Смерть в Венеции

Вот и состоялась моя долгожданная встреча с одной из самых культовых новелл европейской литературы. Признаюсь честно, это тот случай, когда я ожидал намного больше того, что получил. Поэтизированная оратория погружения творческого человека в трясину смертельной деградации написана, конечно, красиво, но мне она представляется исключительно вычурной и надуманной, как впрочем, большинство произведений, рассчитанных на элитарную публику.Можно вникать в проблемы стареющего, опять же, элитарного писателя Густава фон Ашенбаха, следить за его душевными и интеллектуальными экзерсисами, находить заложенные автором аналогии и аллюзии, но всё это безумно скучно. Как, впрочем, скучен и сам главный герой, чья жизнь и даже творчество являются вялыми, натужными и пустыми. Как же так может быть – пустое творчество? Да сколько угодно, графомания имеет массу видов проявления, представляя часто факт переливания из пустого в порожнее.Даже названия произведений Ашенбаха намекают на их суть: «Майя» – иллюзия, неуловимость сущего, и «Ничтожный» – тут просто без комментариев. Бесплодная искусственная жизнь прошла точку своего апогея, невозможность дальнейшей реализации приводит героя к необходимости умереть. Все события его жизни с какого-то момента являются путем к смерти, он ведь всю жизнь мечтал «дотянуть» до старости, он чувствовал свою жизненную слабость, даже его строгая немецкая организованность и пунктуальность служили не для культивирования природного творческого плодородия, а для поддержания своего хлипкого нежизнеспособного эго.Мир полон знаков – учат эзотерики – вот и Ашенбах получает такой знак – странного путника, встреченного в Мюнхене, за этой встречей последовали видения, предвещающие болезнь и смерть. Дальше Ашенбаха вела судьба, постоянно показывая ему его же ничтожность. Взять хотя бы «поддельного юношу», встреченного им на корабле, который так неприятно поразил его, но пройдет совсем немного времени и он сам попытается превратиться в подобного же «юношу». Или гандольера, который почти насильно увозит его в Лидо, и исчезает не дождавшись оплаты – оплата последует потом, Харону платят не деньгами, а то, что это был Харон – абсолютно очевидно. Отрицание себя преследует писателя всю дорогу и пору пребывания на курорте.Апофеозом деградации звучит извращенная любовь Ашенбаха к польскому мальчику ангельской внешности. Известно, что этот ход Манн не выдумал, в основу здесь положена реальная история композитора и дирижера Густава Малера и его предсмертной влюбленности в 11-летнего мальчика. Эстетствующий писатель, придумывает себе преклонение перед совершенной красотой, но по сути дела он чувствует обычное плотское вожделение, превращающее его в потешного клоуна (все тот же визит к парикмахеру).Реальность окружающая Ашенбаха все больше превращается в майю, а сам он – в ничтожество, погрязающее в гомосексуальной педофилии.Что касается предмета любви – Тодзио, то он тоже символизирует прекрасную, но слабость и недолговечность, Ашенбах несколько раз ловит себя на мысли, что Тодзио не доживет до старости, он случайно, но заглядывает ему в зубы, как лошади, когда оценивают её жизнеспособность.Еще два аспекта, которые привлекли внимание. Первый – это место действия и фон, на котором оно происходит – чума. Как ни горько-иронично это прозвучит в условиях сегодняшнего дня, но снова эпидемия,и снова Италия. Увы, но невозможно не обратить внимание на эту литературную декорацию, превращающуюся в элемент реальности на наших глазах.Второй – это крайне несимпатичное описание русской семьи, отдыхающей в Венеции, и мужчины с широкими лицами и крупными зубами, и женщины – рыхлые, и дети – добродушные, но некрасивые, и нянька – рабыня, хотя уже полвека как отменено крепостное право. Возможно, Манну где-то на европейских курортах и попадались несимпатичные ему русские, но элемент противопоставления прекрасного – польского и уродливого – русского – в новелле четко присутствует, автор не смог исполнить тонкий аккорд и сорвался на выраженную национальную антипатию. Но с другой стороны – спасибо ему за то, что он оставил русских в стороне от вектора, который предрек Европе и её цивилизации – однополой любви.

На миг мне показалось, что я больше никогда не смогу читать. Восьмой смертный грех. Чтение Манна похоже на тайный, почти неведомый восьмой смертный грех, дарящий такое глубокое интеллектуальное наслаждение, что невозможно поверить, что оно не карается законом или церковью. На миг мне показалось, что я больше никогда не смогу наслаждаться произведениями других писателей. Что все они будут выглядеть либо слишком глупыми, либо слишком чуждыми моему собственному «я», оплетённому паутиной Томаса Манна, вкусившему божественный яд его слов. На миг мне показалось, что я не смогу дальше жить. Почти физически я ощутил потребность убежать от суеты внешнего мира, закрыться в комнате и не выходить из неё пока каждая книга, каждая новелла, каждый его рассказ не будет прочитан, изучен наизусть, обласкан размышлениями и чувствами. Лишь на миг. А после всё вернулось в норму. Кроме меня самого. Так бывает всегда, когда писатель и читатель находят друг друга. Я ощущал это, когда впервые встретился с Уайльдом, но никогда не думал, что это наваждение, сравнимое лишь с безумством, повторится вновь. Существует два ярких типа писателей. Первые описывают всё, даже нечто прекрасное и возвышенное так, что вы ощущаете себя грязным, точно вместо книги автор вручил вам в руки ведро с мусором, заставляя в нём рыться, чтобы выискивать его мысли. Таких я не люблю и стараюсь избегать. И есть второй тип. Они могут описать даже уродливое и отталкивающее так, что вся мерзость и пошлость нашего мира просачивается сквозь ваши пальцы, не касаясь и не марая вас, оставляя в ваших руках лишь жемчужины мыслей писателя. И таких авторов я готов боготворить. В пару к ним существует два типа читателей. Благо, оба типа, в отличие от предыдущих, весьма симпатичны. Первые – это люди сюжета. Они проникаются историей, в какие бы одежды та ни была облачена. Для них важно «о чём», а не «как». А есть те, для кого сюжет не особо значим, они приходят в восторг от фраз, от стиля писателя, зачитываясь в равной мере описаниями природы, размышлениями героев и даже повествованием от лица кресла. Им важно не «о чём», а «как» написана книга. В каждом из нас оба читателя живут в разных пропорциях, но я почти на 90% человек второго типа, поэтому господин Манн, принадлежащий явно ко второму виду писателей, для меня – глоток воды в пустыне. Должно быть, поэтому мне всегда безумно тяжело говорить о сюжете. И в данном случае я собираюсь схитрить, потому что существует восхитительная рецензия читателя igori199200 , который разбил «Смерть в Венеции» на уровни восприятия и описал всё так прекрасно, как никогда не смог бы описать я. Его рецензия, вместе с тем, удивительно точно и ярко передаёт и моё собственное восприятие новеллы.Впрочем, его рецензия – не единственная, которую я советовал бы прочесть перед ознакомлением со «Смертью в Венеции». Среди существующих ныне рецензий есть 9 отрицательных, и я настоятельно советую их просмотреть, чтобы убедиться, что у вас не возникает предубеждений и неприятных эмоций. Предупреждаю, что все посоветованные рецензии в большей или меньшей мере содержат спойлеры. Но Манна, на мой взгляд, стоит читать отнюдь не ради самой истории. Он может либо привести вас в безумный восторг, либо вызвать отторжение (особенно если вы – читатель первого типа). Выбор за вами.Всю жизнь я следовал созданному мной же негласному правилу трёх книг: только того писателя я называл любимым, у которого прочёл с удовольствием не менее трёх произведений, и хотя бы одно из них задело за живое, заставило восхищаться и чувствовать связь с автором. «Смерть в Венеции» – единственное, что я прочёл у Манна на данный момент, но с готовностью рву свои собственные правила и принципы на мелкие клочки и говорю, что он – мой любимый писатель. Потому что все принципы блекнут перед ощущением, что ты продал душу дьяволу за встречу с этой книгой.

Совершая одну из своих прогулок, респектабельный писатель Густав Ашенбах недалеко от мюнхенского кладбища замечает человека с непривычной наружностью.Обличье у него было отнюдь не баварское, да и широкополая бастовал шляпа, покрывавшая его голову, придавала ему вид чужеземца, пришельца из дальних краёв. Этому впечатлению, правда, противоречили рюкзак за плечами – как у заправского баварца – и жёлтая грубошерстная куртка; с левой руки, которою он подбоченился, свисал какой-то серый лоскут, надо думать, дождевой плащ, в правой же у него была палка с железным наконечником…Описание отсылает нас к Гермесу – мифологическому проводнику душ умерших. Эта неожиданная встреча в самом начале мрачным образом предсказывает будущее. Воспоминание об этом удивительном страннике посетит писателя ближе к финалу.Эпизод можно считать одним из первых символов, которые щедро «вплетены в ковёр» этого сравнительно небольшого произведения. Ашенбах внезапно принимает решение отправиться на юг, в Венецию, где его ждёт роковое знакомство с Тадзио – красивым отроком, сыном польской аристократки.Даже не особенно внимательный читатель заметит в книге многочисленные отсылки к древнегреческой мифологии и античным идеалам. Именно в Древней Греции недолговечная юность считалась высшей ценностью, а внешняя красота – синонимом прекрасной души. Увлечение стареющего немецкого писателя подростком, почти ребёнком, в определённом смысле вписывается в древнегреческую традицию. Томас Манн выводит на сцену две противоборствующие силы – власть Аполлона и влияние Диониса. Первый олицетворяет благородные, возвышенные радости и порядок, второй – тёмные, разрушающие человека страсти. Дионис порабощает людей посредством вовлечения их в распутство. Он, забавляясь, соблазняет и втягивает людей в разврат, растаптывая их разум и достоинство. Согласно Ницше, «конфликт между эмоциями (Дионис) и разумом (Аполлон) – причина, порождающая трагедию». В идеале человек должен поддерживать баланс между этими стихиями.Фон Ашенбах, казалось, пребывал во власти Аполлона, пока не случилось ставшее роковым путешествие на юг. Когда на тридцать пятом году жизни он захворал в Вене, один тонкий знаток человеческих душ заметил в большой компании: «Ашенбах смолоду жил вот так, – он сжал левую руку в кулак, – и никогда не позволял себе жить этак», – он разжал кулак и небрежно уронил руку с подлокотника кресел. Но, вероятно, озорной Дионис играл с ним уже и раньше. Модные в то время декадентские, упаднические мотивы присутствуют в творчестве писателя.Стоит заглянуть в этот мир, воссозданный в рассказе, и мы увидим: изящное самообладание, до последнего вздоха скрывающее от людских глаз свою внутреннюю опустошенность, свой биологический распад…Таким образом два древних бога борются за Ашенбаха, а польский мальчик, представляющий такой соблазн для писателя, выступает орудием Диониса – этого «насмешливого божка» – в борьбе за душу героя. Можно искать причины неспособности Ашенбаха противостоять деструктивным силам в особенностях его личности и жизненного опыта, но поначалу слабое нравственное падение потенциально способно увлечь в бездну практически любого – интеллектуала и музыканта, представителя богемы или почтенного буржуа. Никто не может быть уверен, что его никогда не коснутся тлетворные дуновения.На печальный конец без экивоков намекает поездка Ашенбаха в гондоле, когда он только прибывает в город и направляется в свой отель. Лодка, напоминающая гроб, нашептывает о «неслышных и преступных похождениях в тихо плещущей ночи, но еще больше о смерти, о дрогах, заупокойной службе и последнем безмолвном странствии». Совершая эту поездку, Ашенбах уже переступает черту. Гондольера можно уподобить Харону, перевозящему души в царство мёртвых. А, как мы знаем, это путешествие без обратного билета. Венеция – не то сказка, не то капкан для чужеземцев – сама по себе является главным символом, предлагающим ключи к разгадыванию смыслов, заложенных в произведении. Этот итальянский город в начале прошлого века считался местом, где царят распутные нравы и всё можно купить (часто упоминаемые в книге парикмахеры при отелях выполняли функции сводников). Одновременно с этим, Венеция, «эта падшая царица», – средоточие искусств и зримая метафора поэзии и романтики.Тадзио в некотором роде зеркально отражает старинный город с его прекрасными и величественными фасадами зданий, которые прогнили изнутри. Недаром писатель не раз отмечает, что идеально красивый мальчик обладает слабым здоровьем и вряд ли проживёт долгую жизнь. Он уже носит в себе зачатки угасания. Подобная амбивалентность, чистый восторг и упадок, пронизывает всё существо Ашенбаха. В его сердце поэтические порывы борются с декадансом и моральным разложением. Ашенбах, несмотря на поглощающую его греховную страсть, продолжает восхищаться красотой природы, он любит море и наблюдает восход солнца. Цветовая палитра в новелле неслучайна. Она также отражает извечную двойственность всего сущего. Тадзио, с ласковой и загадочной внешностью, носит в основном белое и тёмное, как знак невинности и предвестие гибели. Стареющий Ашенбах вначале принимает «богоподобной красоты отрока» за творение Аполлона, но вскоре понимает, что это творение скрывает усмешку Диониса… Ашенбах тоскует по совершенству и пытается обрести его через зримую красоту и чувства. Амур, право же, уподобляется математикам, которые учат малоспособных детей, показывая им осязаемые изображения чистых форм, – так и этот бог, чтобы сделать для нас духовное зримым, охотно использует образ и цвет человеческой юности, которую он делает орудием памяти и украшает всеми отблесками красоты, так что при виде ее боль и надежда загораются в нас.Одержимость отроком возрастает, и когда в Венеции начинается эпидемия холеры, Ашенбах не может решиться покинуть город. Высшие силы словно исполняют потаённое желание, помогая ему остаться в охваченной заражением и гниением Венеции и не расставаться с Тадзио. Впрочем, мы не знаем точно, что вызвало смерть: холера, разочарование художника или разбитое сердце.Фон Ашенбах, отправившись к парикмахеру в надежде омолодиться, претерпевает физические изменения, внешне отразившие его внутреннее разложение. Он словно отчаянно совершает заключительную попытку получить признание, приняв несколько шутовской облик. Этому предшествует сон, одновременно пугающий, сладостный и необузданный, которому Ашенбах даёт название «Чуждый бог» и который предопределяет его судьбу. Ещё одна тема, которую читатель буквально физически ощущает, читая новеллу, – одиночество. Ашенбах невероятно одинок. Писатель, проведя немало часов в следовании за Тадзио и его семьёй в их прогулках по Венеции, так ни разу и не заговорил с мальчиком. Единственное, что их напрямую связывает – это зрительный контакт. Но и с другими персонажами, встречающимися на его пути, писатель практически не общается, за исключением необходимого минимума. Мы узнаем обо всём исключительно от погружённого в себя героя. Эта внутренняя отчуждённость от других людей и зацикленность на своих переживаниях отчасти объясняют то, что увлечение юным Тадзио и молчаливое наблюдение за ним постепенно полностью подчинили писателя…Картина мира, ощущения, которые легко можно было бы потушить единым взглядом, смешком, обменом мнений, его занимают больше чем следует; в молчании они углубляются, становятся значительным событием, авантюрой чувств, неизгладимым впечатлением. Одиночество порождает оригинальное, смелое, пугающе прекрасное – поэзию. Но оно порождает и несуразицу, непозволительный абсурд. Сердечное приключение Ашенбаха заставляет читателя вспомнить о Гумберте из набоковской «Лолиты». Между этими произведениями можно провести немало параллелей, эстетических и символических. Обречённая попытка главных героев побороть искушение, противостоять собственному моральному упадку… и подвести под него нравственное оправдание. Два чувствительных интеллектуала, «отдавшись экзотическому избытку чувств», разрушают сами себя… Однако есть и существенное отличие. В отличие от Гумберта, Ашенбах никогда не переходит к действиям, он даже ни разу словом не обмолвился с объектом своей страсти. Поэтому он не вызывает такой отрицательной реакции, как Гумберт, сломавший девочке жизнь. Ашенбах, в поисках абстрактной красоты, стремиться отделять любовь от сексуального желания, в лучших традициях философии Платона. Хотя, читая такие строки, как «немыслимое и чудовищное казалось ему мыслимым и нравственный закон необязательным», в этом можно усомниться. Для обоих героев юные существа оказываются проводниками, которые уводят их из этого скучного мира в другое царство. Финальная сцена также символична. Тадзио, как бы мирно зовущий за собой влюблённого писателя, выступает в роли психопомпа, Гермеса, увлекающего Ашенбаха в потусторонний мир. Его время пришло, и он в некотором смысле сам сделал выбор…спойлерИ вдруг, словно вспомнив о чем-то или повинуясь внезапному импульсу, он, рукою упершись в бедро и не меняя позы, красивым движением повернул голову и торс к берегу. Тот, кто созерцал его, сидел там, сидел так же, как в день, когда в ресторане этот сумеречно-серый взгляд впервые встретился с его взглядом. Голова его, прислонённая к спинке кресла, медленно обернулась, как бы повторяя движение того, вдалеке, потом поднялась навстречу его взгляду и упала на грудь…свернутьИзвестно, что многое в новелле «Смерть в Венеции» списано автором с реальности. Томас Манн любил Венецию… У него тоже, возможно, было платоническое увлечение совсем юным мальчиком, Владиславом Моесом, который и стал прототипом Тадзио. В последнее время относительно этой версии есть сомнения, но гомоэротизм в книге, вероятно, отчасти является преломлением глубинных переживаний автора. Закончить хочется характеристикой, которую произведению дал сам Манн в одном из своих писем: «это странный сюжет, происходящий в Венеции… новелла о стареющем творце, серьёзная и чистая по своему звучанию, где рассматривается случай педофилии. Вы можете воскликнуть “Ах!”, но там всё очень пристойно». Упомянутая пристойность достигается посредством множества абстракций, метафор и аллюзий, некоторые из которых мы с вами рассмотрели.