весна 1933

Любовь – одна

 
Единый раз вскипает пеной
И рассыпается волна.
Не может сердце жить изменой,
Измены нет: любовь – Одна.
 
 
Мы негодуем, иль играем,
Иль лжем – но в сердце тишина.
Мы никогда не изменяем:
Душа одна – любовь одна.
 
 
Однообразно и пустынно
Однообразием сильна
Проходит жизнь… И в жизни длинной
Любовь одна, всегда одна.
 
 
Лишь в неизменном – бесконечность,
Лишь в постоянном глубина.
И дальше путь, и ближе вечность,
И все ясней: любовь одна.
 
 
Любви мы платим нашей кровью,
Но верная душа – верна,
И любим мы одной любовью…
Любовь одна, как смерть одна.
 

1896

Михаил Зенкевич

Человек

 
К светилам в безрассудной вере
Все мнишь ты богом возойти,
Забыв, что темным нюхом звери
Провидят светлые пути.
 
 
И мудр слизняк, в спираль согнутый,
Остры без век глаза гадюк,
И в круг серебряный замкнутый,
Как много тайн плетет паук!
 
 
И разлагают свет растенья,
И чует сумрак червь в норе…
А ты – лишь силой тяготенья
Привязан к стынущей коре.
 
 
Но бойся дня слепого гнева:
Природа первенца сметет,
Как недоношенный из чрева
Кровавый безобразный плод.
 
 
И повелитель Вавилона,
По воле Бога одичав,
На кряжах выжженного склона
Питался соком горьких трав.
 
 
Стихии куй в калильном жаре,
Но духом, гордый царь, смирись
И у последней слизкой твари
Прозренью темному учись!
 

Камни

 
Меж хребтов крутых плоскогорий
Солнцем пригретая щель
На вашем невзрачном просторе
Нам была золотая купель.
 
 
      Когда мы – твари лесные —
      Пресмыкались во прахе ползком,
      Ваши сосцы ледяные
      Нас вскормили своим молоком.
 
 
И сумрачный дух звериный,
Просветленный крепким кремнем,
Научился упругую глину
Обжигать упорным огнем.
 
 
      Стада и нас вы сплотили
      В одну кочевую орду
      И оползнем в жесткой жиле
      Обнажили цветную руду.
 
 
Вспоен студеным потоком,
По расщелинам сползшим вниз,
Без плуга в болоте широком
Золотился зеленый рис.
      И вытянув голые ноги,
      С жиром от жертв на губах,
      Торчали гранитные боги,
      Иссеченные медью в горах.
 
 
Но бежав с родных плоскогорий,
По пустыням прогнав стада,
В сырых низинах у взморий
Мы воздвигли из вас города.
 
 
      И рушены древние связи,
      И, когда вам лежать надоест,
      Искрошив цементные мази,
      Вы сползете с исчисленных мест.
 
 
И сыплясь щебнем тяжелым,
Черные щели жерла
Засверкают алмазным размолом
Золота, стали, стекла.
 

1910

Ящеры

 
О ящеры – гиганты, не бесследно
Вы – детища подводной темноты —
По отмелям, сверкая кожей медной,
Проволокли громоздкие хвосты!
 
 
Истлело семя, скрытое в скорлупы
Чудовищных, таинственных яиц, —
Набальзамированы ваши трупы
Под жирным илом царственных гробниц.
 
 
И ваших тел мне святы превращенья:
Они меня на гребень вознесли,
И мне владеть, как первенцу творенья,
Просторами и силами земли.
 
 
Я зверь, лишенный и когтей и шерсти,
Но радугой разумною проник
В мой рыхлый мозг сквозь студень двух отверстий
Пурпурных солнц тяжеловесный сдвиг.
 
 
А все затем, чтоб пламенем священным
Я просветил свой древний, темный дух
И на костре пред Богом сокровенным,
Как царь последний, радостно потух;
 
 
Чтоб пред Его всегда багряным троном
Как теплый пар, легко поднявшись ввысь,
Подобно раскаленным электронам,
Мои частицы в золоте неслись.
 

«Всему – весы, число и мера…»

 
Всему – весы, число и мера,
И бег спиралями всему,
И растекается во тьму
За пламенною сферой сфера.
 
 
Твой лик в душе – как в меди – выбит,
И пусть твой ток сметет ее
И солнце в алой пене вздыбит, —
Но царство взвешено твое!
 
 
В длину растянется орбита,
И кругом изогнется ось,
Чтоб пламя вольно и открыто,
По всем эфирам разлилось.
 
 
Струить металл не будет время,
Пространство перестанет течь
И уж не сможет в блуде семя
Прах мертвый тайнами облечь.
 
 
И выход рабьему бессилью
Из марев двух магнитных смен
Раскинет радужною пылью
Вселенная свой легкий тлен.
 

«Подсолнух поздний догорал в полях…»

 
Подсолнух поздний догорал в полях,
И, вкрапленный в сапфировых глубинах,
На легком зное нежился размах
Поблескивавших крыльев ястребиных.
 
 
Кладя пределы смертному хотенью,
Казалось, то сама судьба плыла
За нами по жнивью незримой тенью
От высоко скользящего крыла.
 
 
Как этот полдень, пышности и лени
Исполнена, ты шла, смиряя зной.
Лишь платье билось пеной кружевной
О гордые и статные колени.
 
 
Да там, в глазах, под светлой оболочкой,
На обреченного готовясь пасть,
Средь синевы темнела знойной точкой,
Поблескивая, словно ястреб, страсть.
 

1916

«И нас – два колоса несжатых…»

 
И нас – два колоса несжатых —
Смогла на миг соединить
В степи на выжженных раскатах
Осенней паутины нить.
 
 
И мы – два пышных пустоцвета —
Следили вместе, как вдали
Средь бледно – золотого света
Чернели клином журавли…
 
 
Но к ночи кочевая связь,
Блеснув над коноплей, бурьяном,
С межи заглохшей поднялась
В огне ненастливо – багряном.
 
 
И страшен нам раскат пустынный,
И не забыть нам никогда,
Как робко нитью паутинной
Ласкала стебель наш слюда.
 

1911

Вячеслав Иванов

Медный всадник

 
В этой призрачной Пальмире,
В этом мареве полярном,
О, пребудь с поэтом в мире
Ты, над взморьем светозарным
 
 
Мне являвшаяся дивной
Ариадной, с кубком рьяным,
С флейтой буйно – заунывной
Иль с узывчивым тимпаном, —
 
 
Там, где в гроздьях, там, где в гимнах
Рдеют Вакховы экстазы…
В тусклый час, как в тучах дымных
Тлеют мутные топазы,
 
 
Закружись стихийной пляской
С предзакатным листопадом
И под сумеречной маской
Пой, подобная менадам!
 
 
В желто – серой рысьей шкуре,
Увенчавшись хвоей ельной,
Вихревейной взвейся бурей,
Взвейся вьюгой огнехмельной!..
 
 
Ты стоишь, на грудь склоняя
Лик духовный – лик страдальный,
Обрывая и роняя
В тень и мглу рукой печальной
 
 
Лепестки прощальной розы, —
И в туманные волокна,
Как сквозь ангельские слезы,
Просквозили розой окна —
 
 
И потухли… Всё смесилось,
Погасилось в волнах сизых…
Вот – и ты преобразилась
Медленно… В убогих ризах
 
 
Мнишься ты в ночи Сивиллой…
Что, седая, ты бормочешь?
Ты грозишь ли мне могилой?
Или миру смерть пророчишь?
 
 
Приложила перст молчанья
Ты к устам – и я, сквозь шепот,
Слышу медного скаканья
Заглушенный тяжкий топот…
 
 
Замирая, кликом бледным
Кличу я: «Мне страшно, дева,
В этом мороке победном
Медно – скачущего Гнева»…
 
 
А Сивилла: «Чу, как тупо
Ударяет медь о плиты…
То о трупы, трупы, трупы
Спотыкаются копыта»…
 

Светлячок

 
Душно в комнате; не спится;
Думы праздно бьют тревогу.
Сонной влагой окропиться
Вежды жаркие не могут.
Сумраком не усыпленный,
Взор вперяется во мглу.
Что забрезжило в углу
Зорькой трепетно – зеленой?
 
 
Дух – волшебник ночи южной,
Светлячок к окну прильнул,
Словно в дом из тьмы наружной
Гость с лампадой заглянул;
Словно спутник снов бесплотный,
Миг свиданья упреждая,
Подал знак душе дремотной
Упорхнуть в дубравы рая.
 

Утро

 
Неутомный голод темный,
Горе, сердцу как избыть?
Сквозь ресницы ели дремной
Светит ласковая нить.
 
 
Сердце, где твой сон безбрежии?
Сердце, где тоска неволь?
Над озерной зыбью свежей
Дышит утренняя смоль.
 
 
Снова в твой сосуд кристальный
Животворный брызжет ключ:
Ты ль впустило в мрак страдальный,
В скит затворный гордый луч?
 
 
Или здесь – преодоленье,
И твой сильный, смольный хмель —
Утоленье, и целенье,
И достигнутая цель?..
 
 
Чу, склонился бог целебный,
Огневейный бог за мной, —
Очи мне застлал волшебной,
Златоструйной пеленой.
 
 
Нет в истомной неге мочи
Оглянуться; духа нет
Встретить пламенные очи
И постигнуть их завет…
 
 
Пора сказать: я выпил жизнь до дна,
Что пенилась улыбками в кристалле;
И ты стоишь в пустом и гулком зале,
Где сто зеркал, и в темных ста – одна.
 
 
Иным вином душа моя хмельна.
Дворец в огнях, и пир еще в начале;
Моих гостей – в вуали и в забрале —
Невидим лик и поступь не слышна.
 
 
Я буду пить, и томное похмелье
Не на земле заутра ждет меня,
А в храмовом прохладном подземелье.
 
 
Я буду петь, из тонкого огня
И звездных слез свивая ожерелье —
Мой дар тебе для свадебного дня.