000
ОтложитьЧитал
Говоря о М. П. Погодине, П. В. Киреевский имел в виду его непростую, но посвященную одной цели жизнь. Михаил Петрович Погодин родился 11 ноября 1800 г. в Москве в семье домоправителя московского градоначальника графа И. П. Салтыкова – крепостного, получившего вольную после смерти барина в 1806 году. С 1814 году учился в 1-й Московской губернской гимназии. В числе лучших выпускников был принят в 1818 году на словесное отделение философского факультета Московского университета. Окончив с золотой медалью университет в 1821 году, М. П. Погодин был оставлен при университете в качестве преподавателя географии в Благородном пансионе. После защиты магистерской диссертации, в которой доказывал норманскую теорию происхождения государства на Руси, читал всеобщую историю студентам-первокурсникам Московского университета. В 1828 году был произведен в адъюнкты, читал курсы новой («политической») и русской истории на этико-политическом отделении юридического факультета. В 1833 году М. П. Погодин был избран ординарным профессором всеобщей истории, а в 1836 году занял кафедру русской истории. В том же году он становится действительным членом Академии наук, а в 1841 году – ее ординарным академиком. В 1839 году Погодин опубликовал диссертацию о летописи Нестора, удостоенную Демидовской премии Академии наук и ставшую классикой норманизма в русской исторической науке. В 1844 году Михаил Петрович отказывается от преподавания в университете в пользу «учено-литературной деятельности»; в Московском университете его преемниками стали Т. Н. Грановский (по кафедре всеобщей истории) и С. М. Соловьев (по кафедре русской истории).
М. П. Погодин был членом (1825–1875 гг.) и секретарем (1836–1845 гг.) Общества истории и древностей российских при Московском университете; членом (1824–1875 гг.) и секретарем (1834 г.) Общества любителей российской словесности. Встречался с Шеллингом (1835 г.), Гизо (1838 г.), Шатобрианом (1842 г.), первым установил тесные связи с учеными-славистами П. Й. Шафариком, Ф. Палацким, В. Ганкой и др.
Библиография трудов М. П. Погодина включает сотни наименований. Главные его исторические работы – «О происхождении Руси. Историко-критическое рассуждение» (1825 год издания), «Исторические афоризмы» (1827 и 1836 год издания), «Лекции по Герену о политике, связи и торговле главных народов Древнего мира» (1835–1836 год издания), «Нестор, историческо-критическое рассуждение о начале русских летописей» (1839 год издания).
«Ваша главная мысль, – продолжает П. В. Киреевский свое обращение к М. П. Погодину, – что есть коренное, яркое различие между историею западной (латино-германской) Европы и нашей историею – неоспорима. Но статья Ваша, мне кажется, выражает два совершенно противоположных взгляда, которые наполняют ее противоречиями, хотя, впрочем, я должен сказать, что именно в этих противоречиях я вижу много достоинства, потому что они доказывают добросовестность Ваших исследований. Нет ничего легче, как насильственно связать события в одну логическую систему, Вам живое исследование истины было дороже систематической стройности.
Но соединение двух несовместимых взглядов разрушает их определенность, и читателю становится трудно составить себе ясное понятие о тех коренных началах русской истории, которые отличают ее от европейского Запада. Поэтому я думаю, что если мы отделим основные начала обоих взглядов, то для нас будет яснее их противоположность, а может быть, и виднее, который из них ближе к истине.
Главное отличие древней России от западной Европы Вы полагаете в том, что на Западе государства основались на завоевании, которого у нас не было. Это истина несомненная. Но вслед за тем, начиная вычислять отличительные черты нашей истории, вышедшие, по Вашему мнению, из этого основного начала, Вы приводите такие, которые, если бы существовали, то доказывали бы совершенно противное.
1. “Призвание, – говорите Вы, – и завоевание были в то грубое, дикое время очень близки, сходны между собою”.
В таком случай различие от Запада было бы очень невелико, а если предположить, что различие впоследствии могло увеличиться, то этому противоречит дальнейшее развитие вашей мысли, а именно:
2. “Пространство представляло невозможность быстрого завоевания”.
3. “Такая обширная страна (как Россия при Ярославе) не могла быть вдруг завоевана, подобно Франции, Англии, Ломбардии, Ирландии; пройти это пространство взад и вперед, вдоль и поперек не достанет жизни одного поколения, а покорить, содержать в повиновении – кольми паче…”.
Следовательно, завоевание также было, но только не быстрое; и если различие от западной истории существовало вначале, то уничтожилось по довершении завоевания. Далее вы говорите:
4. “Первые 200 лет после призвания составляют одно происшествие: начало государства”.
5. “Страны лежавшие вдали от рек, по сторонам, оставались долго в покое, пока князья распространились по всем городам”.
6. “Мы подчинились спокойно первому пришедшему” (?!).
7. “Наши словене приняли чуждых господ без всякого сопротивления” (!?).
Затем следует изображение народного характера самое мрачное и несправедливое. Не ясно ли, что если бы так было, то в самом деле призвание и завоевание не только были бы очень близки, сходны между собою, но и совершенно одно и то же? Все различие нашей истории от западной состояло бы только в том, что там завоевание совершилось вдруг, а у нас мало-помалу, что там завоеванные покорены силою, а наш народ будто бы сам добровольно подчинился первому пришедшему (?!), охотно принял чуждых господ и равнодушно согласился, чтобы эти чуждые господа его покорили и держали в повиновении (!!). К тому же надобно заметить, что Вы даже не предполагаете, что бы повиноваться этим чуждым господам было для нашего народа очень покойно, потому что Вы же говорите, что только “страны, лежавшие в глуши, оставались долго в покое, пока князья распространились по всем городам”»125.
В статье «Параллель русской истории с историей европейских государств, относительно начала» М. П. Погодин, рассматривая начало русской государственности как добровольное призвание норманнов, развивал оригинальную трактовку удельного периода и в целом всей истории России, считая ее бесконфликтной, коренным образом отличающейся от начатой завоеванием и движимой социальной борьбой истории Западной Европы. Подтверждая мнение французского историка О. Тьерри о происхождении западноевропейских государств вследствие завоевания, он вслед за Н. М. Карамзиным подчеркивает различие между добровольным призванием на княжение и завоеванием, определившим, в конечном итоге, разные пути России и Запада в мировой истории. При этом Погодин признает, что на раннем этапе завоевание и призвание мало чем отличаются друг от друга: «Призвание и завоевание были в то грубое и дикое время, положим, очень близки, сходны между собою, разделялись тонкою чертою – но разделялись!»126 И тут же замечает, что «малейшее различие в начале производит огромное различие впоследствии»127.
П. В. Киреевский парирует М. П. Погодину, отмечая, если бы представленное им «изображение нашей старины было справедливое, то Вы сами не могли бы иметь столько любви к нашей древней России; не могли бы посвятить ей столько постоянных трудов, столько полезных годов Вашей жизни; не могли бы иметь столько сочувствия с русским народом: такой странный народ был бы явлением единственным, небывалым в летописях мира, и трудно было бы нам думать с любовью о его прошедшей жизни. Надобно признаться, что тот человек, который уже по самому климату своей земли не может иметь никакого сочувствия с делами своего народа, – и тот народ, который подчиняется спокойно первому пришедшему, который принимает чуждых господ без всякого сопротивления, которого отличительный характер составляет безусловная покорность и равнодушие и который даже отрекается от своей веры по одному приказанию чуждых господ, – не может внушить большой симпатии. Это был бы народ, лишенный всякой духовной силы, всякого человеческого достоинства, отверженный Богом; из его среды не могло бы никогда выйти ничего великого. Если бы таков был русский народ в первые два века своих летописных воспоминаний, то всю его последующую историю мы бы должны были признать за выдумку, потому что энергия и благородство не могут быть народу привиты никакими чуждыми господами. – Вся наша история этому противоречит, и Вам лучше других известно, какова была встреча всех чуждых господ, которые пытались покорить и держать в повиновении наших предков: как во время татарских нашествий ни один русский городок не был взят без самого отчаянного отпора; какая сильная, непрерывная борьба продолжалась во все время татарского могущества и, наконец, какова была та покорность и то равнодушие, с которыми мы встретили чуждых господ в 1612 и в 1812 годах. А что касается до готовности нашего народа отречься от веры по приказанию чуждых господ, то Вам также лучше других известно, довольно ли залиты кровью этих чуждых господ все те стороны России, где наша вера подвергалась гонению, где в самом деле чуждые господа думали разрушить православие, а на место его внести унию и латинство.
Каким же образом народ этот так внезапно переменился? Ясно по крайней мере то, что это мнимое равнодушие к общественными делам и к своему собственному человеческому достоинству, которое Вы ему приписываете в IX и X веках, не могли происходить от сурового климата, потому что климат с тех пор не переменялся во все продолжение нашей истории и остался тот же до сих пор; а большая часть нашего народа и до сих пор, как Вам известно, не только не ждет крайней необходимости, чтобы выйти из своего дома, но так мало зависит от климата, что почти всю свою жизнь, несмотря ни на какие времена года, проводит на открытом воздухе и только ночью ложится спать внутри своего дома.
Откуда же могла произойти мысль об этой резкой противоположности между первыми двумя веками нашей истории и всеми последующими? В наших летописях нет ни одного слова, из которого бы она могла возникнуть; напротив, они изображают нам в первые два века точно тот же характер народа и точно то же коренное устройство государственных отношений, которое мы видим и впоследствии, только с тою разницею, что известия первых веков, по отдаленности их от первого летописца, скудные; а последующие, когда свидетельства летописей становятся подробнее, открывают перед нами яснее все внутренние отношения государства»128.
Истоки такого понятия о государственных отношениях и народном характере древней России для П. В. Киреевского очевидны. Они вышли «…из нескольких ошибочных гипотез, внесенных в нашу историю Шлёцером и другими немецкими исследователями, которые, по несчастью, первые начали ученым образом обрабатывать нашу историю и обратили свое внимание исключительно на эти два века. Они не могли себе составить ясного понятия об отношениях призванного князя, потому что государственное устройство славянских племен им было незнакомо; вообразили себе Россию прежде варягов каким-то хаосом и предположили, будто бы наше государство основано варяжскими князьями и будто бы эти князья, внося свои понятия в новооснованное государство, поставили народ к себе в такое отношение, как будто бы он был завоеван. Этот взгляд принят у нас был многими последующими изыскателями за дело решенное, и вот, мне кажется, на чем основано и то, что Вы говорите о чуждых господах и об народе, который покоряется первому пришедшему.
Шлёцер и другие немецкие ученые только потому могли себе составить такое понятие о первых двух веках нашей истории, что они эти два века изучали совершенно отдельно, безо всякой связи с предыдущим и последующим. Разумеется, что из отрывчатых и кратких известий летописца об этом далеком времени, многозначительных в связи с целым, вышло что-то мертвое, лишенное всякого колорита и характера, и что из этих несвязных камней разрушенного здания можно было строить всякого рода гипотезы и системы»129.
В историософской схеме М. П. Погодина государства, как и все существа в мире, начинаются неприметными точками. В письме Погодина к А. С. Хомякову это звучит следующим образом: «История всякого государства есть не что иное, как развитие его начала; настоящая и будущая его история так происходит из начала, как из крошечного семени вырастает то или другое огромное дерево, как в человеческих поколениях правнуки сохраняют тончайшие оттенки голоса или легчайшие черты телодвижения своих предков. Начало государства есть самая важная, самая существенная часть, краеугольный камень его истории, и решает судьбу его на веки веков»130. Развивая идею о началах в статье «Формация государства», М. П. Погодин приходит к выводу, что призвание варягов в истории России – «это менее чем зародыш, это математическая точка, почти идея»131. «Киев, – констатирует Погодин, – с выражением Олега: се буди мати градом Русским, и временная дань с некоторых племен, – вот состояние зародыша, форма государства, оставленного преемником Рюрика»132. И еще: «Олег пошел; точка двинулась, это правда, точка, не более, но выйдет линия, и какая линия? Полэкватора, треть меридиана»133.
Русское государство, начавшись с неприметной точки, почти идеи, – с призвания варягов, постепенно прошло несколько стадий в своем развитии. «Зародыш» – это Киев с Олегом и Игорем; «оседлость» – «привычка», которой стал следовать Игорь; единовластие – княжение Владимира. Норманны, таким образом, за двести лет «раскинули план будущего государства, наметили его пределы, нарезали ему земли без циркуля, без линейки, без астролябии, с плеча, куда хватила размашистая рука». Все города и племена, находясь во власти одного князя, одного рода, имея родственное происхождение, один язык, одну веру, составили прообраз будущего государства, «сметанного на живую нитку»134.
Завоевание на Западе привело к тому, что там движущей силой исторического процесса стала социальная борьба: «Завоевание, разделение, феодализм, города со средним сословием, ненависть, борьба, освобождение городов, – это первая трагедия европейской трилогии. Единодержавие, аристократия, борьба среднего сословия, революция – это вторая»135. В русской же истории нет феодализма, нет городов в западном смысле, нет среднего сословия, «ни рабства, ни ненависти, ни гордости, ни борьбы…», поскольку в основе русского государства лежало добровольное призвание правителей. А «если следствия различны, то и начала различны», – считает М. П. Погодин и делает вывод: «Как на Западе все произошло от завоевания, так у нас происходит от призвания», т. е. «полюбовной сделки»136.
Отсутствие взаимного уничтожения, ненависти при призвании варягов определило и отсутствие в России третьего сословия, возникшего на Западе в результате борьбы городов против феодалов, и мирное сожительство различных конфессий. Противоборство, внутреннюю борьбу, изначально присутствующую в политической жизни стран Западной Европы, М. П. Погодин оценивает однозначно негативно, предрекая им будущие потрясения. Исторические начала Древней Руси – это, по Погодину, залог «органичности» национально-политического единства и монолитной целостности Российской империи.
П. В. Киреевский обратил внимание на присутствие во взглядах М. П. Погодина некой историко-философской особенности и отметил тот факт, что в статье «Параллель русской истории с историей западных европейских государств, относительно начала» рядом с той мрачной картиною нашей старины имеет место и совершенно другая, – иначе описывающая отношение призванных князей к народу, да и сам этот народ:
«1) “Рюрик, – говорите Вы, – был призван в Новгород добровольно, и Олег был так же добровольно принят в Киеве”.
2) “С народом у нас князь имел дело лицом к лицу как защитник и судья, в случаях, впрочем, очень редких, за что и получал определенную дань – вот в чем и состояло все его отношение”.
Не ясно ли, что это отношение совсем не то, которое показано в прежней картине? Кажется, это не значит покорить и держать в повиновении.
3) “Народ на Западе, побежденный и покоренный, был обращен в рабство, а у нас остался свободным, как был, потому что не был покорен”.
4) “У нас не было ни победы, ни покорения и не началось никакого различия в правах между пришельцами и туземцами, не началось ни дворянства, ни рабства”.
5) “Все жители различались только по своим занятиям, равно доступным для всякого, а в политическом, гражданском отношении были равны между собою…”
Совершенно справедливо, но именно потому, что у нас не было ни победы, ни покорения, те же коренные основы гражданского быта остались и в продолжение всей нашей истории; а если бы завоевание и покорение, как Вы прежде говорили, было, но не вдруг, а мало-помалу, то совершенно в той же соразмерности происходил бы мало-помалу и перевес покорителей над покоренными, образовались бы сословия благородных и рабов. Вы, кажется, предполагаете, что это завоевание довершилось через 200 лет, то есть при Ярославе; но Вы же сами говорите, что в “Правде” Ярослава за русина и словенина совершенно одна пеня и что, следовательно, они имели одинакие права. А в позднейшие времена еще яснее видно, что этого различия в правах вовсе не было.
6) “Земля у нас осталась, как прежде, в общем владении народа, под верховною (отвлеченною) властью князя…”
Опять ясное доказательство, что ничего не было похожего на завоевание, ни на внезапное, ни на постепенное, и что призвание и завоевание не только не были близки одно к другому, но были прямо одно другому противоположны. Отсутствие личной земельной собственности, а принадлежность земли целой общине (деревне или городу), которая распоряжается ею на мирской сходке, – одно из коренных отличий всех славянских народов, совершенно не совместное с завоеванием; оно у нас не только не нарушалось от призвания варяжских князей, но, как известно, и до сих пор существует.
Эти два изображения одной и той же эпохи истории мне кажутся совершенно несовместимы. Вы сами главное отличие нашей истории от западной полагаете в том, что у нас не было завоевания; Вы признаете, что наш народ призвал варяжских князей добровольно, что он остался совершенно свободен, как был, что не были нарушены ни его собственность, ни его права гражданские и что все отношения призванного князя к народу ограничивались тем, что он был народу защитник и судья, и то в случаях очень редких, – и в самом деле наши летописи137 об этом несомненно свидетельствуют»138.
В доказательство своей позиции о началах западноевропейской и русской государственности М. П. Погодин приводит факты различий самих элементов, ее составляющих. Так, «наш государь был званым мирным гостем, желанным защитником, а западный государь был ненавистным пришельцем, главным врагом, от которого народ напрасно искал защиты»139. «С народом у нас князь имел дело лицом к лицу, как его защитник и судья <…> за что и получал определенную дань»140, а на западе король был совершенно отделен от народа своими вассалами. «На западе король был обязан своим сподвижникам <…> помогавшим ему покорить землю, а наш князь не имел никаких обязанностей к боярам»141, которые находились в полном его распоряжении. Поэтому, в отличие от русских, «западные воеводы», составившие особый класс, многочисленное сословие, почитали себя почти равными королю, который без них ничего не значил, не мог владеть государством, не мог действовать, не мог повелевать ими: «Те делали, что хотели, а наши, что приказывал им князь»142. Такое заключение М. П. Погодин делает из своего понимания многочисленности западной аристократии: в Европу «пришли огромные войска-племена со множеством предводителей», из этих предводителей и их потомков составилась аристократия. На Руси же «воеводы», бывшие передним рядом княжеской свиты, гвардии, дружины, в силу своей малочисленности и прямой зависимости от князя, не составили «особого класса»143.
В теоретико-методологической позиции М. П. Погодина большое место занимает и так называемый географический фактор. Первое, на что обращает здесь внимание Погодин, – это «пространство», обширность территории страны, обусловившее «невозможность быстрого завоевания», с одной стороны, с другой – отсутствие борьбы за землю, которой было очень много («Бери всякий, сколько хочешь») и которую не нужно было ни у кого отнимать – «пройти это пространство взад и вперед, вдоль и поперек – не достанет жизни одного поколения, а покорить, содержать в повиновении, кольми паче»144.
Второе обстоятельство – многочисленность и единство туземного населения, которое внушало уважение пришельцам. В отличие от разнородных обитателей территории Западной Европы, народ славянский, как указывает М. П. Погодин, «был очень многочислен и един по своему происхождению <…> Это единство сообщало ему твердость, доставляло влияние, коему невольно подчинялись пришельцы»145.
Третье обстоятельство, отмеченное Погодиным, было связано с тем, что в Древней Руси всякому потоку завоевания препятствовало «заселение не сплошное, но разделенное лесами, степями, болотами, речками, без больших дорог, при трудных сообщениях»146.
Четвертым обстоятельством М. П. Погодина стала «бедность» земли, требующей приложения большого труда и не доставлявшей никакой пищи роскоши. Поэтому экспансивные устремления первых русских князей касались других богатых мест. «Совсем не то на Западе, где пришельцы нашли себе рай земной, в сравнении с их отчизной, из коего некуда им было желать более»147.
Пятое обстоятельство, обусловившее аполитичность русского народа, предоставившего все государственные дела князю и боярам, – суровый климат, который, по предположению Погодина, «заставлял обитателей жить дома, около очагов, среди семейств и не заботиться о делах общественных, делах площади, куда выходили они только в крайней нужде»148.
Шестое обстоятельство, способствовавшее «одинаковости отношений» и «гражданскому равенству», по М. П. Погодину – это равнинная территория Руси. «Некому и нечем было воспользоваться. Феодалу негде было выстроить себе замка, он не нашел бы себе неприступной горы, – да и камня нет, на строение, а только сгораемый лес»149.
И последнее, седьмое «физическое» обстоятельство, на которое обращает внимание Погодин, – «система рек, текущих внутри земли, странное отделение от всех морей». А отсюда трудность контактов туземного населения с внешним миром, его одиночество, особость пути, мир и покой существования, и, в конечном счете, то, что «мы <…> подчинились спокойно первому пришедшему»150.
Объединяя все семь географических факторов становления славянской государственности, М. П. Погодин делает вывод о генезисе самобытности, так как и обширность территории, и многочисленность населения, и отсутствие дорог, и тяжелые климатические и иные физические условия, взятые в совокупности, делали завоевание Древней Руси невозможным.
П. В. Киреевский указал М. П. Погодину на очевидное противоречие в его концепции становления западной и русской государственности, предложив автору статьи «Параллель русской истории с историей западных европейский государств, относительно начала» более детально посмотреть на перемены в государственном устройстве русских славян, произошедшие от призвания варяжского княжеского рода. «Все стает на свои места, – замечает П. В. Киреевский, – когда сообразим русскую историю тех веков, об которых наши летописи говорят подробнее, с известиями Нестора о состоянии России до призвания Рюрика. Правда, что свидетельства Нестора о временах дорюриковских, так же, как и о первых двух веках после призвания, отрывчаты и кратки, но зато они правдивы и определительны; а если мы взглянем на историю и на государственные отношения наших славянских братьев, то, может быть, многое в отрывчатых сказаниях Нестора для нас объяснится, может быть, даже для нас понятнее будет и значение призванного князя и самая причина призвания.
Еще в VI веке византийские историки описывают нам государственный быт славян почти такой же, как Нестор. Вообще все известия как иностранных, так и славянских летописцев согласны, что государственное устройство всех славянских племен основано было на отношениях родовых. Все племена славянские состоят из отдельных родов. У каждого рода был свой старейшина, или глава; у целого племени был один общий старейшина, и наконец все племена, составлявшие один народ, соединялись около одного общего всем главы, или старейшины.
Название этих старейшин в различных славянских странах и в различные времена было различно. У чехов верховный старейшина всего народа назывался господином, князем, у поляков сначала воеводою, а потом князем151; у сербов и хорватов великим жупаном; у моравян и у русских великим князем. Позднее (около X века) сербы, чехи и поляки стали называть своих великих князей королями, а еще позднее сербы называли их царями. Названия старейшин одного племени, старейшин одного рода, были также разнообразны у различных славянских народов: их называли князьями, жупанами, боярами, воеводами, властелинами, панами, банами, ляхами, владыками, старейшинами, старцами, а иногда и все эти названия сливались в одном общем имени князя, потому что слово князь, (происходящее от древнего славянского корня кон, т. е. край, начало), выражало вообще начальника или главу. Так и до сих пор у нас верхнее бревно на кровле дома называется князем, а в Сербии до сих пор князем называется и верховный глава всей Сербии, и простой деревенский староста152.
Но несмотря на это чиноначалие старейшин, каждый род не был в прямой зависимости от общего всем старейшины, а управлялся особо своим главою вместе со всеми главами семей, его составляющих. Города были средоточиями родовых, племенных и народных собраний, и потому между городами существовало то же чиноначалие, как и между старейшинами153.
<…> Деревня решала свои дела на мирской сходке; когда встречались дела, касающиеся до целого рода, род собирался в свой город на общий совет, или вече, на котором присутствовали все, способные носить оружие, и совещались об делах под председательством своих старцев154. Точно таким же образом собиралось вече племенное и вече народное155, но только с тем различием, что там естественно не могла присутствовать вся масса народа, а собирались уже одни старейшины всех родов»156.
П. В. Киреевский отвергает мнение ученых, занимавшихся славянскими древностями, относительно княжеского сана, возникшего якобы из необходимости внешней обороны. К такому заключению, считает Петр Васильевич, можно было прийти, основываясь только на свидетельстве Велисариева секретаря Прокопия и других византийских историков VI века, которые определительно говорят, что славяне не знают монархической власти. Однако из этого не следует, что у славян не было родовых старейшин. С незапамятных времен у них существовали и удельные и великие князья, что подтверждается самыми первоначальными историческими свидетельствами всех славянских народов. П. В. Киреевский делает вывод, княжеский сан у славян основан на их коренном, родовом устройстве и потому современен существованию самого славянского народа.
«Простота и безыскуственность древнего быта, удивительное единство языка, веры, обычаев и характера, несмотря на все разнообразие внешних отношений, – продолжает свои размышления П. В. Киреевский, – наложили на историю всех славян, особенно в первые века их исторической памяти, печать разительного сходства. Поэтому и нам даже беглый взгляд на первоначальную историю наших славянских братьев покажет, до какой глубокой древности восходит то государственное устройство, которое мы находим в России не только во время призвания варяжских князей, но и несколько веков после этого события.
В VI веке, когда чехи пришли в Богемию, у них был один главный вождь, о котором древнейшие предания говорят, что его звали Чехом и что он вышел из Хорватии со множеством челяди и с шестью братьями. Имена этих братьев не сохранились, но еще в позднейшие века упоминаются в летописях имена семи отдельных племен, именно хорваты, дудлебы, лучане, седличане, пшовяне, дечане и лемесы, которые жили также в Богемии, кроме своих племенных старейшин имели одного общего князя с чехами и потом слилися с ними в одно имя. Неудивительно, что предание говорит только о шести братьях, между тем как мы после встречаем в Богемии семь племен, кроме чехов, потому что одно из племен в продолжение времени легко могло раздвоиться; но во всяком случае это предание об шести братьях, родоначальниках, которые пришли в Богемию под предводительством старшего брата Чеха, очевидно указывает нам, что у чехов, во время их пришествия в Богемию, уже существовал тот же внутренний порядок общества, который мы позднее видим явственно и у них, и у всех других славян.
Около 568–600 гг. чехи были покорены аварским ханом, но скоро, однако же, они, вместе с моравянами, свергли аварское иго под предводительством своего счастливого вождя Сама, которого благодарные славяне избрали себе в короли (около 627 г.). Кто был этот вождь Само, остается у древних летописцев неразрешенным; одни почитают его за природного франка и купца из какого-то неизвестного округа Сенионого, другие за славянина. Всего вероятнее <…> что Само родился в земле славянских Велетов, которые жили в Батавии, или в нынешних Нидерландах, и долгое время будучи окружены фризами и франками, наконец, при Дагоберте должны были покориться. Для нас это событие особенно замечательно, потому что оно имеет близкое сходство с нашим призванием варяжских князей. Избрание иностранца Сама вслед за свержением аварского ига, мимо всех природных князей чешских, поневоле напоминают нам Рюрика, призванного также из чужой земли, мимо всех наших природных князей, вслед за свержением ига варяжского. Само основал первое обширное славянское государство, об котором история сохранила нам воспоминание. Средоточие этого государства было в Чехии, а края простирались на юг, до Стирийских Альпов, на восток до Татров, на север почти до Спревы и Гавели; на запад до земли Германской. Несмотря на скудость древних известий, мы видим, однако же, что и тогда древнее устройство славян не переменилось и что все это огромное государство состояло из множества отдельных княжеств, признававших Сама только своим верховным старейшиною.
Это нам показывает, между прочим, как напрасно многие из позднейших польских и наших историков сетовали на мнимое раздробление государства, когда Лешек, Мечислав, Болеслав, Владимир, Ярослав и другие великие князья раздавали своим сыновьям старейшинство над областями, или племенами. Покуда существовало древнее родовое устройство славянских народов, вступление на престол нового княжеского рода нисколько не переменяло взаимных отношений между родами и племенами. Когда великий князь был еще один в своем роде, старейшинство над всеми отдельными племенами и родами принадлежало отраслям прежних князей, а новый княжеский род, как мы увидим впоследствии, размножаясь, только становился на место прежнего, перед которым он имел первенство. Замечательно, что Нестор, современник этого общественного порядка, никогда не жалуется на это мнимое раздробление, хотя и сильно сетует о распрях князей.