Костяной капеллан

Диане. Навечно

Коль преступить закон – то ради царства.

Юлий Цезарь

© Peter McLean © PRIEST OF BONES

© Евгений Романин, перевод, 2020

© К. А. Терина, иллюстрация, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2020

Действующие лица

Семейство Благов

ТОМАС БЛАГ – полковой капеллан, старый солдат и делец. Предводитель Благочестивых. Ваш рассказчик.

ЙОХАН БЛАГ – его младший брат, отличается буйным нравом.

ЭНЕЙД БЛАГ – их любящая тётушка, сестра их отца. Старая дева лет шестидесяти. Участвовала в последней войне и умеет за себя постоять.

Отряд Томаса

АННА КРОВАВАЯ – сержант, бравый солдат и верный друг. Всегда любила биться врукопашную, отчего и получила такое прозвище.

СЭР ЭЛАНД – лжерыцарь с глазами ласки. Доверять ему не стоит.

ДЮК – капрал-психопат. В отряде зовут его Дюк-Пиздюк, но исключительно за глаза.

БРАК – подручный Дюка, юный налётчик, годов двадцати. Храбрец, но только под защитой у начальника.

КОТЕЛОК – повар, фуражир и вор. Вырос Котелок в Эллинбурге, но толком не знает, как ведутся дела, впрочем, как и Сэм Простак.

ЛУКА ЖИРНЫЙ – тоже из Эллинбурга. Если уж он не похудел на солдатских харчах, так уж, верно, таков он от природы и на всю жизнь останется жирным.

СЭМ ПРОСТАК – здоровенный детина, бестолковый, но преданный, и притом отличается молодецкой статью.

ЧЁРНЫЙ БИЛЛИ – гордится своими руками, и вполне справедливо. Кулаками тоже владеет неплохо.

БИЛЛИ БАЙСТРЮК – мальчик-сирота двенадцати лет, отмеченный богиней. Крайне странный юноша.

ГРИГ – новобранец с гадкими привычками.

НИК НОЖ – неплохой парень, несмотря на такое прозвище. В отряде Ника любили и уважали.

СТЕФАН – солдат. Ну что ещё можно сказать про Стефана?

БОРИС – рассудительный и немногословный здоровяк. Когда хочет, двигается очень тихо для своих-то габаритов.

ЭРИК – как же ты был, Эрик, хорош в рукопашном бою!

Трое славных ребят, имён которых не сохранилось.

Отряд Йохана

БИЛЛ БАБА – это мы так его прозвали, потому что Билл как кого-нибудь прирежет, так и давай реветь, вот только он уже стольких пришил, что даже и не смешно.

ХАРИ – не прирождённый солдат, но не лишён скрытых дарований.

МИКА – у него, Мики, есть своя голова на плечах, чего отнюдь не обо всех ребятах можно сказать.

ТЕСАК – опытный убийца с тёмным прошлым.

ГАННА – полудурок какой-то.

Жители Эллинбурга – их друзья, знакомыеи враги

ГУБЕРНАТОР ХАУЭР – градоправитель Эллинбурга. Весьма бережлив, ну или пускай о нём так думают. Питает пристрастие к вину.

КАПИТАН РОГАН – начальник городской гвардии. Жесток, беспощаден, при этом хапуга и вообще не без греха.

ЭЙЛЬСА – аларийка, прислужница в харчевне. Помимо всего прочего.

РОУЗИ – проститутка, у которой много секретов.

ДОКТОР КОРДИН – цирюльник и лекарь. Причём врачевание ему всегда давалось лучше, чем брадобритие.

МАТУШКА-НАСТОЯТЕЛЬНИЦА – заправляет обителью Матери Благословенного Искупления. Не понимает шуток.

СЕСТРА ДЖЕССИКА – монашка из обители. Хороша в обращении с алебардой.

СТАРЫЙ КУРТ – в народе его зовут искусником, и у этого прозвания есть два смысла.

ЭРНСТ – цирюльник.

ПОЛЬ – портной.

ГЕОРГ – пекарь.

ДЕШ – молодой алариец с Кораблестроительного ряда. Сколько себя помнит, желал стать одним из Благочестивых.

КАПИТАН ЛАРН – офицер регулярной армии, заноза в заднице.

МАМАША АДИТИ – бандитка и вообще гадина порядочная, предводительница клана Кишкорезов.

ГРЕГОР – бандит, сидящий по левую руку от Мамаши Адити.

МЯСНИК – очень, очень страшный человек.

Часть первая

Глава первая

Война кончилась, и мы вернулись домой.

Шестьдесят пять тысяч закалённых в боях опытных убийц вернулись домой, где их ждали голод, чума и безработица. Интересно, её величество вообще задумывалась, к чему такое может привести?

– Пейте до дна, ребята, – воскликнул я. – Сегодня за счёт заведения!

– Так-то вот, – с этими словами Анна Кровавая вышвырнула за порог трактирщика и заперла за ним дверь.

Серебро ему подавай – это за харчи да кислое пиво, за которые и медяков-то было жалко. Думается мне, не так надо встречать героев, вернувшихся с войны, и, как видно, Анна в этом была одного со мною мнения. Хорошего она ему отвесила пенделя, чтоб не мешался!

– Готово дело, – произнесла она.

Анна Кровавая служила у меня сержантом. Волосы у неё были короче моих, а от внешнего края левого глаза до кончика нижней челюсти тянулся длинный неровный шрам, навечно исказивший уголок её рта подобием кривой ухмылки. Никто, если жизнь ему дорога, не пожелал бы перейти Кровавой Анне дорогу.

– Пить будешь? – протянул я ей кружку.

– Ну а ты как думал?

Голос у неё был сиплый, загрубевший от порохового дыма и многолетней привычки к командным окрикам. Никаким пивом нельзя было смягчить этот голос, но она всё равно пила при первой возможности. Мы уселись за стол, она приняла у меня кружку и одним глотком осушила её наполовину. Двое парней волокли трактирщикову дочку вверх по занозистой деревянной лестнице, другие вышибали пробку из очередного бочонка. Дюк с лестницы взглянул на меня, осклабившись и уже запуская пятерню девчонке под юбку. Я отрицательно покачал головой. Не переношу изнасилований и никому такого не позволю у себя в отряде. Капеллан я или не капеллан в конце концов? Гляжу через плечо Анны – вижу, Дюку до меня дела нет, как волок, так и волочет девчонку – наверх, на площадку и с глаз долой. Такие уж тогда были времена.

Но ведь должны же быть границы. Вскочил я на ноги, опрокинул стол, так что наши кружки с тёплым пивом полетели на усыпанный опилками пол трактира.

Анна жалобно охнула.

– Дюк! – крикнул я.

Тот снова высунулся в грубо оштукатуренный лестничный пролёт.

– Что?

– Пусти девчонку, – говорю.

– Сочная девка-то, начальник!

Дюк ухмыльнулся, обнажив свои коричневые – цвета несвежего дерьма – зубы.

Анна развернулась и увидела, что происходит.

– Отставить, капрал! – рявкнула она, но тот и бровью не повёл.

Вот уж что вывело меня из себя, неужто он думает, что может так плевать на Анну? Она – сержант, он – всего лишь капрал, хотя это не так уж много и значит. Дюк на голову меня выше и фунтов на тридцать тяжелее, только мне всё равно. Я знал, что это совершенно не важно, а главное, ведь и Дюк это тоже знал. Во мне сидит дьявол, и всем в отряде это известно.

– А ну брось, – скомандовал я, и голос мой прозвучал бесстрастно, предупреждая, что сейчас будет вершиться карающая справедливость.

– Шутишь, – сказал Дюк, но теперь уже не столь уверенно.

– Подойди-ка сюда, Дюк. И ты, Брак.

В закрытые ставни громко стучал весенний дождь, а иначе бы в трактире повисла напряжённая тишина. В камине, дымя, потрескивало пламя. Оба неудавшихся насильника спустились обратно, бросив плачущую девчонку валяться на верхних ступенях лестницы. Выглядела она лет на шестнадцать или семнадцать, не больше, едва ли не вдвое меня младше.

Я ощутил на себе взгляды Анны и всех остальных бойцов. Ради такого зрелища они отставили в сторону кружки и бутылки. Даже Лука Жирный оторвался от своего пива, а его-то непросто было заставить не пить. В отряде сообразили – случился какой-то косяк, а когда кто-то косячит, на лице у меня всегда читается карающая справедливость. Анна теперь взирала на меня с опаской. Сэр Эланд, лжерыцарь, стоял и поглядывал на всех со всегдашней своей усмешкой, но сейчас и он наблюдал за мной. Билли Байстрюк был уже наполовину пьян, но ему-то всего двенадцать, и, видимо, стоит простить парнишке, что пить он не умеет. Григ, Котелок и Чёрный Билли просто смотрели, что же будет дальше.

Я встретился с Дюком взглядом и указал на испачканный дощатый пол перед собой.

– Сюда подойди. Немедленно.

В камине треснуло полено, отчего Сэм Простак подскочил. Дюк злобно на меня зыркнул, но подчинился, Брак проследовал ему в кильватер, словно небольшая лодочка за военным галеоном.

– Вдуть кому-нибудь хочется, а, Дюк? – спросил я.

Дюк был крупнее меня, здоровенный и страхолюдный.

Дюк-Пиздюк, как его прозвали в отряде, но исключительно за глаза. Его кольчуга плотно обтягивала могучую бочкообразную грудь под жилеткой из вываренной кожи. На свирепеющем лице проступили синюшно-багровые шрамы. Припомнилось мне, как он заработал эти шрамы в Абингоне, прорубаясь через пролом в западной стене, когда пала цитадель. Дюк провел свой взвод по горному хребту из трупов, не заметив, что их поджидают лучники. Тут и продырявило ему щёку стрелой, чтоб не лез, куда не просят. Он же, Дюк, продолжал биться, разбрызгивая кровь и раскидывая во все стороны зубы, всё лупил своей палицей кого по башке, кого по плечам, кого по яйцам. Круша и громя, прорубался вперёд. Грубая сила и тяжёлая палица – так и расчищал себе Дюк-Пиздюк весь жизненный путь. Дюк был героем войны. Только ведь я тоже.

– Ясное дело, хочется вдуть, – ответил Дюк. – А кому не хочется-то?

– Хочется вдуть, говоришь, а, Дюк? – повторил я, но на этот раз уже тихо и ласково.

Все в отряде знали меня уже достаточно, чтобы понимать, что предвещает этот тон. А предвещал этот тон, что дьявол во мне пробудился, и вот сейчас будет вершиться карающая справедливость, скоро и неотвратимо. Дюк пьян, но не в стельку, а настолько, чтобы хотелось насиловать и драться, и я знал, что выполнять приказ он отнюдь не собирается. Не сейчас.

– Да, едрить-колотить, хочется! – ответил он.

Я Дюка не любил. Никогда не любил, по правде сказать, но солдатом Дюк был отменным. В Абингоне мне нужны были хорошие солдаты. А теперь мне нужны хорошие люди, и лишь одной Госпоже известно, что первое совсем не всегда подразумевает второе.

– Подойди сюда, – повторил я. – Хочется вдуть, так подойди да мне вот и вдуй.

Я удержал взгляд Дюка. При других обстоятельствах я бы не стал поворачиваться к нему задом. Случись на моём месте кто-нибудь другой, какой-нибудь сельский паренёк, то сомневаюсь, что Дюк стал бы привередничать. Любая дырка – она дырка и есть, и если он мог присунуть туда свой стручок, то иного ему и не требовалось.

– Томас… – начала Анна, только было уже поздно, и, кажется, она это поняла.

Пояс мой оттягивали Плакальщицы. Это была пара искусно выделанных коротких мечей, которую я снял с мёртвого полковника после Абингонской битвы. Я нарёк их Пощадой и Укоризной. И в отряде у меня не понаслышке знали, что вытворяют эти Плакальщицы у меня в руках.

– Не дело это – служанок насиловать, нехорошо, – произнёс Чёрный Билли. Потом пихнул локтем соседа: – Скажи, Григ?

Григ хмыкнул, но промолчал. Он, Григ, был не особенно разговорчив.

– Ради Госпожи нашей, – промямлил Брак, переминаясь с ноги на ногу по пропитанным пивом опилкам, покуда Дюк неотрывно глядел на меня. – Мы ведь просто повеселиться немного хотели, только и всего.

– Так чего же у неё вид такой невесёлый? – спросил я.

Дюк увидел, как я указал на девушку, увидел, что взгляд мой от него оторвался, и улучил момент. Я этого ждал, даром что надеялся – у Дюка достанет ума такого не делать. Он, Дюк, был быстр, а ещё свиреп, но никак нельзя было сказать, что умён. Он ринулся ко мне, вынимая из-за пояса длинный нож. Я присел, развернулся, одним движением выхватил из ножен Укоризну и наотмашь полоснул клинком ему по горлу. Брызнула красная пена, изо рта у Дюка с бульканьем посыпались проклятья.

Я почувствовал, что на меня смотрит Билли Байстрюк.

– Красиво, чёрт возьми, – проговорил он ещё по-детски тонким голосом и осушил кружку до дна.

– Ебать, – охнул Брак.

– Вам же этого и надо было, Брак, – говорю я. – Так предложение ещё в силе. Вот тебе мой зад, пользуйся, если сможешь.

Он взглянул на меня, затем на Дюка, истекающего кровью на полу, затем прикинул на глаз длину не обсохшего ещё клинка у меня в руке. Отрицательно мотнул головой – что ж, этого я и ждал. Брак был подручным Дюка, но было ему всего-то двадцать лет, и был он храбр, но только под защитой начальника.

– Не-е-е, – наконец протянул он. – Что-то уже неохота.

– А мне так не казалось, – ответил я.

Неясно, какое место теперь займет Брак у меня в отряде. По правде говоря, мне плевать. Это его личное дело. Моё дело – быть главным, а уж как они там распределят между собой, кто кому подчиняется – сами пускай решают. Все табели о рангах и вертикали подчинения после Абингона канули к чертям, но я всё-таки был капелланом. Это по умолчанию сделало меня главным после того, как командир по дороге домой скончался от ран. Для меня, как и для него, руководить было делом привычным, в отличие от всех остальных.

Сэм Простак довольно долго стоял, глядя на Дюка, затем отвесил ему хорошего пинка, словно желая удостовериться, что тот умер. Дюк и в самом деле умер.

– Что скажет об этом полковник, господин Благ? – спросил Сэм.

– Нет больше никаких полковников, братишка Сэм, – отвечаю я. – Нас расформировали, припоминаешь?

– Рас… чего?

– Это значит, что жалования нам больше не платят, – проворчала Анна.

Она была права. Наш полк – правильный строй из трёх тысяч оплачиваемых убийц – теперь превратился в беспорядочную толпу из трёх тысяч неоплачиваемых убийц. Вышло всё именно так, как и ожидалось.

– Твою ж налево, – буркнул Сэм и снова пнул Дюка, желая показать нам, что он по этому поводу думает.

Одной Госпоже известно, что сталось с нашим полковником, а мы, все остальные, так и держались вместе нестройным скопищем разрозненных отрядов – главным образом по привычке. В городке и вокруг него встало лагерем около трёх тысяч человек, однако никто ими уже не командовал. Нет, за убийство Дюка никто меня не отправит под военный трибунал. Уж точно не в ближайшее время. На миг глянул я вниз и воздал хвалу нашей Госпоже Вековечных Горестей за свою победу. Нет, она не направила мою руку, уж это-то я знал наверняка. Госпожа наша не помогает – никому и никогда. Она не отвечает на молитвы, не одаривает милостями, вообще ничего не даёт человеку, как бы истово он ни молился. Величайшее благо с её стороны, на которое можно уповать, – то, что она не лишит тебя жизни сегодня. Завтра – да, может быть, но не сегодня. Лучше и быть не может, а остальное уже зависит от тебя самого. Она – солдатская богиня, и ошибок не допускает.

– Так держать, – прошептал мне на ухо сэр Эланд, лжерыцарь. – Поставил их на место, по крайней мере, до поры до времени.

И ушлый же ты хмырь, сэр Эланд! Я и знать не знал, что он здесь, пока не ощутил его горячее дыхание себе в затылок. Обернулся, предусмотрительно состроил ласковую мину. Сэр Эланд был в своё время правой рукой командира, этот человек, называющий себя рыцарем. Насколько я знал, никаким рыцарем там и не пахло. Был он просто грабителем, что выкрал себе боевого коня и худо-бедно сидящую на нем броню, чтобы хоть как-то прикрыть свою ложь. Не больше в нём было благородства, чем у меня в содержимом ночного горшка. Так или иначе, но он опасен, и глаз с него спускать не следует.

– Сэр Эланд, – я принуждённо улыбнулся самозванцу. – Весьма польщён вашей похвалой.

И, не дав ему ничего ответить, отвернулся. Я чуял у себя на спине его взгляд, который просверливал мне и чёрную сутану с клобуком, и кольчугу, и жилетку из вываренной кожи, и льняную рубаху – вплоть до самого сердца. Да уж, сэр Эланд при первой возможности вонзит мне в спину острый нож, уж это я знал наверняка. Моя же задача – не давать ему такой возможности. Такие вот ребята у меня под началом, что поделаешь. По крайней мере, Анна его ненавидит не меньше моего, и то ладно. Я знал, что она меня прикроет – она меня всегда прикрывала.

Я перешел в другой конец трактира, к столу, за которым сидел Билли Байстрюк. Тело Дюка по-прежнему валялось на дощатом полу, под ним растеклась лужа крови, но убирать его никто не торопился. Я уселся за исцарапанный стол напротив Билли, подозвал его кивком. Парнишка поднял глаза, огонь осветил мягкие черты его лица, которого ещё не касалась бритва. Юные влажные губы медленно изогнулись в улыбке.

– Говори, во имя Госпожи нашей, – сказал он.

– Я убил Дюка, – исповедался я ему, не повышая голоса.

– Настал его час переплыть реку, – проговорил Билли. – Ведомо Госпоже, Дюку суждено было быть убитым, и она тебя прощает. Во имя Госпожи нашей.

На этом исповедь и завершилась. Никто не станет скорбеть по Дюку, уж это я знал наверняка.

Билли было всего двенадцать, но он носил уже кольчугу и обращался с мечом, как мужчина. Может, я и священнослужитель, но сейчас, как ни странно, моим исповедником был Билли. И я преклонил главу перед отроком.

– Во имя Госпожи нашей, – повторил я.

И простёр Билли Байстрюк длань свою, и откинул клобук у меня с лица, дабы приложить её мне ко лбу для благословения. Смешно, конечно, выглядела моя исповедь этому мальчику-мужчине. Не он, а я здесь капеллан, но Билли – случай особый. Он отмечен Госпожой, про это все знают. Как сейчас помню, прибился к нам Билли беспризорным беженцем из Мессийской мясорубки. Полк наш тогда как раз набирал рекрутов, возмещая потери, а поэтому даже такого, как он, мальца взяли без разговоров. И сразу же положил на него глаз сэр Эланд. Он, сэр Эланд, любил молоденьких мальчиков. Как-то ночью попытался он пробраться к Билли в койку, чтобы его оприходовать. По сей день не знаю точно, что случилось в ту ночь, ну а сэр Эланд, ясное дело, в разговорах об этом не распространялся. Всё, что я помню, – костёр на обочине дороги. Я в тот час был на дежурстве, а остальной отряд лежал вповалку, завернувшись в одеяла и прижавшись, насколько можно было, к огню. Припоминаю, что вдруг разорвал ночную темень чей-то пронзительный крик. Кричал не Билли, кричал сэр Эланд. Уж не знаю, что именно хотел он с Билли учинить, да и потом, это уж его личное дело, вот только тот не оценил его внимания. Билли… что-то сделал, на том всё и кончилось. Сработали законы неписанной иерархии, и никто с тех пор о том случае не заговаривал. Отряд оправился от потрясения и двинулся дальше, а Билли с той поры стал одним из нас. Отмеченным богиней.

– Благодарствую, Билли, – произнёс я.

Тот безразлично пожал плечами. Вот так, без особых затей, и совершилось искупление греха. Бесстрастные карие глаза отрока ничего не выражали, и о чём он думал, одной Госпоже известно.

Я встал и окинул взглядом остальной отряд. Люди пили, веселились, сквернословили, метали кости, набивали брюхо всем, что только Котелок обнаружил на кухне. Девчонка по-тихому слиняла, и думаю, это с её стороны было мудро. В углу шумно блевал Сэм Простак. Всё шло своим чередом.

До тех пор, пока дверь пинком не вышибли шестеро вооружённых амбалов.

– Ебать! – воскликнул Брак.

Надо отдать ему должное, это словечко было у него любимым.

Я сидел неподвижно, уставившись на незваных гостей, однополчане же мои обнажили оружие. Я знал, кто их сюда привёл, но вот уж не думал, что доведётся ещё раз с ним увидеться. Руки я держал перед собой на столе, вдали от рукоятей Плакальщиц.

Шестеро протолкнулись внутрь, за ними влетели дождевые капли. Их предводитель сорвал с лица намокший капюшон своего плаща и свирепо мне ухмыльнулся:

– Едрёна монахиня, Томас Благ!

Я поднялся.

– Брат, – ответил ему я.

Глава вторая

Мой братец Йохан огляделся и разразился хохотом. Был он на четыре года меня младше, но выше и тоньше, нечёсаный и с трёхдневной щетиной на остро выступающем подбородке.

– Грёбаный капеллан? – воскликнул он, рассматривая мою сутану. – Как, ты – и грёбаный капеллан? Если могу хоть сколько-нибудь судить, половина твоего отряда валяется ужратая в говнину, а одного из них ты только что своими руками прирезал!

Хвала милосердной Госпоже нашей, особых полномочий, чтобы судить, у Йохана не было. И всё-таки, надо признать, сейчас он имел на это полное право. Я натужно улыбнулся:

– В такие уж времена мы живём.

– Верно, чёрт возьми, – согласился Йохан и обернулся к своим. – Ребята, это Томас, братишка мой старший! Не видал я его с начала войны, а сейчас он, гляньте-ка, грёбаный жрец. Только это ерунда, мужик-то он свой. И парни его в угощении нам не откажут, а?

Последний вопрос был ко мне. Я пожал плечами:

– Милости просим. Не то чтобы мы за всё это заплатили.

Если у меня в отряде и уловили напряжение между мной и братом, то виду не подали, что было с их стороны весьма разумно. Ребята Йохана тут же набросились на выпивку и закуску, сам же он подсел за стол к нам с Анной. Из его отряда не знал я никого. Мы с Йоханом угодили в два разных полка, и, если теперь был он здесь, могу лишь предположить: где бы ни застал их конец войны, он провёл свою горстку людей оттуда через всю страну, чтобы соединиться с нами.

– Эй! – крикнул он. – Баба! Принеси-ка нам пива.

Анна гневно вскинулась, но Йохан вовсе не к ней обращался. Один из его людей принёс нам две кружки и снова подсел к своим. На вид был он таким же здоровенным жлобом, как и все остальные, и, как по мне, не было в этом хлопце ничего мало-мальски женственного. Я вопросительно поднял бровь:

– Баба?

– Да, этот у нас Билл Баба, – хохотнул Йохан. – Это мы так его прозвали, потому что Билл как кого-нибудь прирежет, так и давай реветь. Вот только, заметь, он уже стольких к чертям пришил, что это даже и не смешно, но ведь знаешь же, как кличка липнет к человеку.

Уж мне ли было не знать.

– Он, верно, много плакал под Абингоном, – вставила Анна.

– Да уж, – ответил Йохан и затих.

Нас, двоих братьев, объединяла война – вот, пожалуй, и всё. Война да воспоминания с войны; о домашней жизни до неё, о нашем детстве мы давно и благополучно позабыли. В нас с Йоханом не было ничего общего. Ничего и никогда. До войны работали мы вместе, но друзьями нас назвать никак было нельзя. Тётушка моя вечно твердила, что я всегда слишком сдерживаю чувства, но, как по мне, это у Йохана вечно всё было немного через край. Верно, из нас двоих слагался один полноценный человек. Но чего не знаю, того не знаю. Это уже, полагаю, философские материи, а тогда не время было разводить философию.

Через стол посмотрел я брату в глаза и в этот миг понял, что с ним сделала война. Йохан вообще-то всегда был буйным, но теперь появилось у него во взгляде что-то особенно зверское, чего я раньше не замечал. В зрачках можно было разглядеть чуть ли не огонь пушечных выстрелов, в мутных белках глаз – клубы пыли от рушащихся стен, а в их покрасневших уголках – реки крови, через которые нам довелось переправиться. Сколь ни мало у Йохана было до войны здравого рассудка, в пыли Абингона он утратился полностью.

– Брат, – сказал я и протянул ему руку через грубо тёсаную столешницу. Йохан качнулся и осушил свою кружку одним долгим судорожным глотком, добрую половину пива пролив себе на ржавый доспех. Порожний сосуд, обернувшись, швырнул в огонь.

– Что ж теперь-то? – прорычал он. – Что ж теперь остаётся славным ребятам Благам, которые вновь повстречались на задворках пекла?

Он вскочил на стол, пинком выбил у меня кружку, бесцеремонно окатил пивом коченеющее тело Дюка. Любому, кто был с ним не знаком, Йохан показался бы пьяным, только я-то знал, что братец мой вовсе не пьян. По крайней мере, пока. Йохан был Йоханом, и таково его всегдашнее поведение. Просто у него всю жизнь было с башкой не в порядке.

– Что ж теперь-то? – ревел он, повернувшись к бойцам и размахивая руками.

У него в отряде к подобным штукам, по всему видать, привыкли, ну а мои парни взирали на него отчасти с опаской, а отчасти с едва скрываемой насмешкой. Лучше, конечно, для них и дальше её скрывать, подумал я. Чего точно делать не стоит, так это смеяться над Йоханом.

Сэм Простак, очевидно, так этого и не понял – да он не то чтобы вообще был в состоянии что-то понимать. Он прыснул. Я-то запомнил, как оно бывает, ещё со школьной скамьи нашей общей безвозвратно ушедшей юности. Запомнил, как кто-то из мальчишек один раз вздумал посмеяться над Йоханом. Только раз. Дважды над Йоханом никто ещё не смеялся. Никогда.

Без единого слова, без какого-либо предупреждения соскочил мой братец со стола и кинулся на Сэма. Сэм был детина здоровенный, но медленный телом, так же как и разумом, и Йохан прижал ему локтем грудную клетку и вдавил в стену. Через миг Сэм уже был на полу, и началось избиение. Кулак Йохана вздымался и опускался в безжалостном ритме.

Этого я уже не стерпел, брат, не брат – не важно. Анна Кровавая дёрнулась, как бы пытаясь встать и что-нибудь предпринять, но я придержал её руку и велел сидеть. Сержант-то она, может, и сержант. Только Йохан – это мой брат, мне с ним и возиться.

– Отставить, – произнес я тем самым особенным тоном, который даже моему братцу был знаком. Он знал, на что похожа карающая справедливость, пару раз в дни нашей юности почуял её на собственной шкуре. Выпустил Сэма, развернулся ко мне, костяшки пальцев обагрились кровью.

– Нет, ты глянь, а, герой войны? – осклабился он. – Ну, где там твой долбаный план, а, Томас?

Он меня, ясное дело, испытывал. Прощупывал границы карающей справедливости, будучи под защитой своего отряда, как и я – под защитой своего. Хочется думать, что никто не желает кровавой бани, только вот совсем я не был уверен, что это так. Пусть наших и насчитывалось больше ихнего как бы не вдвое, не думаю, что Йохан это видел, если вообще стал бы с этим считаться. Но сам я крови точно не хотел, уж явно не сейчас. Сейчас это никому не ко двору.

– Мы домой, – сказал я. – Двинем домой с моим отрядом и с твоим, да и с остальными из полка, если кто с нами подастся. Вернёмся домой к тому, что оставили.

– К чему вернёмся-то? – вознегодовал Йохан. – Страна на коленях, Томас. Чума в стране. Голод. Ни работы, ни хрена. Это мы-то победили в грёбаной войне?

– Да, мы победили, – ответил я. – Мы победили, а тётушка Энейд, покуда мы в отъезде, берегла семейное дело.

– В отъезде? – прорычал он. – Да мы побывали в самом пекле! Домой возвращаемся сами как черти: осквернились тем, что повидали.

Я посмотрел на него, на слезы в безумных его глазах.

Чувства Йохана всегда были слишком сильными, а мои – слабее, чем нужно. Если война что-то во мне и поменяла, сам я этого почти не замечал. Управлять делом дома, управлять отрядом в Абингоне – для меня всё было едино, разве что дома жратва была получше, ну и выпивки побольше. Я умиротворяюще простёр руки.

– Для тебя, Йохан, есть возле меня место, – сказал я ему. – Ты мне брат, тебе всегда место найдётся. Пойдём же вместе домой.

Он в бессильной ярости сплюнул на пол, затем потянул носом воздух и взглянул на свои сапоги.

– Ладно, – ответил он через миг. – Ладно, Томас.

Он всегда был таким, когда его приступы гнева отступали. Тихим, виноватым. Иногда, вот как сейчас, слезливым. Я видел, что он старается, как может, сдержать слёзы перед своим отрядом, и это с его стороны было весьма разумно. Тому же Биллу Бабе прилюдно развесить сопли, может, и сошло бы с рук, а вот Йохану – не думаю. По крайней мере, если только он собирается и дальше оставаться главным.

Я глянул на Сэма Простака, что сидел в полубессознательном состоянии у камина, – из сломанного носа сочилась струйка крови, один глаз совсем заплыл. Анна встала, протянула ему платок, чтобы утёрся, но в потасовку предпочла не вмешиваться. Если поразмыслить, Сэму ещё здорово повезло. Не его первого Йохан мог забить до смерти своими кулачищами. Такие уж были мы, Благи-Благочестивые.

Я принял решение в любом случае вернуться домой – вместе со своим отрядом и всеми, кого удалось собрать из остатков полка, вернуться и вновь добиться того, что мне принадлежит по праву. Ребята Йохана, я был уверен, пойдут за ним, а со временем станут моими ребятами. Мне они пригодятся. Тётушка Энейд заправляет семейным делом – это Йохану я так сказал. Хотелось бы мне, чтобы так оно и было, но биться об заклад я б не стал. По правде говоря, я бы и ломаного гроша на это не поставил, учитывая всё, что мы наблюдали вокруг с тех пор, как вернулись. Впрочем, так было только по сёлам. А что к этому времени творилось в городе, то одной Госпоже известно.

– Хорошо, – сказал я. – Вот и хорошо, Йохан. Ещё пивка-то выпей, чего ты? Здесь им хоть залейся.

Пива было хоть залейся, и это тоже было хорошо. Во всей стране, как уже писалось, свирепствовал голод, и земли к югу от этих мест были объедены почти до крошки. В этом же трактире, в этом захудалом местечковом трактире посреди захудалого ярмарочного городишки – в нём всё-таки нашлись и бочки с пивом в погребе, и жилистое мясо, и немного корнеплодов на кухне. Значит, мы движемся впереди основного войска, и за это воздал я хвалу Госпоже нашей.

Я снова сел, размышляя о нашем положении, покуда ребята вокруг меня надирались до беспамятства. Немного погодя пришла Анна Кровавая и вновь подсела ко мне, держа в каждой руке по кружке. Поставила на стол, молча со мною переглянулась. Анна была намного трезвее прочих, верно, даже вовсе не опьянела. По ней это было сложно понять. В моих глазах всё равно она оставалась моей правой рукой, даром что сэр Эланд воображал ею себя. Не то чтобы я знал, насколько можно полагаться на Анну, но сэру Эланду доверять вообще нельзя. О, Анне я бы доверил свою жизнь на поле битвы, это уж без сомнения. И так на самом деле не раз уже бывало, и я считал за честь звать её своим другом, но теперь, когда мы почти дома? Теперь мы, можно считать, уже вернулись, нас звало к себе семейное дело, а это совершенно другой расклад.

– Выпей, начальник, – сказала она, пододвинув одну из кружек ко мне. Я кивнул и отхлебнул чутка из благодарности, хотя по-настоящему и не хотелось.

– Заметила, как этот городок называется, Анна? – спросил я. Она пожала плечами.

– Да что-то там на «-форд». Грабельсфорд? Цапельсфорд? Вот навроде этого.

– Ничего странным здесь не показалось?

И снова она пожала плечами:

– Ярмарочный городишко. Они все как один.

Она была права; такие городки действительно все были как один. Сожжённые, опустошённые голодом, выкошенные чумой – все без исключения, какие нам ни встречались в нашем долгом и медленном походе домой. Все вплоть до этого.

– Этот не такой, – сказал я. – Этот не вымер.

– Недолго ему осталось, – ответила Анна. – Здесь три тысячи голодных ртов.

Надо признать, в её словах был резон. В такие уж времена мы жили. И пока дело обстояло именно так, мы могли воспользоваться этим по полной.