Отец смотрит на запад

Наина с восторгом всматривалась в плавные разводы на камне и целовала крупный нос мужа. Не ожидая такой реакции, но почувствовав какую-то особенную благодарность от жены, Серикбай выпросил обещание родить ему сына, а до тех пор разрешение называть дочь Улбосын, хоть по документам она будет Катей. Наина согласилась и стала наслаждаться материнством. Кольцо она никогда не снимала с руки. Замешивала ли тесто, стирала ли белье, парилась ли в бане – казалось, камень со временем становится только ярче. Даже во время второй беременности, когда пальцы заметно отекли, Наина не снимала кольца.

Кате было семь лет, когда в доме заговорили о скором пополнении. Она не понимала, как относиться к этой новости, и следила за тем, как реагируют другие. Отец, всегда строгий с Катей, казалось, уже заранее прощал все шалости нерожденному сыну. То, что будет мальчик, сказали Аманбеке и несколько местных старух, повидавших на своем веку не один беременный живот. Хотя, может, они и в первую беременность так говорили. Родственники поздравляли отца и косились на уставшую мать.

Прежде статная и громкая, излучающая силу, Наина вдруг тяжело задышала и как будто ослабла. Катя нехотя помогала матери тащить сумки из магазина и потом задумчиво рассматривала след от полиэтиленовых ручек на ладони. Нехотя помогала матери обуваться. Словно Золушка, которая надевает хрустальный башмачок на ногу злой сестры, она пыталась впихнуть разбухшую, с выпуклыми венами ногу матери в кожаную туфлю. Аманбеке научила ее хитрости – заталкивать на ночь в туфли мокрые скомканные газеты. Сначала это помогало, но затем ноги как будто еще выросли, и Катя с криком вытаскивала свои пальцы, застрявшие между пахнущей по́том стелькой и маминой пяткой.

Тогда Наина прижимала дочь к своей большой груди и приговаривала, что как только родится малыш, станет легче. Но Катя не успокаивалась. Ей казалось, что все, что происходит с телом матери, неизбежно произойдет и с ее собственным. Раздует живот, и мелкими трещинками разойдется кожа на груди. Худые и сильные ноги и руки станут похожими на дрожжевое тесто. Иногда она всматривалась в вывернутый наружу пупок матери, пытаясь понять, как оттуда можно вытащить ребенка. Наина тогда ловила ее взгляд и притягивала к огромному своему животу – «поздороваться с братиком».

Наине стало плохо в ночь на первое сентября, перед школьной линейкой. Она уткой расхаживала по комнате, несколько раз пыталась погладить купленную к школе одежду. Но как только брала в руки утюг, ей тут же хотелось либо прилечь, либо согнуться у дверного косяка буквой «г». Катя нетерпеливо нарезала круги вокруг матери и не сводила глаз с ее тугого живота. Наине казалось, что дочь видит ее сквозь одежду, и она прикрывала пупок рукой.

В темное время суток красная яшма в кольце становилась почти черной. Катя просила дать примерить кольцо, Катя просила погладить ей одежду, Катя просила заплести ей косы на ночь. Наина не отвечала. Она ловила себя на мысли, что больше всего на свете хочет отмотать время и никогда не заводить семью. Не рожать детей. Не готовить обеды и ужины, не стирать и не гладить одежду. Не подстраиваться под мужа и его родственников.

Наина молилась, чтобы Бог избавил ее от мучений, и тут же корила себя за то, что не может терпеть. Когда у нее отошли воды и боль ударила в поясницу с новой силой, она дала клятву, что, если Бог услышит ее молитвы, она посвятит всю оставшуюся жизнь ему.

Катя проснулась от причитаний Аманбеке, расхаживающей по квартире с важным лицом.

– Вставай, Улбосын! Школу проспишь.

– А где мама? – Катя быстро осмотрела комнату на предмет новых маленьких людей.

– Рожает. Где еще ей быть. – Аманбеке выудила из ящика серванта несколько газет и стала раскладывать их на столе. – Ты в школу пойдешь?

– Да встаю я. – Катя бросила взгляд на ловкие руки Аманбеке, которые заворачивали в газеты подсохшие гладиолусы, и недовольно поморщилась. – Это что, с нашей клумбы цветы?

– Уж какие были, Улбосын.

– Я не Улбосын! Сколько раз повторять? Я – Катя.

– Улбосын, Улбосын. А если Наинка снова родит девочку, будет Кыздыгой.

– А Кыздыгой что значит?

– Кыздыгой переводится как «перестань рожать девочек».

– А кого надо рожать, чтобы дали нормальное имя? – Катя села расплетать косички.

– Мальчиков, конечно! Сыновей!

– Фу-у-у! Мальчишки такие противные.

– А ну замолчи и одевайся. Мужчины – лучший пол! – Аманбеке швырнула в Катю так и не поглаженным сарафаном и ушла на кухню.

Когда Катя, умытая и кое-как причесанная, зашла спросить, где белые гольфы, Аманбеке возилась с конскими внутренностями в жестяном тазу. Пальцы, непривычно голые без колец, скользили по кишкам, освобождая их от бурой кашицы. Перстни с зелеными и бирюзовыми камнями лежали на кухонном столе. Катя двумя ладошками прикрыла рот и с отвращением стала наблюдать, как ловко Аманбеке превращала плотные кровавые веревки в кожаные ленты.

– А ты не отведешь меня в школу, апа? – Катя двумя пальчиками подкрадывалась к блестящим кольцам.

– А ты сама не найдешь дорогу разве? Мой Тулин с первого класса один ходит. Может, ты завтра пойдешь в школу, а сегодня поможешь мне?

– Ну нет, ты чего! – Катя отдернула руку от теткиных сокровищ и пошла обуваться.

В темной прихожей она вытащила новую пару туфель из коробки, обулась на голую ногу, бегло глянула на себя в зеркало и вышла на улицу. При дневном свете букет Аманбеке в размокшей газете выглядел совсем плохо, и Катя выбросила его в первые попавшиеся кусты. В школьном дворе нарядные дети уже строились в шеренги, Катя отыскала знакомых ребят. Ее одногодки, которые во дворе казались слабыми и неуклюжими, на школьной площадке, в выглаженных блузках и с родителями за спиной, выглядели на порядок старше, как персонажи фильмов про школу.

Катя вдруг осознала, что стесняется своего помятого наряда, не знает, куда ей встать и куда идти. Готовая расплакаться, она вцепилась в лямки рюкзака и резко развернулась в сторону дома, утопая белыми каблучками в гравии.

– Вот ты где! Абатова Катя, верно? – На Катю сквозь толстое стекло очков смотрели серьезные глаза усатой учительницы.

Катя кивнула, вспомнив, что не успела почистить зубы, и пожалела, что вообще не осталась дома с Аманбеке.

– Я твоя учительница Арувзат Абубекировна. – Учительница взяла Катю за руку и повела ее за собой.

Кате не понравился первый день в школе. Поэтому, как только прозвенел звонок с четвертого урока и учительница ласково попрощалась со всеми, Катя побежала домой. Скорее снять эту форму, неудобные туфли, стянуть с волос резинки, от которых болела и чесалась голова. То, что родился братик, она поняла еще в подъезде, услышав смех отца. Он и его сестра, словно два индейца, сидели в центре комнаты на корпе и принимали поздравления. Она молча уселась рядом и невидящим взглядом уставилась в стену перед собой. Кто-то предлагал ей бешбармак, кто-то колбасу из конины, кто-то разливал шурпу, а кто-то поставил перед носом блюдо с баурсаками. Катя схватила горячую лепешку и, обжегшись, уронила ее на подол.

С жирным пятном на школьном сарафане Катя проходила год. Она научилась прятать его между складками, прикрывать руками или учебником. Делала она это на автомате, когда одноклассницы нарочито громко обсуждали ее внешний вид. Иногда Кате становилось так стыдно, что она давала себе обещание исправиться и больше времени уделять своему внешнему виду. Но потом возвращалась домой, подменяла уставшую мать, чтобы та сходила в церковь, и до позднего вечера нянчилась с Маратиком.

Катя думала, что будет ревновать маму к братику и ненавидеть его за это. Но мать так мало внимания уделяла сыну, что Кате становилось жалко ребенка, похожего на ожившую куклу. Она прижимала его к себе, и теплый орущий сверток успокаивался. И чем чаще Катя подходила к плачущему малышу, не в силах больше слышать его крики, пока мать занималась своими делами, тем чаще Наина оставляла ее присматривать за Маратиком. В конце концов она приноровилась делать уроки с Маратиком на руках. От этого все домашние работы были написаны корявым почерком, словно в черновике, а на обложках тетрадей и книг красовались пятна от моркови, тыквы, мяса и всего, из чего Катя делала пюре для брата. Иногда крошки будто намеренно прятались в ее колтунах, чтобы повеселить соседей по парте.

– Неряха! – слышала Катя.

Она облизывала соленые цыпки на руках и по привычке поднимала плечи, защищая голову. На нее после таких кричалок обрушивался учебник или портфель. Катя обзывалась в ответ, кидалась драться, но, так как была одиночкой, всегда проигрывала. Больше всех Катю задирал сын Аманбеке – Тулин. Он был старше Кати на одиннадцать месяцев, но из-за плохой успеваемости и постоянных драк остался на второй год и заявился в школу не первого сентября, а четвертого.

– Катюха! – громко крикнул Тулин, вваливаясь в класс.

Услышав знакомый голос, Катя обрадовалась и отложила ластик, которым терла каракули Маратика в тетради по арифметике.

– Закинь соплю за ухо! – пронеслось откуда-то с задних рядов.

Катя обернулась и увидела брата. Тулин заржал, завернул верхнюю губу и цыкнул слюной между передними зубами. Катя почувствовала, как по шее заскользило что-то теплое и отвратительное. Одноклассники противно захихикали.

– Ну? Ну? И что ты мне сделаешь? Споешь, как твой тупой братик?

– Козёл! – крикнула Катя.

– Козё-о-ол, козё-о-ол, – запел Тулин, подражая голосу Маратика, и попятился.

Катя подскочила к Тулину. Она схватила первое, что попалось ей под руку, с чужой парты и со всей силы зарядила брату по лицу. Кровь брызнула на ее белую блузку и украсила красными кляксами. Катя с удивлением и как будто со злорадством посмотрела на металлическую линейку и, положив ее обратно на парту в выемку для ручек, вышла из кабинета. Она не видела, как Тулина, залитого кровью и слезами, увезли в травмпункт с разбитым носом. Ее это и не волновало – в отличие от пятен на единственной школьной блузке. Она застирывала следы крови на груди в школьном туалете, когда туда ворвалась Аманбеке, которой кто-то сказал про драку в школе. Она подскочила сзади, схватила племянницу за шею и прижала к стене. Катя не успела почувствовать страх. Сначала удивление, холод от кафельной плитки на щеке и сразу боль от посыпавшихся ударов той самой линейкой.

Целый месяц Тулин ходил с багровой грушей на лице и отрывался на Кате, как только мог. Чемпион по плевкам во дворе, Тулин завоевал этот титул сначала в классе, а затем и во всей школе.

От Тулина и его плевков Кате некуда было укрыться.

Если с рождением сына Наина отдалилась от семьи, то Серикбай, наоборот, подобрел даже к дочери. Хоть он не замечал синяков, которые Катя приносила из школы, но регулярно привозил детям необычные игрушки из дальних поездок. Зачастую Маратик был еще мал для них, и все доставалось Кате. А в рейсы он ездил часто. Аманбеке говорила, что он это делает, чтобы заработать хорошее приданое для дочери и наследство для Маратика. И чем толще становился конверт, куда отец откладывал деньги, тем чаще мать уходила молиться.

Раньше, чтобы «побыть наедине с Богом», она ездила в город, но, когда в поселке заговорили о строительстве храма, Наина зачастила на пустырь, где временной церквушкой стал списанный с железной дороги вагон пассажирского поезда. Она уходила туда, как только укладывала сына на дневной сон. Примерно в это время у Кати заканчивались уроки, и она сломя голову бежала домой. Маратик обычно спал, но иногда она находила его в кроватке плачущим и запачканным. Тогда она брезгливо относила его в ванную комнату и струей воды сбивала с него подсохшие какашки. Испачканную одежонку она скидывала в таз и заливала горячей водой, отчего вонь еще сильнее заполняла комнату.

– Эй, Улбосын! Ты дома? – Аманбеке всегда открывала дверь своим ключом.

– Да-а! – крикнула Катя, впопыхах вытирая плачущего Маратика.

– А чем так пахнет, Улбосын? – Аманбеке заглянула в ванную.

– А ты догадайся с трех раз, – ответила Катя папиной фразой.

Аманбеке быстро забрала Маратика и схватила Катю сзади за шею, словно за шкирку.

– Ты еще будешь мне дерзить? Если мать тебя не научила, как надо разговаривать со взрослыми, я научу.

– Что я такого сказала-то? – взвизгнула Катя и вцепилась в руку тетки.

– А ты подумай, свинота! Смотри, какую грязь ты развела! – Аманбеке поволокла племянницу к тазу с замоченными пеленками. – Нравится тебе говно? Так поешь вонючего супчика!

В этот момент на пороге ванной с неловким кашлем появилась усатая учительница.

– Здравствуйте! У вас дверь открыта была, я услышала крики. Здравствуй, Катюша.

Учительница строго посмотрела на Аманбеке, та расплылась в улыбке, поцеловала племянника и погладила по голове плачущую племянницу.

– Дела семейные, простите. Чай будете? Пройдемте на кухню.

Катя облегченно вздохнула и обрадовалась краткой минуте свободы.

– Не буду, спасибо. Я бы хотела поговорить с Наиной, она дома?

– Дома, – ехидно ответила Аманбеке, – у Господа ихнего. Она теперь, наверное, спит и видит себя невестой Иисусовой. А родных мужа и детей забросила. Ну, вы и сами видите.

– Она прямо сейчас в храме?

– Ага.

– Хорошо. Я схожу туда. – Учительница беспокойно заглянула в комнату и направилась к выходу.

– Я с ней! – крикнула Катя, понимая, что как только за учительницей закроется дверь, Аманбеке вернется к воспитанию супчиком.

– Вот что за шайтан! Не девочка, а не знаю кто.

Аманбеке заготовила свой самый суровый взгляд, который обычно гипнотизировал ее собственного сына, но Катя, не оглядываясь, выбежала из квартиры раньше учительницы.

На территории будущего храма шло строительство. Горластые работяги в основном были мусульманами, они не чертыхались, но эмоционально возводили руки к небу с воплем «О, Аллах!». Некоторых прихожан передергивало, но потом рабочий улыбался, обнажая ряд зубов в цвет позолоченного купола, и напряжение спадало. В конце концов, в поселке давно смирились с соседством двух религий.

Наина не успела вовремя уложить сына и занять место поближе к батюшке, поэтому теперь вынуждена была висеть на подножке вагона-часовни. Она сверлила взглядом затылки православных соседок, пытаясь расслышать проповедь батюшки, но в ушах стоял только звук отбойного молотка, разбавленный возгласами «О, Аллах» в разных тональностях, и гул прихожан.

Наина поправила на голове тугой платочек и обернулась, почувствовав за своей спиной чье-то присутствие. Арувзат Абубекировна энергично замахала рукой.

– Наина, здравствуйте!

– Здравствуйте. – Наина сошла с подножки и смерила учительницу нехорошим взглядом. – Родительское собрание на выезде?

– Иди побегай, девочка, нам с твоей мамой нужно поговорить. – Учительница мягко улыбнулась Кате, и ее мокрые от пота усы узором разошлись по губе.

Крупные, не по погоде одетые женщины проводили взглядами Катю и отошли от вагончика. Каждая про себя решала, как будет строить разговор. Учительница рассчитывала на душевную беседу, но что-то в облике Наины показалось ей таким враждебным, что теперь она уже сомневалась в необходимости этого разговора. Наина же, недовольная тем, что сначала опоздала, а теперь вынуждена пропустить службу, во всем винила дочь: если бы Катя пришла со школы пораньше…

– Наина, я хотела поговорить о Катюше. Она очень способная девочка.

– И поэтому в дневнике одни тройки?

– Не поэтому, а, видимо, потому, что девочка устает дома. – Учительница заметила, как зло блеснули глаза Наины.

– Знаете что, Арувзат Абу-бе-ки-ров-на? – то ли вспоминая, то ли боясь произнести неправильно, медленно проговорила Наина. – У вас есть программа, вот по ней детей и учите. А я со своими детьми как-нибудь разберусь, с Божьей помощью, не с вашей.

– Я не хотела с вами ссориться…

– Но ссоритесь!

– Что ж вы дочь свою так не любите? – устало спросила учительница на выдохе.

– Катя-я-я! – Наина смотрела не на учительницу, а как будто сквозь нее. – Катя, бегом сюда.

– Над ней в школе смеются! Девочка ходит как попало, сама себе стирает, сама себя кормит.

– Когда я говорю «бегом», значит, надо быстро бегом! – Наина схватила за руку запыхавшуюся Катю и потащила к вагончику.

– Вы совсем рехнулись с этим своим Богом! – уже в спину Наине крикнула учительница и, словно испугавшись собственных слов, заторопилась прочь от храма.

Со стороны Наина с дочерью напоминала кондуктора, который поймал безбилетника и не дает тому сбежать. Она крепко держала Катю за руку и тащила ее вглубь временного храма. Катя смотрела вслед учительнице и больше всего хотела пойти с ней. Перевела взгляд на новенький золотой купол, похожий на елочную игрушку, и то ли помолилась, то ли загадала желание – жить с учительницей.

Кате сразу стало нехорошо в душном вагончике, но она поняла, что сопротивляться матери бесполезно, и притихла. Перед ней вырос алтарь, застеленный красной клеенкой в белый горох, весь в иконах и стеклянных банках с искусственными цветами. Катя смотрела на каплевидные головы святых, на их большие грустные глаза и хотела плакать. Иисус с Новым Заветом в руках был похож на директора школы. Казалось, и он глядел на Катю с упреком. Она боялась религии матери. Все, что рассказывали отец и Аманбеке про своего Аллаха, было похоже на сказки. На Аллаха нельзя было посмотреть, в их мечетях не было страшных распятий и икон. Вместо священников у них были имамы, но и те напоминали сказочного Хоттабыча. Поэтому в мечетях Кате не было страшно.

– Стой спокойно, – прошипела Наина в ухо дочери.

Горячее дыхание матери неприятно заполнило ухо, и Катя дотронулась до него рукой, будто проверяя, нет ли ожога. Она отвернулась и чуть не сшибла косичками подсвечники. Воск от тающих свечей превращался в грязно-желтое тесто и, оплывая, делался похож на некрасивые лица. Катя незаметно стянула бесхозный искусственный цветок и проволочным стеблем обозначила на воске дырки-глаза и кривую улыбку.

– Ты что творишь?! – хриплым голосом спросила старая прихожанка, потянувшись морщинистой рукой к Кате.

Катя бросила цветок на пол и обернулась на мать. Наина не смотрела на дочь.

– Ты что творишь? Я тебя спрашиваю! – Женщина схватила Катю за жилетку и поволокла к выходу, как до этого ее затащила туда мать.

Катя вывернулась и, оставив в руках прихожанки жилетку, выбежала на улицу в блузке.

Со смертью Маратика Аманбеке смягчилась к Кате. Она даже перестала называть ее Улбосын и запрещала Тулину в нее плеваться. Правда, он не особо слушался. Аманбеке часто приходила к ним в дом и, если Наины не было, усаживалась на корпе, заплетала Кате косы, рассказывала истории из своей молодости. Катя слушала и пыталась представить Аманбеке молодой и не злой.

– Мы хорошо жили с Бауржаном, – начала Аманбеке очередной свой рассказ. – А когда я сына ему родила, он стал носить меня на руках. Нам все завидовали. И сглазили.

– А мама говорит, что сглаз – это чушь.

– Много понимает твоя мама! Она вон считала, что коровье молоко может заменить материнское. И что? Права она? А про сглаз еще пророк Мухаммед говорил, да благословит его Аллах и приветствует.

– Так и как сглазили? – лениво спросила Катя.

– Мы купили «жигули», ни у кого в поселке не было машины, водить даже толком никто не умел. Мы хотели в город с ним поехать, но он отказался брать меня с собой, пока не получит водительские права. И вот отправился один. А уже когда возвращался, ему навстречу коровы шли… И не знаю, то ли газ с тормозом перепутал, то ли кто на дорогу выскочил, в общем, он в столб врезался.

Аманбеке замолчала, и по ее поднятым локтям Катя поняла, что та вытирает слезы.

– Не плачь, апа.

Аманбеке сделала вид, что ничего не произошло, и с прежней грубостью затянула резинку потуже на косичках. Закряхтела, собираясь вставать. Погладила бугристые колени и медленно поднялась.

– Я не плачу, – отрезала Аманбеке, брезгливо морщась на прилипший к подолу Катин волос.

– А папа плачет иногда. Особенно когда выпьет.

– Часто стал пить?

– А часто – это сколько?

– Ну, значит, не часто, раз ты не знаешь. Ладно, убирай корпе, а я с ужином помогу. – Аманбеке по-хозяйски потянулась к сундуку, где семья хранила толстый конверт, и замерла. – Катя, а где деньги?

Катя пожала плечами, заглядывая в сундук.

– Ой! Может, мама переложила в другое место? – спросила она и с надеждой посмотрела в черные злые глаза тетки.

Аманбеке выдернула из сундука красный платок, словно мокрый язык, и выпустила наружу белые точки моли. Как фокусник, она тянула платки один за другим, пока не дошла до пакета с вязанием. Вытряхнула содержимое с заброшенным, полураспущенным свитером для Маратика. Катя с любопытством проводила взглядом клубок черной пряжи, пока тот не уткнулся в пыльный плинтус.

Аманбеке, уже не обращая внимания на больные колени, скакала по квартире как молодая. Перемяла каждую корпе, сунулась во все ящики и под диван, за иконы, загремела посудой на кухне, заскрежетала крышкой бачка в туалете, ни с чем вернулась к платяному шкафу и устроила настоящий обыск, как милиционер. Заглядывала в карманы, прощупывала подклады, трещала застежками-молниями, иногда зачем-то принюхивалась. Осмотренное валила вместе с плечиками на пол.

Когда одежда в шкафу закончилась, она встала напротив Кати и сжала кулаки.

– Какая же сука твоя мать, какая сука! Ограбила! Нас ограбила!

Аманбеке подозрительно глянула на оголившуюся заднюю стенку шкафа и на всякий случай простукала тусклые доски костяшками пальцев. Ничего не обнаружив, принялась топтать груду одежды с диким ревом. Вешалки трещали, как хворост. Катя поняла, что той апашки, которая полчаса назад заплетала ей косы и была почти ласковой, она больше никогда не увидит. Тетка вдруг замолчала, нагнулась к истерзанной одежде и завозилась с материнской гранатовой брошкой на купленном в областном центре в прошлом году клетчатом пальто.

– Апа, ты что делаешь?

– Не видишь, что ль? Брошь забираю, – отчеканила Аманбеке, вонзая застежку в свой темно-зеленый жилет.

– Но это бабушка прислала маме, когда я родилась.

– А наша мама, тоже твоя бабушка, просила твоего отца не жениться на русской девке. Послушал бы ее, и сын был бы целый и здоровый, и деньги на месте. Не понимаю, что он в ней нашел! Если он купился на цвет волос Наинки, то вон раскошелился бы на краску какой-нибудь местной девчонке. И сэкономил бы, и жил бы хорошо.

Аманбеке отбросила ногой кучу одежды, прикрыла створку шкафа и, довольная, посмотрела на себя в зеркало. На зеленом, цвета навозной мухи, жилете брошь красиво переливалась красными огоньками. Увидев в зеркале вошедшего Серикбая, она прикрыла рукой брошь и обернулась.

– Сбежала. – Аманбеке поймала удивленный взгляд брата. – И все новые вещи бросила, которые ты ей покупал. Старое барахло забрала.

– Катя, куда она ушла? – растерянно спросил Серикбай.

– А я-то откуда знаю? – заплакала Катя.

– Сука, к мужику другому ушла, – помрачнел Серикбай. – К богатому, раз все вещи оставила.

– Ойба-а-а-ай! – протянула Аманбеке. – Ты пропил, что ль, все мозги?

– Я не пил, – виновато ответил Серикбай, стараясь дышать в сторону, и как будто тут же разозлился за то, что оправдывается. – И не твое это дело.

– Наинка к одному мужику только могла уйти. – Аманбеке указала коричневым пальцем на Иисуса на настенном православном календаре. – К этому. Патлатому. Ну или к священнику, у которого каймак еще на губах не обсох. Туда-то она и отнесла деньги, которые ты заработал для семьи.

Серикбай резко выпрямился, словно окончательно протрезвел, и, не сказав ни слова, выбежал из дома.

В длинной юбке, сшитой из похоронного платья, в душегрейке поверх старой кофты и с неизменным платком на голове, Наина покупала билет на поезд до областного центра.

Из окна автобуса по дороге на вокзал она видела Серикбая, бегущего к храму. Невольно вжалась в сиденье, пока тяжелый бег мужа не сменился на неуклюжий, прыгающий шаг и он не пропал из виду. Она представляла, с какими криками он ворвется в храм, какими недостойными словами начнет обзывать хороших людей, а главное, как жалко при этом он будет выглядеть – как плаксиво задрожит его рот, когда он попросит вернуть ему деньги. Как будто новая машина важнее строительства храма, как будто золотые сережки для Аманбеке важнее спасения души. А той покажи кадило, она и его как украшение приспособит.

Наина даже немного расстроилась, что пропажу заметили только сейчас. Она бы посмотрела на вытянутые физиономии Серикбая и Аманбеке. Два дня назад она вручила священнику толстый конверт. Батюшка заметно смутился и поначалу попытался отказаться от пожертвования. Но Наина была настроена решительно. Рассказала, что только в стенах церкви чувствует себя счастливой. И что наверняка есть много юных девушек и взрослых женщин, которые тоже стали бы счастливыми, если бы смогли прийти в дом к Богу. Батюшка не сводил с Наины лучистых глаз и улыбался.

– А ваш муж знает, на что вы решили потратить эти сбережения? – спросил священник.

– Он все поймет. Он знает, что с нами Бог.

– Хорошо. – Батюшка протянул молодую гладкую руку за конвертом. – Тогда я сегодня же перечислю деньги подрядчикам. С Божьей помощью завершат строительство храма уже к осени.

Чем дальше автобус увозил Наину от дома, тем счастливее и спокойнее она становилась.