I
Сохач сидел на корточках около огонька и наблюдал, как в чугунном котелке, подвешенном на рогатке над костром, быстро таял снег. Старик любил пить воду, добытую именно таким способом, как делают башкиры, – и вода вкуснее, и для здоровья пользительнее. Весенний лед, чистый, как слеза, и дробившийся на отдельные кристаллы, как стекло, быстро таял в котелке, и получившаяся вода покрывалась пеной. Напротив Сохача сидела его собака Чуйка и внимательно следила за каждым движением хозяина. Чуйку занимал вопрос, отставит хозяин котелок с водой в снег или положит в него рыбы. На последнее было, правда, мало надежды, потому что до обеда оставалось еще много времени, но Чуйка волновалась каждый раз, когда хозяин оттаивал лед в котелке. Почему бы ему не заварить уху или кашу? От ухи Чуйке доставались рыбьи головы и хвосты, а от каши остатки.
– Ну, что ты глядишь-то зря? – заговорил Сохач с собакой. – Ах, глупый ты пес, и больше ничего… Понимаешь: глупый. Значит, ничего не понимаешь, кроме еды… Разве теперь время есть?
Собака слабо взвизгнула и облизнулась. Это была типичная промысловая лайка – небольшая, но крепкая, с стоявшими ушами, острой мордой, большими темными глазами и круто завернутым в кольцо хвостом. Цвет шерсти у нее был довольно странный – черный с ярко-желтыми пятнами, точно кожа у Чуйки проржавела. Сохач любил разговаривать с собакой и каждый раз читал ей какие-нибудь наставления.
– А кто съел старого глухаря, который жил в осинниках под Малиновой горой? Думаешь, съем и никто не узнает… А перья-то и остались. Ну-ка, что скажешь? Ежели бы глухаря поймала лиса, то она утащила бы его к себе в гнездо вместе и с пером, а твое-то плутовство и осталось. А кто ловит молодых зайчат? Нечего, брат, жмуриться… Известное твое ремесло. А того не понимаешь, что ежели бы зайчонка поймал волк – он бы его с шерстью слопал, ежели бы лиса или коршун – унесли бы на гнездо. А после тебя заячья шерсть и остается… То-то, брат, очень уж ты у меня плутовать любишь, а хоронить концов не умеешь.
Чуйка выслушивала эти упреки и наставления самым внимательным образом и все понимала. Старик знал о каждом новом преступлении по ее виноватому виду. Тоже совестно, хотя и глупый пес: слопает зайчика и сейчас начнет прятаться, как хороший вор.
Сохач был низенький, худенький, сгорбленный старичок с жиденькой бородкой, слезившимися глазками и утиным носом. Прозвали его Сохачом в насмешку, когда еще он жил у себя в деревне, – сохатым, или сохачом, называют на Урале лося, громадного оленя, у которого под брюхом может свободно пройти маленькая крестьянская лошаденка. Сколько было лет Сохачу – никто не знал. Зиму и лето он жил под Малиновой горой, на берегу громадного озера Карабалык. Он сторожил и богатое рыбное озеро, и караулил лес, и стерег дичь. Поселился Сохач под Малиновой горой лет пятьдесят тому назад и мало изменился за это время. В спутанных русых волосах у Сохача не было ни одного седого волоса, а ему насчитывали на девятый десяток лет. Лесная дача принадлежала Ушкуйским заводам, а озеро башкирам, сдававшим его в аренду купцам-рыбникам. Сохач должен был получать жалованье и с заводоуправления, и с купцов-арендаторов, но никто ничего ему не платил – заводоуправление было уверено, что Сохачу платят купцы, а купцы были уверены, что Сохач получает жалованье с заводоуправления. Но купцы все-таки доставляли старику зимой хлеб и необходимую одежонку, и он жил тем, что плел из черемуховых прутьев угольные коробья, которые продавал углепоставщикам. Все-таки Сохач считал свое жалованье и на особенной липовой палке делал резку, заменявшую ему цифры, – возьмет палку и сейчас скажет, кто и сколько ему должен.
– А ну-ка, дедушка, подсчитай, – шутили купцы, когда приезжали зимой на Карабалык ловить рыбу громадными неводами. – Возьми-ка свою липовую арифметику…
Сохач брал палку и высчитывал по сделанным нарезам, что ему приходилось получить жалованье за тридцать пять лет. Это составляло довольно кругленькую сумму, потому что по ряде[1] ему обязаны были платить пятнадцать рублей в год, значит, за тридцать пять лет приходилось получить больше пятисот рублей.
– Пора бы уж получить должок… – говорил Сохач, почесывая в затылке.
– Куда тебе столько денег в лесу, дедка? Еще бродяги узнают и убьют тебя… Пусть пока полежат у нас. Вернее дело будет…
Сохач не спорил, потому что ему действительно деньги были не нужны. Его доверчивость и простота постоянно забавляли хитрых купцов, которые считали старика дурачком – не совсем дурак, а из ума выжил. Крестьяне и рыбаки были другого мнения о мудреном старике. По их мнению, это был не простой человек, который только прикидывался простоватым. К нему приходили за советом, когда кто-нибудь был болен или когда случалась беда.
– Уж ты помоги, дедушка… – просили его. – Ты ведь у нас все знаешь. Каждую травку вызнал, которая к чему…
Старик редко отвечал на эти просьбы словами, а пойдет в свою избушку, пороется где-то около печки и вынесет какой-нибудь травки. У Сохача от всякой напасти была своя травка. Так он многим помогал, и его слава росла. Денег за леченье Сохач не принимал, а любил, если ему приносили яичек или какую-нибудь домашнюю постряпеньку. Зубов у Сохача давно не было, и он любил пожевать мяконькое. Сам он умел варить только кашу из проса да уху – этим и питался. Мясо Сохач не ел совсем и позабыл даже, какой у него вкус.
– А для чего я его буду есть? – удивлялся он. – Грешно это… Все болезни у вас от мяса.
Жил Сохач на «сайме», как называют в средней части Урала рыбачьи избушки. Избушка была небольшая, но зимой, когда неводили рыбу, в ней ночевали человек двадцать рыбаков. Спать приходилось вповалку, и все рады были теплу. Сейчас за избушкой шли два сарая, в которых хранились невода и разная другая рыболовная снасть. В окна избушки было видно все озеро Карабалык и синевшие за ним невысокие горы. Озеро разливалось верст на двенадцать и, как все горные озера, было очень глубокое. Сейчас стоял уже март, снег на озере весь стаял, и посиневший лед сильно надулся. Кое-где показывались первые полыньи. В горах снег еще не думал таять, а если подвертывались теплые дни, когда солнце обтаивало верхний снеговой слой, то ночью он покрывался тонкой, как стекло, ледяной коркой, которая называется «настом».
Именно в такое светлое мартовское утро и сидел у огонька старый Сохач. В воздухе уже чувствовалась весна, хотя кругом а белел снег. Старик каждый год встречал весну, как дорогой праздник, и радовался, что еще раз полюбуется и светлым красным солнышком, и зеленой травушкой-муравушкой, и лазоревыми цветиками, и разной перелетной пташкой. Ох, что только и будет на озере и в горах…
– Скоро, Чуйка, птица полетит, – говорил Сохач, снимая котелок с огня. – Да, брат… Будет нам с тобой праздник. Ты хоть и бессовестный пес, а тоже чувствуешь… Вот ужо мы с тобой наладим скворечник…
Сохач любил думать вслух и разговаривал с собакой, как с человеком. Это было и понятно, потому что нельзя же было молчать по целым месяцам, когда старик оставался один. Чуйка садилась против него и слушала терпеливо.
– Да, наладим скворечник, Чуйка, пора уж… Налетят скворчики, будут гнездышко вить, будут птенчиков выводить…
Слушавшая собака вдруг насторожилась и повернула голову к горе. Сохач тоже остановился на полуслове. Где-то далеко гукнул ружейный выстрел и покатился по горам громким эхом.
– Ах ты, господи!.. Кому бы это стрелять? Ведь стреляли, Чуйка?
Собака тревожно взвизгнула, – она знала выстрелы и слышала лучше. Старик пошел в избушку, надел шапку, взял ружье и проговорил:
– Ну, Чуйка, пойдем искать… Кто-то шалит в лесу. Тоже нашли время… Кого теперь стрелять-то? Креста нет на людях… Ах ты, господи-батюшко…
Наблюдая собаку, Сохач понял, что выстрел был сделан по левую сторону Малиновой горы, где по обочине шли осиновые заросли. Он только покачал головой.
– Тарас Семеныч балуется? – спросил он собаку.
Чуйка утвердительно взвизгнула. Она различала выстрелы из разных ружей.
– Ну, так и есть… – бормотал старик, тяжело ступая по снеговой тропе. – Вот человек!.. И задам же я ему… Какое теперь время-то? А?..