bannerbannerbanner
Название книги:

Скитания

Автор:
Юрий Мамлеев
Скитания

000

ОтложитьЧитал

Шрифт:
-100%+

Текст публикуется в авторской редакции

Научные редакторы Мария Казакова, Сергей Киселев, д-р биол. наук

Издатель П. Подкосов

Продюсер Т. Соловьёва

Руководитель проекта М. Ведюшкина

Художник А. Бондаренко

Арт-директор Ю. Буга

Корректоры Т. Мёдингер, О. Петрова, Е. Сметанникова

Компьютерная верстка Б. Руссо

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Мамлеев Ю., 2022

© Мамлеев Ю., 2003

Издательство благодарит Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency за содействие в приобретении прав

* * *


Скитания

Часть I

1

Огромный авиалайнер, как закупоренное чудовище над облаками, прорывался к Нью-Йорку. Андрей Кругов оглядел салон: на миг его поразило какое-то как бы затаённое напряжение в кабине пилота. Но мысли были далеко. «Вот и конец, – подумал он. – Впереди новый мир. Иная жизнь. Только сам я в ней пока ещё прежний. Московский. И Лена. Но та жизнь отрезана».

Он поглядел на жену: «Мы ведь вроде ещё не старики; чего там, тридцать семь лет – ерунда… И на Марсе можно начать жить сначала, а тут как-никак земля, люди, Соединённые Штаты, серьёзная страна, всё привычное…»

В этот самый момент возле самого его уха раздался оглушительный хохот и кто-то резво, по-поросячьи, хлопнул его по спине.

– How are you? – неистово крикнул, глядя на него, огромный, толстый, седой человечек в чёрном костюме. Он представился пастором из Аризоны. Его круглые голубые глаза стеклянно смотрели на Андрея. Но рука его автоматически опять хлопнула Андрея по спине.

«Да что он, в самом деле! – возмутилась про себя Лена. – Прицепился… Ну и взгляд! Так только корова смотрит на математические формулы».

– How are you? – вновь рявкнул священник и, не дожидаясь ответа, побежал дальше по салону, похлопывая пассажиров по спинам.

Многие отвечали ему, быстро и не глядя на него:

– Thank’s. I am fine.

Пастор почему-то всё время весело указывал на свои огромные наручные часы, тыча пальцем в циферблат, точно хвастаясь.

– Это он так выражает свою расположенность и гостеприимство, – на странном русском языке объяснила Андрею рядом сидящая дама. – Он догадался, что вы русские.

– А ты чего сидишь? – шепнула Лена Андрею. – Хлопнул бы тоже его по жирной спине… Ну да ладно, бог с ним…

…Самолёт внезапно пошёл на посадку, словно мифическая птица, опускающаяся на Луну. Удары, толчки, гул, грохот… А потом ещё взрыв аплодисментов. Нью-Йорк, ХХ век, 70-е годы! Приземление прошло на ура.

Андрея и Лену должны были отвезти в гостиницу – вкупе ещё с несколькими советскими эмигрантскими семьями, решившими переменить жизнь. Крошечный автобус трясся по бесконечному шоссе, унося во тьму и неизвестность. До самого Нью-Йорка было ещё видимо-невидимо.

«Вот мы и в Новом Свете, на другом полушарии, – подумал Андрей. – Ну и ладно, ничего особенного. Дома как дома. Маленькие, правда. Где же небоскрёбы?»

– Ну и как твои ощущения? – тихо спросил он у Лены.

– Я будто на Луне. Но это интересно, – ответила ему жена.

– Почему на Луне? Что здесь необычного? Дома, машины, люди…

– Тьма необычная. И воздух. Неужели ты не чувствуешь?

Минут через двадцать автобус остановился на улице в центре Манхэттена у тридцатиэтажной гостиницы мрачноватого вида. Впрочем, парадное светилось каким-то бешеным огнём. Надо было выгружаться. Было десять часов вечера по американскому времени.

Они вышли, пошатываясь. Вдруг из ржавых канализационных решёток в нескольких местах клубами повалил пар, как будто под землёй был не холод, а адская жара. В ту же минуту где-то совершенно в стороне (хотя в голове Лены всё это слилось в какой-то невообразимый хаос) раздался истошный, надрывающийся, но по-машинному, вой, словно вопила сама сталь, – то была полицейская машина. Грохот, лязг, вой, пар, крики на чужом языке…

– Ну и ну, – Лена заглянула в глаза Андрею.

– Это вам не тихая Вена, – поправила Лену эмигрантка из Киева. – Здесь динамика. Жизнь.

Быстро перетащили вещи в холл, к дверям лифта. Здесь эмигрантов ждали обычные формальности (проверка документов и прочее). Андрей успел выбежать за угол и ахнул: перед ним стоял стоэтажный Эмпайр-стейт-билдинг, он узнал его по фотографиям. «Странно, почему он не такой высокий, по впечатлению от фотографии он гораздо выше», – застыв, разочарованно сказал про себя Андрей. Разочарование в могуществе человека мелькнуло в душе Андрея. Но пора было возвращаться в гостиницу.

Лифт. Медленный подъём. Круглое лицо негритянки.

Комнату им выделили большую, попросторней, чем в Вене. Но грязноватую и неуютную. В углу – обшарпанный телевизор. Рядом – две кровати. Уголок ванны. Пустяки, жить можно. Лена и Андрей, смертельно уставшие от перелёта и двухчасовой тряски в автобусе, решили сразу лечь и выспаться. Лена прижалась к Андрею. Они уснули почти мгновенно.

– Почему здесь так много тараканов? – вдруг сказала Лена среди ночи.

Андрей пробормотал сквозь сон:

– Что? Тараканы? Какие тараканы? Спи.

Несколько раз за окном во тьме повторялся тот же полицейский вой, но их сознание было уже там, где не было никаких звуков.

2

Наутро было весело и шумно. В кафе, внизу бедной эмигрантской гостиницы, царил хаос – толкотня, горячие сосиски, кофе, куча эмигрантов. Английская речь, которую не разобрать. Было много «цветных». В общем, атмосфера в целом была довольно приятная.

Перед этим, пару часов назад, к ним в гостиницу заглянул некто Джим, сотрудник Толстовского фонда – довольно потёртый, худой человек. Он свободно говорил по-русски и, узнав, что Андрей и Лена Круговы остановились в номере 1002, позвонил им туда по внутреннему телефону.

– Я, – предупредил он, – должен отвезти вас в Толстовский фонд; я буду сопровождать вас, поскольку вы совсем не знаете города. Ваша семья единственная получила направление в Толстовский фонд.

…Андрей поехал один, без Лены. Ехали в длинном синем автобусе довольно хищной конструкции. Пришлось стоять: рабочий день, утро. Джим спросил:

– Кто вы?

Андрей ответил, что он вообще поэт и писатель-неконформист и что его стихи, эссе и небольшие рассказы распространялись в Москве путём самиздата. Джим ничего не ответил и долго молчал. Андрей объяснил ещё раз: всё, что он писал, – вне политики, это… ну как сказать… почти сюрреализм и официально это невозможно было опубликовать, да он даже и не пытался. Считал это делом безнадёжным.

Джим задумался, а потом вдруг сказал:

– Поверьте, я очень хочу вам помочь… Но вы должны знать, что тут, в Нью-Йорке, если вы будете умирать, вам не подадут даже стакан воды. Удачи!

И он куда-то растворился, доведя, однако, Андрея до дверей Толстовского фонда…

В Толстовском фонде Андрея встретили сдержанными улыбками.

– Мы получили письмо из австрийского ПЕН-клуба. Они подтверждают, что вы писатель, – сказали ему.

– Да, они даже перевели кое-что, – упомянул Андрей. – Для австрийского журнала.

– Но мы не слышали о вас по «Свободе». И в наших газетах тоже, – сказал один из клерков фонда.

– Меня читали в Москве, – возразил Андрей.

– Хе-хе. Итак, первые шаги на свободе, молодой человек, – прохрипел из угла старикан совершенно непонятного вида. – Америка! Поздравляю. Вы смелый человек.

Сдержанно ему вручили небольшую сумму денег – на жизнь, и нужно было за это расписаться.

– Привыкайте, пожалуйста, – произнёс клерк. – А через неделю приходите и поговорим серьёзно. Сколько вам лет?

– Тридцать семь.

Через полчаса, отуманенный клерком и фондом, Андрей очутился в своей гостинице, в кафе. Лена уже ждала его там.

– Ну как?! – выдохнула она.

Андрей рассказал, а потом добавил, что какая-то приятная дама спросила его, православные ли они, и что он ответил, что естественно.

– Сейчас главное – искать друзей, – торопливо пробормотала Лена. – Они многое разъяснят. Ведь Ростовцев здесь уже три месяца. И Генрих Кегеян – с месяцок. Вот странно – увидеть здесь людей, которые оттуда, из той твоей жизни, да ещё друзей, которых столько лет знаем.

Андрей заметил:

– Надо ещё пройтись по адресам, которые дали в венском ПЕН-клубе…

Лена словно не слышала.

– Смотришь из окна и не поймёшь, где ты. На Марсе, что ли… – махнула она рукой.

После полудня они вышли из кафе.

Первое, что они увидели, очутившись на улице, была огромная седая женщина, которая среди прямолинейной толпы медленно шла, устремив неподвижный взгляд в помойный бак вышиной почти с неё. Справа, на другой стороне, онеподвижились две закутанные в какие-то полуодеяла фигуры.

Взгляд нищей почти парализовал Лену; глаза у неё были голубые и кожа белая, но взгляд – тяжёлый, настолько тяжёлый, словно весь помойный бак был заполнен золотом, а она медленно шла к нему, чтобы вобрать это золото в себя, съесть его. Такое впечатление сложилось у Лены. Но женщина подошла и с тем же тяжёлым взглядом стала рыться в каком-то гнилом тряпье, объедках и пустых консервных банках. Во взгляде её появилось двуединство.

 

– Ну вот, надо ей подать, – шепнул Андрей.

Но Лена так оцепенела, что ей и в голову не пришло подать Христа ради, ибо старая женщина эта сама подавляла её своим чудовищным взглядом, и сказать ей слово было так же странно, как обратиться к персонажу произведений Брейгеля или Босха.

– Не обращай внимания, – заметил Андрей. – Она, может быть, не нищая, она просто ищет… Пойдём на Пятую авеню, видишь там храм?

– Это не храм, а банк, – ответила Лена. – Посмотри: видишь, написано. Он просто похож на храм.

И они двинулись в сторону банка. Мимо быстро проходили люди, как-то искусственно энергичные. Из-под ног у Лены возник дым: чёрно-серый, клубящийся, он охватил её снизу. Воя полицейских машин уже не было слышно.

Наконец они прошли мимо тех закутанных фигур, определить которые было вне всякой возможности.

– Да это сумасшедшие, – прошипел Андрей Лене. – Уже настоящие сумасшедшие. Не как та старуха. Я вижу по глазам – это уже клиника…

– Да, да, я помню, кто-то в Вене говорил, что сумасшедших, если это не богачи, не держат в Америке в больницах, потому что лечить дорого. Вот они и ходят сами по себе…

Одна закутанная фигура пошевелилась, но, казалось, её движение оторвано от всякого существования. И, наряду с безумием, в глазах у неё Лена увидела безнадёжность, но настолько мертвенную, что непонятно было, почему этот человек ещё живёт, хотя бы формально. В глазах другого была ненависть, ни к кому не обращённая, но вместе с тем огромная.

– Скорей, скорей. Мимо, – испугалась Лена и схватила Андрея за руку. – Туда.

Через десять минут они оказались на узкой улице, но витрины её ослепляли звёздами драгоценных камней, алмазов, бриллиантов, золота, светились, как луны, и всё это растянулось бесконечной дорогой в змеиный уходящий ряд, конца которого не было видно. Лена взглянула на табличку.

– Говорят, – сказала она, – это самая богатая улица в мире. Или одна из самых богатых. Здесь столько богатства, что можно, наверное, купить солнце.

– Короли всех времён нищие по сравнению с этим, – добавил Андрей.

И они свернули на другую дорогу. Там возвышалась церковь, католический храм.

– А вот, наконец, и церковь, – сказала Лена. – Но выглядит странно посреди небоскрёбов. Такая нелепая, её и не видать.

…Однако нельзя было забывать о запланированном на сегодня деле: заехать по адресу, который им дали в Вене (номер телефона был неизвестен), – может быть, там смогут чем-то помочь. А потом уже погулять где-нибудь, скажем, на Бродвее. К вечеру же их ждали в своей гостинице старые друзья по Москве: художник и эссеист чёрного юмора Генрих Кегеян с женой Любочкой и поэт-неконформист Игорь Ростовцев.

Довольно уверенно они нырнули в подземную пасть сабвея. Но тут же ошеломились: в нос ударила невероятная вонь, словно им в лицо дохнуло гниющее, смрадное чудовище. А затем вонь как будто притихла, приелась, тем более что оглушил грохот, беготня, вид старых, потрёпанных вагончиков, исписанных бог знает чем, и опять какой-то непонятный вой. Людей было множество, разных: белых, чёрных, цветных, и все они куда-то неслись.

Влезли в вагон. Туда же вошли двое полицейских; они были так вооружены, что Лена испугалась. «Что такое, война, что ли, началась?» – пронеслось у неё в голове. Парни были увешаны радиоприборами, пистолетами, автоматами, дубинками и ножами. У Лены закружилась голова, она даже не видела никогда вместе столько оружия. Глаза полицейских были сосредоточены, как перед атакой. Лена посмотрела на лица людей – вроде бы спокойные, привычные, никто не удивляется. Но сама никак не могла преодолеть страх и тревогу. В мозгу стоял этот истошный вой сирен на улице. «Определённо, ощущение, будто началась война», – подумала она.

Вышли через три остановки; вроде бы всё спокойно, вдруг резкий свист, и потом движение, бег в какой-то далёкой стороне платформы. С облегчением выбрались на солнце. Сердце Лены билось, но в то же время не без наслаждения: остались живы.

Увы, адресата не оказалось дома: квартира была как мёртвая. Пришлось вернуться ни с чем, и скоро они оказались на Бродвее. Торговые рекламы прыгали, лезли друг на друга, вопили: «Покупайте, покупайте! Ешьте, ешьте! Пейте, пейте!» Среди толпы разгуливали какие-то странные, необыкновенно толстые, но болезненно, личности, которые еле передвигались, и глаз их почти не было видно. Лена захотела заглянуть одному такому в глаза, даже чуть нагнулась, чтоб посмотреть снизу, но ничего не увидела, кроме блеска пустоты. Два-три раза какие-то худые, субтильные молодчики цеплялись к ним, что-то прося на невообразимом английском языке. К повторяющемуся вою сирен Лена никак не могла привыкнуть.

Решили заглянуть в простую пиццерию, просто выпить соку. Цены были непомерно высокие для них. Но всё-таки уселись за маленьким столиком. То ли от невыносимой жары, то ли от грохота, то ли бог знает от чего, люди здесь были не в меру возбуждены и жадно ели и пили. Потные зелёные бумажки-доллары так и мелькали в воздухе.

– Money is honey! – прокричал им пожилой мужчина за соседним столиком и подмигнул.

«А они ведь очень простые, эти американцы, – подумал Андрей. – Но надо искать тех, к кому я приехал – интеллектуалов, профессоров, писателей… Первый этап – американский ПЕН-клуб. Хорошо, что у меня рекомендательное письмо из Вены. Завтра же – туда».

– Андрюша, – начала Лена. – Ну как, что ты скажешь? Мы не погибнем?

– Ну что ты. Какая ерунда. Мы же приехали сюда не на погибель.

– Как ты уверен… Но всё-таки как-то страшно из-за неизвестности.

– Надо быстро во всём разобраться, – ответил Андрей.

3

– Ну что, Ленка, признайся, не раз вспоминала «Город жёлтого дьявола» Максима Горького? А?! – смеялась Любочка Кегеян, когда все они сидели за столом в номере Кегеянов, в гостинице. Гостиница мало отличалась от той, в которую поместили Андрея и Лену.

Итак, все пятеро московских друзей были снова вместе в Нью-Йорке. Из окон комнаты – с двадцать пятого этажа – были видны громады небоскрёбов и маленькие фигурки людей на улице.

Любочка была небольшого росту, беленькая, с волосами цвета пшеницы, полненькая, но очень энергичная. Английским она владела в совершенстве. Генрих Кегеян, красивый, черноволосый, с грустновато-добрым лицом, лет за тридцать (Любочка была чуть помоложе), был известен в Москве не как художник, а как эссеист и мастер чёрного юмора. Лена была в чём-то неуловимом – помимо различий – похожа на Любочку. Казалось бы, всё было разное: и волосы у неё были чуть-чуть потемнее, ближе к каштановым, и рост повыше, и сама она была не так чтоб уж полная (а, как говорится, средняя). Подругами они были с давних пор, ещё до своих вторых замужеств (за Генрихом и Андреем). Андрей же имел довольно обычный вид русского интеллигента.

А Игорь Ростовцев – поэт-неконформист с резко авангардным уклоном, которого, как говорили, благословил перед смертью сам Пастернак, – был самый старший из них. Ему было уже за сорок, он был одинок, сед (где-то в Ленинграде у него был взрослый сын от неудачного брака) и с общим выражением лица не в меру возвышенным. Все они принадлежали к так называемым неконформистским кругам писателей, поэтов и художников, которые начинали в конце пятидесятых или в начале шестидесятых. Не публиковались, не выставлялись официально. Некоторые из них боролись – или не боролись – за свободу творчества, но в политике участия не принимали и были так же далеки от политического диссидентства, как Иероним Босх от китайского либерализма. Небольшое число людей такого плана уже даже были относительно известны на Западе, но большинство, как и наши герои, ещё нет – выехали в основном в Израиль, Нью-Йорк или Париж в потоке «третьей эмиграции», образуя свой островок «диссидентов от искусства». Это означало, что эти люди – по причине характера или формы их творчества – не могли в то время быть признаны в официальном искусстве (таких было много в Москве и в Ленинграде в 60-х годах, но только некоторая часть их решилась на отъезд, что позволялось тогда для них). Среди них были очень разные люди, но некоторые были объединены узами ещё прежней московской и ленинградской дружбы. Политические же диссиденты – независимо от того, были они людьми творчества или нет, – образовывали совсем другую группу.

Остальные же – подавляющая масса третьих эмигрантов – были обычными гражданами, выехавшими, как официально говорилось, «для воссоединения семей». Большинство их выехало в Израиль, но многие попали и в Америку, в которой к тому времени ещё продолжали существовать пласты старых потоков эмигрантов – от так называемых первых, уехавших в начале XX века или после революций, до вторых, попавших сюда после Второй мировой войны. Некоторые из этих людей жили и в Европе, во Франции например.

– Нет, здесь жить можно, – продолжала Любочка, отхлебнув винца. – Меня, например, уже берут на работу, всего три месяца поискала и уже нашла. Отличное рекламное агентство. Не зря кончала, как и ты, Игорь, иняз.

Игорь Ростовцев посмотрел на неё снисходительно, даже не понимая, на что она намекает.

– Наверное, как всегда в интеллигентской эмиграции, – бесцеремонно объяснилась Люба, – жёнам придётся тянуть мужей. А они должны найти творческий выход. А потом всё станет на места. Возможности здесь, слава богу, есть.

– Меня некому тянуть, – усмехнулся Ростовцев. – Я один, как смерть, и однажды уже бродил по Гарлему. Правда, днём.

– И как? – расширила глаза Лена.

– Да только заглянул на минутку. Правда, один парень тут же подошёл и сказал: «Пиджак у тебя хороший». Я и говорю ему: «Нравится? Хочешь, подарю?» Он подумал и говорит: «В другой раз». Только и всего. А ещё болтают: «Гарлем, грабители, убийцы». Не зарезали, видите.

– Тогда за Америку! – вскричала Люба. – Раз не зарезали.

Выпили.

А Генрих Кегеян вспомнил другое: свои первые дни в Вене. И одно ощущение, которое всё время возвращалось ему в память – но, слава богу, только в память, а не во всё существо. На второй день после приезда он вышел один на улицу – купить сигареты – и вдруг почувствовал, что… попал в какой-то искусственный мир и всё, что он видит, – страшные в своей отделённости дома, люди, не говорящие по-русски, – нереально, как сон, превратившийся в явь. На мгновение он даже почувствовал, что его сознание не может воспринимать увиденное и он сходит с ума. Он тут же вернулся в свой номер и, только взглянув на жену, почувствовал, что возвращается в норму. Этот странный взрыв «сумасшествия» повторился потом ещё раз – и не больше. Но тайное чувство «чуждости» всего окружающего – осталось. С этим скрытым чувством можно было жить; с тем жить было невозможно, дорога была только на тот свет. Он усмехнулся: он знал, что пронесло и он остался жить.

– Что смеёшься, Генрих? – улыбнулся Андрей. – Поди уже чувствуешь себя нобелевским лауреатом?

Все захохотали.

– Смех смехом, а нам надо организоваться, – заявил Генрих. – Мы ведь ждали тебя, Андрей, и фактически ничего не делали.

– Как не делали? – удивился Ростовцев. – Я разослал свои стихи во все русские журналы, издания и газеты, а также еврейские и американские. И не получил ни одного ответа. А, хотя нет, вру. Один редактор написал, что не понял моих стихов.

– Если бы стихи послал Пастернак или Заболоцкий, был бы тот же ответ. Этот мир мёртв для поэзии, – отрезал Генрих. – Нам надо искать другие пути.

– А как же Павел? Как у него дела?

Павел Сметов был один из лучших неконформистских поэтов в Москве. Он приехал в Нью-Йорк два месяца назад, за два дня до своего дня рождения: ему исполнилось 28 лет.

– Знаешь, что сказал ему этот знаменитый славист? Как его… Завкафедрой в Колумбийском университете… Он сказал: «Молодой человек, зачем вы сюда приехали с такими прекрасными стихами? Немедленно возвращайтесь обратно».

И Генрих улыбнулся.

– Возвращайтесь? – взвинтилась Лена. – Этот славист, что, идиот? Куда возвращайтесь? На Луну? Неужели он не знал, что Павла и всех вас на пушечный выстрел не подпускали к московским издательствам? Как будто для кого-то секрет, что сюрреализм запрещён в СССР.

– Лена, побереги нервы. Что с него взять…

– М-да… И куда же Павел подался?

– Пишет для «Русского слова», – произнёс Генрих. – Снимает квартиру. Он не сможет сегодня прийти: встреча у него с важным американцем. Ну, заочно он, конечно, с нами… Андрей, наше общее заключение такое: лучший путь – создать свою собственную творческую организацию, написать манифест, биографии, перевести на английский и разослать по всем американским издательствам. Может быть, помогут. Поодиночке нам не пробиться. Мы же не сидели в тюрьме в Союзе. Конечно, каждый может пробивать свои вещи в американских и русских издательствах индивидуально, но без общих усилий нам не обойтись. А тебя здесь уже немного знают, Андрей. Павел говорил мне.

 

– Каждому надо отдельно подготовить манифест, предложения, идеи. И соберёмся уже вместе с Павлом. Создайте общую программу. Я или Генрих переведём, – вставила Люба.

– Андрей, есть соображения, как назвать нашу группу? – спросил Ростовцев Игорь.

– Конечно, есть. «Независимые». Группа независимых. Нужно показать, что мы имеем собственное лицо и ни от кого не зависим. Особенно политически.

– Достойное название, – кивнул Ростовцев. – Пастернак бы одобрил. Да и Лёня Губанов тоже.

Все помолчали.

– Как-то он, Лёнечка наш, сейчас там, в Москве? – вздохнула Лена. – Всё-таки, что ни говори, во многом можно сомневаться, но он-то поэт Божьей милостью… Лишь бы не погиб, как Есенин.

– Нам надо сейчас забыть о поэзии, Ленка, – вставил Генрих. – Всю свою жизнь я прожил в Москве и больше всего на свете любил стихи. Я и сам поэт. Но мы попали в другой мир. Это же Марс, чёрт возьми. Не нам навязывать ему свои законы. Русская поэзия? Да кому она здесь нужна! Здесь на свою-то смотрят как на хобби для умалишённых…

– Художникам здесь, конечно, полегче, – заметила Люба. – И прозаикам. Ты, Андрей, всё же в основном прозаик. Тебе будет легче. Ну а другим надо что-то искать. Особенно хорошо здесь идёт документальная проза. Отчёт о собственном опыте. И политика, конечно, больше всего, но это не наше дело. А связи у нас некоторые есть…

– За встречу в ПЕН-клубе!!

– За нас!!

Все улыбнулись, выпили, и всем показалось, что они в Москве.

– А я не буду ничего искать, – вставил Ростовцев. – Извините, но я поэт. И больше ничего делать не буду. Даже документальную прозу.

– Разумеется. Надо сохранить себя и в то же время умудриться войти в мир, в печать, – вздохнул Андрей. – Для чего же мы тогда приехали? Писать в стол можно было бы и там. Надо разобраться во всех возможностях. Но при этом не терять себя.

– А мы с Генрихом, слава богу, скоро потеряем эту мерзкую конуру, – сказала Любочка. – Толстовский фонд обещал помочь снять квартиру, если я устроюсь на работу.

– Ну почему же она такая уж мерзкая? – удивилась Лена. – По-моему, мило, уютно.

– Да отель мерзкий; в номере ещё ничего, жить можно. Это ведь отель для бедных. Точнее, пристанище для них, – произнёс Генрих.

– Ну хватит, Генрих, не напускай мраку, – вставила Любочка. – Выпьем за жизнь!

– За жизнь! – подхватили все.

– А как Миша Замарин? – вдруг с какой-то тоской воскликнул Андрей. – Господи, как я мог забыть о нём!

– Ну, знаешь, этот хоть и художник, но к нашей компании не относится, – ответил Генрих. – Вообще, вот уж странный мужик. Ещё в Москве был такой. Он уже год здесь, и знаешь, вот кто уж действительно изменился тут, так это он: ещё более кошмарный стал. Одичал. С семьёй недавно разошёлся. Ира с ребёнком живёт отдельно. Работает в библиотеке. А он… Чёрт его знает, что он делает.

– Да, мы слышали, что у них произошёл разрыв. Ну и ну. А ведь там были не разлей вода… Я ведь знала Иру немного, – задумчиво произнесла Лена.

– Ничего, мы здесь пробьёмся. Увидим мир. И всё будет в порядке! – скрепил Андрей. Остальные поддержали.

Разошлись уже поздно ночью.

4

Следующие дни прошли для Андрея и Лены как в тихой лихорадке, прерываемой неожиданными и выводящими за предел существования впечатлениями. Было тревожно, иногда страшно за будущее, а потом страх прятался и ликовала, как младенческое небо, надежда. Всё – от еды до диких кафе с гомосексуалистами – удивляло и озадачивало. Хотя теоретически они многое знали, но на самом деле даже то, что знали, было другое.

Заглянув – между делом – в Толстовский фонд, Андрей обрадовался, когда ему вручили письмо от довольно известного американского слависта. Выйдя на авеню – скамеек почему-то нигде не было, – Андрей прислонился к красной стене дома и прочёл:

Дорогой господин Кругов!

Отвечаю Вам на адрес Толстовского фонда, который Вы указали в своём письме из Вены. Надеюсь, что Вы уже в Нью-Йорке.

Всё, что я слышал о Вашем творчестве, несомненно, интересно. Хотя у меня сложилось впечатление, что оно довольно элитарно. Но воспоминания о самиздатском подполье в СССР наверняка привлекут внимание американских издателей – советую Вам начать с этого, тогда будет легче опубликовать Ваши рассказы и эссе. Без политики в Америке не выжить.

А теперь о работе. В США, как Вы знаете, практически нет социального страхования. Уровень преступности чрезвычайно высок, постоянно имеют место социальные конфликты, особенно в крупных городах. Безработица растёт, найти работу очень и очень непросто.

Вы как филолог и писатель можете искать места в университете. Но судите сами: у нас недавно на освободившееся место было подано более двухсот заявлений и половина из них – от безработных профессоров. Но у Вас есть шанс устроиться в качестве native speaker (носителя языка), потому что Вы гражданин СССР и являетесь носителем русской культуры. И если Вам удастся устроиться в подобном месте (на что я искренне надеюсь), то советую работать спокойно, тихо, ни под каким видом не критикуя никого и ничего. В противном случае Вы сразу лишитесь места.

Помните, у нас свобода, в том числе и свобода умереть. Официально Вы имеете, конечно, право высказывать любое мнение, но всегда учитывайте, что далеко не всем это нравится, особенно это касается высоких инстанций. Вы, возможно, вновь усомнитесь в моих словах, но я могу привести Вам массу примеров историй весьма и весьма печальных.

Высылаю список лиц и издательств, куда Вы могли бы обратиться. Надеюсь, что моя искренность пойдёт Вам на пользу.

С уважением,
Профессор ДЖ.

Письмом этим Андрей в целом остался недоволен – оно оставило какой-то неприятный осадок в душе. «Чёрт возьми, не успели приехать, а уже пугают. Ну, хоть список пригодится», – подумал он, пряча письмо в карман.

Маленький негритёнок оглушил его своим криком. Все спешили, бежали – в магазины, в кафе, в порнографические кинотеатры, неизвестно куда. Реклама ревела: «Наслаждайся, наслаждайся, наслаждайся!» Но не предлагала ничего, кроме сигарет. Впрочем, по пути ему всё время совали в руки какие-то маленькие бумажки с приглашениями за умеренную плату отдохнуть в объятиях неких дам, силуэты которых виднелись на билетиках…

Клубок дней для Андрея с Леной путался и мелькал, как огни реклам, разожжённых воем сирен. Встречи в эмигрантских офисах (по поводу трудоустройства), бесконечные анкеты, вопросы, списки… Сталкиваясь с обычными эмигрантами, Андрей видел, что и простую работу надо искать так же напористо, выдерживая конкуренцию, как будто речь шла о вакансии в Академии наук.

Удивил его и Павел. Он встретился со своим когда-то беспечным московским другом в полупустынном и пыльном пивном баре. Втроём – включая Лену – они сидели за стойкой, и только они, кажется, во всём баре разговаривали, остальные молчали, каждый за своим пивом.

Павел похудел, загорел и выглядел – в отличие от Генриха и Игоря – уже не по-московски, хотя и торчал здесь, в Америке, не дольше, чем они.

– С поэзией надо завязывать, – сказал он Андрею. – Хорошо, что ты в Москве писал не только стихи, но и прозу. Тебе легче будет. Но я всё-таки пробью свою книгу стихов в «Ардис» – есть такое маленькое американское издательство для русских.

– Что это за мир, из которого ушла поэзия? – удивилась Лена. – Ушло священнодействие…

– А здесь даже русские не читают стихов. Даже они здесь меняются, – холодно заметил Павел, заказав ещё три стопки виски. – Но жить здесь можно. Не только русские живут на свете. Мне в чём-то даже нравится. Всё оголено, как на скотобойне. Если умеешь – сам пей кровь, если дурак – из тебя будут пить…

Андрей огляделся.

– Да, только по внешнему «рисунку» здесь всё сложно. Но принципы здешней жизни очень просты, с этим я согласен. Я уже сам достаточно повертелся среди американцев, язык сходу схватил, да и раньше знал немного… Но ведь есть разные люди и разные слои…

– Андрей, вот ты идеалист до мозга костей, веришь чёрт знает во что, даже в дружбу. Но дружба здесь, оказывается, тоже меняется. От друзей-эмигрантов жди только гадостей. Борются кто за жизнь, кто за славу. Даже Генрих уже успел подложить мне свинью. Хотя и я ему тоже, по правде говоря. Но манифест мы составим.