Заложница

© Clare Mackintosh, 2021

© Перевод. Е. Токарев, 2023

© Издание на русском языке AST Publishers, 2023

* * *

Посвящается Шейле Кроули

ОПЕРАТОР: Что случилось?

АБОНЕНТ: Я около аэропорта… Вижу… О, Господи!

ОПЕРАТОР: Подтвердите, пожалуйста, свое местоположение.

АБОНЕНТ: Около аэропорта. Там самолет… Он перевернулся. Очень быстро падает. О, Господи, Господи!

ОПЕРАТОР: Экстренные службы уже выехали.

АБОНЕНТ: Но они не успеют – он (неразборчиво). Он разобьется, разобьется…

ОПЕРАТОР: Можете подтвердить, что вы на безопасном расстоянии?

АБОНЕНТ: (Неразборчиво.)

ОПЕРАТОР: Абонент, у вас все нормально?

АБОНЕНТ: Он разбился, разбился вдребезги. Господи, самолет горит…

ОПЕРАТОР: Пожарные команды прибудут менее чем через минуту. «Скорые» тоже. С вами кто-нибудь еще есть?

АБОНЕНТ: Самолет весь дымится – он (неразборчиво). Господи, что-то взорвалось, похоже на огромный огненный шар…

ОПЕРАТОР: Пожарные уже на месте.

АБОНЕНТ: Я почти не вижу самолет, только дым и пламя. Поздно, слишком поздно. Оттуда никому живым не выбраться.

Пролог

Не беги, иначе упадешь.

Мимо парка, вверх по склону. Жди зеленого человечка, нет, еще нет…

Вот!

Кот в окошке. Как статуя. Только кончик хвоста чуть шевелится. Туда-сюда, туда-сюда.

Нужно перейти еще одну дорогу. Зеленого человечка нет и регулировщицы тоже, а ведь должна быть…

Смотрим вправо-влево. Нет, еще нет…

Ну!

Не беги, иначе упадешь.

Почтовый ящик, потом фонарный столб, автобусная остановка, затем скамейка.

Большая школа, не моя. Пока не моя.

Книжный магазин, пустой магазин, потом контора риелтора, где продают дома.

Теперь мясная лавка, там в витрине висят перехваченные за шеи птицы. Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть, как на меня таращатся их глаза.

Мертвые. Все мертвые.

Часть I

Глава первая
8:30. Майна

– Перестань, иначе упадешь!

Шедший целую неделю снег спрессовался в наледь, и подстерегающие каждый день опасности по ночам припорашивает свежим снежком. Через каждые несколько метров мои ботинки едут дальше, чем туда, куда ступают ноги, и внутри у меня все замирает, когда я мысленно готовлюсь упасть. Мы движемся очень медленно, и я жалею, что не догадалась повезти Софию на санках.

Она неохотно открывает глаза, медленно, по-совиному, поворачивая голову от магазинных витрин, и утыкается лицом мне в рукав. Я сжимаю ее обтянутую перчаткой руку. София не выносит вида птиц, висящих в витрине мясной лавки, чьи яркие перья на шее жутковато контрастируют с безжизненными глазами, которые они в свое время оттеняли.

Я тоже терпеть не могу смотреть на этих птиц.

Адам говорит, что эта фобия перешла к Софии от меня, словно простуда или какое-то ненужное украшение.

– Тогда откуда она у девочки? – спросил он, когда я стала возражать. Адам вытянул вперед руки, повернувшись к невидимой толпе, будто отсутствие ответа лишь подтверждало его правоту. – Только не от меня.

Конечно, нет. У Адама нет слабостей.

– «Сейнсберис», – произносит София, оглядываясь на магазины, когда мы отходим на безопасное расстояние от птиц. Она по-прежнему произносит это название как «фейнбвис», отчего у меня сладко щемит сердце. Именно эти мгновения я очень ценю, ради которых сто́ит жить.

От ее дыхания в воздухе повисают крохотные облачка пара.

– Теперь обувной магазин. А сейча-а-ас… – София растягивает слово, выжидая, когда наступит время. – «Овощи-фрукты», – объявляет она, когда мы проходим мимо. «Овочи-фукты». Господи, как же я ее люблю!

Этот ритуал начался еще летом, тогда София буквально сгорала от нетерпения, так ей хотелось пойти в школу. Вопросы сыпались градом. Какая у нее будет учительница? Где они станут вешать куртки? Будет ли там пластырь, если она оцарапает коленку? И скажи мне еще раз, какой дорогой мы туда пойдем? Я повторяла ей снова и снова: вверх по склону, через дорогу, потом еще раз через дорогу, а затем на главную улицу. Мимо автобусной остановки около средней школы, вдоль торговых рядов, где книжный магазин, контора риелтора и мясная лавка. За угол к «Сейнсберис». К обувному магазину, потом мимо магазина «Овощи-фрукты», полицейского участка, вверх по склону мимо церкви – и мы на месте.

С Софией нужно иметь терпение, и это дается Адаму с трудом. Ей надо все повторять снова и снова. Убеждать, что ничего не изменилось и не изменится.

Первого сентября мы вместе с Адамом провожали Софию в школу. Взяли девочку за руки, чуть раскачивая ее между нами, будто мы по-прежнему нормальная семья, и я обрадовалась появившемуся оправданию навернувшимся у меня на глаза слезам.

– Она побежит и сразу все забудет, – сказала тетя Мо, увидев мое лицо, когда мы выходили из дома. Вообще-то, она не тетя, а миссис Уатт – слишком пафосно для соседки, которая готовит горячий шоколад и помнит все дни рождения.

Я заставила себя улыбнуться:

– Знаю. Глупо, да?

Глупо хотеть, чтобы Адам жил с нами. Думать, будто этот день значил что-то еще, нежели игру в семью ради дочери.

Мо нагнулась и ласково улыбнулась Софии:

– Желаю тебе хорошего дня, лапочка.

– У меня платье кусается, – последовал недовольный ответ, который Мо пропустила мимо ушей.

– Оно просто чудесное, милая.

Мо выключает слуховой аппарат, чтобы сэкономить на батарейках. Когда я захожу к ней, приходится встать прямо на клумбе около окна гостиной и размахивать руками, пока она меня не заметит. Надо было позвонить! – всегда говорит она, словно я не давила кнопку звонка целых десять минут.

– Что дальше? – спросила я Софию в тот первый школьный день, когда мы миновали овощной магазин. Нетерпение как бы перетекало из ее ладошки ко мне в пальцы.

– Полицейский участок! – торжествующе воскликнула она. – Папин полицейский участок.

Адам работает не там, но для Софии это не имеет значения. Каждая увиденная нами полицейская машина – папина машина, а каждый полицейский в форме – папин друг.

– Потом вверх по склону.

София все запомнила. На следующий день она добавила подробностей – того, что я не видела или не заметила. Кота на подоконнике, телефонную будку, мусорный бак. Эти комментарии сделались частью ее повседневной жизни, столь же важными для Софии, как надевание школьной формы в должном порядке (сверху вниз) или стояние в позе фламинго при чистке зубов, с переменой ног синхронно с переносом щетки с одной стороны рта на другую. В зависимости от настроения эти ритуалы или чаруют меня, или же от них хочется кричать. Вот вкратце то, что значит воспитывать ребенка.

Учеба в школе ознаменовала окончание одной главы и начало другой, и мы приготовились к этому переходу, отправив в прошлом году Софию в детский сад на три дня в неделю. Остальное время она находилась со мной, с Адамом или с Катей, застенчивой, красивой няней-иностранкой, приехавшей с соответствующим количеством багажа и полным незнанием английского. В среду днем она ходила на языковые курсы, а по выходным подрабатывала упаковщицей. Через полгода Катя объявила нас чудеснейшей в мире семьей и попросилась остаться еще на год. Я поинтересовалась, не в бойфренде ли тут дело, и вспыхнувшее румянцем лицо Кати подсказало, что я права, хотя она уклонялась от ответа, кто именно ее кавалер.

Я обрадовалась и одновременно испытала облегчение. Из-за наших с Адамом рабочих графиков мы не могли полагаться на детский сад в плане заботы и ухода за ребенком, к тому же позволить себе нанять няню, как делали многие мои коллеги. Я беспокоилась, не вызовет ли неудобств присутствие в доме постороннего человека, но Катя почти все время проводила у себя в комнате, общаясь по «Скайпу» с оставшимися на родине друзьями. Она также предпочитала есть одна, несмотря на постоянные приглашения разделить с нами трапезу, и пришлась кстати как помощница по хозяйству, протирая полы или сортируя белье до и после стирки, невзирая на мои уверения, что делать это вовсе не обязательно.

– Ты здесь для того, чтобы помогать присматривать за Софией и учить английский.

– Я не возражаю, – отвечала Катя. – Люблю помогать.

Однажды я вернулась домой и обнаружила у нас на кровати несколько пар носков Адама с аккуратной штопкой на пятках, где у него всегда появляются дырки.

– Где ты этому научилась?

Я умела лишь пришить пуговицу и подшить край одежды, хотя и непрочно, но штопка – это сфера деятельности настоящей хозяйки, а Кате еще и двадцати пяти лет не исполнилось.

Она пожала плечами, словно это пустяк:

– Мама меня научила.

– Честное слово, не знаю, что бы мы без тебя делали.

Я смогла взять на работе дополнительные смены, зная, что Катя проводит дочь в школу и обратно, а София просто обожала ее, что никоим образом не являлось некоей данностью. Катя обладала терпением, чтобы бесконечно играть в прятки, София же с течением времени стала находить все более замысловатые «укрытия».

– Я иду искать, кто не спрятался, я не виновата! – кричала Катя, тщательно проговаривая каждое новое выученное слово, прежде чем начинать красться по дому, выискивая спрятавшуюся Софию. – В ящике с обувью? Нет… Может, за дверью ванной?

– По-моему, это рискованно, – заметила я, когда дочь сбежала вниз и торжествующе объявила мне, что Кате не удалось найти ее, свернувшуюся калачиком на полке в сушильном шкафу. – Не хочу, чтобы ты пряталась там, где можешь застрять.

София бросила на меня сердитый взгляд, прежде чем убежать на «матч-реванш» с Катей. Я махнула рукой. Мой отец столь же часто упрекал нас с Адамом за то, что мы пылинки с дочери сдуваем, сколь и я настоятельно просила его не вмешиваться в воспитание ребенка.

– Она упадет, – твердила я, с замирающим сердцем глядя на то, как после его уговоров София лазила по деревьям или они вместе переходили по камушкам широкий ручей.

– Вот так и учатся летать.

Я понимала, что отец прав, и боролась с желанием относиться к Софии как к маленькому ребенку. К тому же замечала, что она буквально расцветала после каждого приключения и обожала, когда с ней обращались, как с «большой девочкой». Катя сразу это поняла, и они быстро привязались друг к другу. Способность Софии приспосабливаться к переменам, особенно в людях, продолжает развиваться, отсюда и мое облегчение, когда Катя попросила остаться. Я боялась последствий ее ухода.

Катя внезапно уехала в июне, лишь через несколько недель после своей просьбы остаться у нас, когда я только-только начала расслабляться. Лицо ее было в красных пятнах и блестело от слез. Катя торопливо собирала вещи, швыряя в чемодан одежду, еще чуть влажную после сушилки. Что-нибудь с бойфрендом? Она отводила взгляд. Или я что-то не так сделала?

– Я сейчас же уезжаю. – Вот и все, что Катя сказала.

– Прошу тебя, что бы то ни было, давай это обсудим.

Катя замялась, и тут я заметила, что она покосилась на Адама. В глазах у нее мелькали обида и боль, а я едва успела повернуться, чтобы увидеть, как Адам покачал головой, словно молча велел ей что-то.

– Что происходит? – спросила я.

Адам как-то пошутил, что в случае размолвки между Катей и мной ему придется встать на сторону более молодой женщины.

– Не так-то легко найти замену хорошей няне, – произнес он.

– Забавно.

– Только не говори, что не поступила бы так же.

Я притворно скорчила гримасу.

– Ну, и что? – спросила я.

Они поругались, это ясно, но из-за чего? Из общих точек соприкосновения у них была только София, если не считать детективных драм, которые Адам обожал, а я терпеть не могла. Лишь они могли заставить Катю выйти из своей комнаты субботним вечером. Если я не работала, то вместо сидения перед телевизором отправлялась на пробежку и возвращалась, одолев десять километров, как раз к последним титрам и окончанию их обмена критическими замечаниями.

Но из-за детективных драм никто не ругается.

– Его спросите! – резко бросила Катя, и я единственный раз увидела ее не в радостном настроении. Снаружи погудела машина – ее такси до аэропорта, – и Катя наконец посмотрела мне в лицо. – Вы прекрасная женщина. Вы не заслуживаете подобного.

Внутри у меня что-то раскололось, будто треснул ледок на краю замерзшего озера. Мне захотелось шагнуть назад, чтобы лед сомкнулся, но было слишком поздно.

Когда Катя ушла, я повернулась к Адаму:

– Ну?

– Что – ну?! – отрывисто бросил он, словно мой вопрос и само мое присутствие раздражало его. Как будто я во всем виновата.

Я сосредоточилась на взгляде, которым они обменялись, на красных от слез глазах Кати и ее скрытом предостережении. Вы не заслуживаете подобного.

– Адам, я же не дура. Что происходит?

– С кем?

И снова еле слышное «тьфу», прежде чем он откликнулся, словно голова Адама была занята другим, чем-то более серьезным, а я отвлекла его на всякие пустяки.

– С Катей, – ответила я так, как иногда общаются с иностранцами. Я испытала ощущение, будто вторглась в чужую жизнь, словно этот разговор из тех, которые раньше мне никогда не нужно было заводить, о каких я и не думала.

Когда Адам отвернулся, чтобы заняться чем-то совершенно ненужным, я заметила, как его шея покраснела. Истина явилась мне, будто ответ на вопрос в кроссворде после того, как газету выбросили, и с моих губ сорвались слова, которые мне не хотелось произносить:

– Ты спал с ней.

– Нет! Господи, нет! Боже мой, Майна, ты именно это подумала?

Раньше Адам не давал мне даже малейшего повода для подозрений. Он любил меня. Я любила его. Я изо всех сил старалась говорить ровным тоном:

– А что мне еще остается думать? Между вами явно что-то произошло.

– Катя по всей кухне разбросала разноцветную глину для лепки. Я на нее наорал. Она приняла это близко к сердцу, вот и все.

Я глядела на Адама и слушала его неуклюжее откровенное вранье.

– Ты мог бы, по крайней мере, сочинить нечто более правдоподобное.

Нежелание Адама напрячься и придумать убедительную «отмазку» причиняло почти такую же боль, как и его вранье. Неужели я так мало для него значила?

С отъездом Кати наша семья дала трещину. София пришла в ярость, и горечь от внезапной потери подруги выразилась в разбитых игрушках и изорванных картинках. Она винила во всем меня по той лишь причине, что именно я все ей рассказала, и мне понадобилось мобилизовать силу духа, чтобы не объяснять дочери, что виноват Адам. Мы с ним ходили кругами: я – колючая и резкая, он – молчаливый и полный напускного негодования, нацеленного на то, чтобы заставить меня засомневаться. Я держалась стойко. Если Катя была своего рода кроссвордом, то теперь, разгадав его, я поняла, что ответы лежали на поверхности. Многие месяцы Адам уклончиво отвечал, когда именно у него выходные, и был весьма осторожен с телефоном, беря его с собой в ванную, если принимал душ. Я была круглой дурой, что ни о чем не догадалась гораздо раньше.

– Вверх по склону, – произносит София. – Потом церковь, затем…

Я слишком поздно сжимаю руку, пальчики дочери выскальзывают из моей ладони, ноги ее разъезжаются в стороны, и она стукается затылком о тротуар. Глаза Софии испуганно расширяются, потом сужаются, когда она соображает, как ей больно, страшно и неловко. Бросив сумку, я быстро подхватываю ее на руки, второпях налетев на шедшего в противоположном направлении мужчину.

– Оп-ля, вставай-ка на ножки! – говорю я не терпящим возражений тоном.

София смотрит на меня, ее нижняя губа дрожит, а темные глаза впиваются в меня в поисках ответа, насколько сильно она упала. Я улыбаюсь, убеждая дочь, что ничего страшного не случилось, и задираю голову, чтобы отыскать облака-силуэты.

– Видишь собаку? Она встает на лапы, голову видишь вон там? А хвост?

София не заплачет. Она никогда не плачет. Вместо этого дочь злится, и ее непонятные крики означают, что виновата я, всегда я. Или же выбегает на дорогу, чтобы доказать что-то понятное только ей. Что я люблю ее? Что я ее не люблю?

София следит за моим взглядом. По небу проплывает самолет, рассекая облака, которые кажутся достаточно плотными, чтобы прервать его полет.

– «Боинг-747», – говорит она.

Я с облегчением выдыхаю. Отвлекающий маневр сработал.

– Нет, это «А-380». Нос не выпуклый и «горба» нет, видишь?

Я осторожно опускаю дочь на тротуар, и она показывает мне промокшие от снега перчатки.

– Бедненькая София. Гляди, вон там церковь, а что за ней?

– Школа.

– Значит, мы почти пришли, – говорю я, прикрывая радужной улыбкой образовавшийся беспорядок и неразбериху.

Моя сумка – вообще-то это сумка Софии – перевернулась, и ее содержимое высыпалось на тротуар. Я сую туда сменную одежду и хватаю бутылочку с водой, она катится от нас, с каждым оборотом то показывая, то скрывая написанное на этикетке имя моей дочери.

– Это твое?

Мужчина, на которого я налетела, что-то протягивает Софии. Это слон с лоснящимся и сплющенным от пяти лет нежной любви хоботом.

– Отдай! – кричит София, даже когда отступает и прячется за меня.

– Извините, пожалуйста.

– Ничего страшного.

Мужчина, похоже, ничуть не обиделся на грубость моей дочери. Я не должна за нее извиняться. Это противоречит тому, что она ощущает, когда то, что ей нужно, – это поддержка. Однако нелегко молчать, видя перед собой вздернутые брови и немое осуждение за то, что ты не научила ребенка, как себя вести. Я забираю слона, София выхватывает его у меня и утыкается в него лицом.

Слон прибыл из дома, где дочь провела первые четыре месяца жизни. Он – единственное, что осталось у нее с того времени, хотя никто не знает, действительно ли он ей принадлежал, или же его прихватили в тот день, когда Софию увезли в больницу скорой помощи. В любом случае они теперь не разлей вода.

София держит слона за хобот, пока мы не доходим до школы. Там она показывает мисс Джессоп мокрые перчатки, а я вешаю пальто Софии и кладу ей в сумку шапочку и шарф. Сегодня 17 декабря, и школа гудит в ожидании праздника. Ватные снеговики пляшут на листах цветного картона, приклеенных к доскам объявлений, а учителя носят яркие серьги, сверкающие то ли радостно, то ли тревожно. На кафельном полу красуются лужицы, у порога, где отряхивают ноги, комья снега, а к вешалкам с крючками тянутся мокрые дорожки.

Я достаю коробочку с обедом для Софии и протягиваю ее мисс Джессоп, продолжая рыться в сумке. Обычно каждый вечер Катя опорожняла сумку, смывая липкие следы от пальцев и тайком выкидывая самые жуткие рисунки. Я все время собираюсь проделывать то же самое, потом каждый день вешаю сумку в прихожей и не вспоминаю о ней, пока на следующее утро мы снова не идем в школу.

– У вас все готово к Рождеству?

Учительница Софии стройная, с гладкой кожей, которая может указывать на двадцать с небольшим лет или же на ухоженные тридцать. Я вспоминаю косметику «Кларенс», какую долгие годы покупала в дьюти-фри, и все процедуры ухода за кожей, которые начинала с благими намерениями, чтобы лишь снова вернуться к влажным салфеткам. Уверена, мисс Джессоп очищает кожу, увлажняет ее и накладывает тональный крем.

– Вроде да.

К запасному свитеру Софии прилипла льдинка, и вокруг нее образовалось холодное влажное пятно. Я стряхиваю льдинку на пол и возобновляю бесплодные поиски среди обрывков картонки для яиц и пустых коробочек из-под сока.

– Не могу найти ее шприц-тюбик с эпинефрином. У вас еще остался тот, что я давала раньше?

– Да, не волнуйтесь. Он в аптечке, на нем стикер с фамилией Софии.

– У меня бантики разного цвета, – заявляет дочь.

Мисс Джессоп наклоняется, чтобы рассмотреть косички Софии: одна стянута красным бантиком, другая – синим.

– Чудесные бантики.

– В школу мне всегда повязывают два синих.

– Ну, вот эти просто замечательные.

Мисс Джессоп снова переключает внимание на меня, и я поражаюсь способности учительницы оставлять за собой последнее слово, тогда как мои пререкания с Софией насчет бантов растянулись на целый завтрак и почти всю дорогу в школу.

– Не забудьте, завтра у нас рождественский обед, так что из дома ничего не приносите.

– Ясно. Сегодня Софию заберет наша няня Бекка. По-моему, вы уже с ней встречались.

– А не мистер Холбрук?

Я смотрю ей в лицо, гадая, не кроется ли за ее улыбкой что-нибудь еще. Разочарование? Чувство вины? Но лицо у нее простодушное и бесхитростное, и я отвожу взгляд, аккуратно сворачивая мокрый свитер Софии. Черт бы побрал Адама за то, что я превратилась в одну из тех жен-невротичек, каких раньше всегда жалела!

– Он не уверен, сможет ли вовремя закончить работу, так что надежнее было вызвать няню.

– Куда сегодня летите?

– В Сидней.

– На «Боинге-777», – сообщает София. – И еще 353 пассажира. Лететь туда двадцать часов, а потом им еще надо будет вернуться, так что это еще двадцать часов, но сначала они остановятся в гостинице.

– Как интересно! Долго вас не будет?

– Пять дней. Вернемся как раз к праздникам.

– Им нужно иметь на борту четырех пилотов, потому что лететь долго, но летят они не сразу, а по очереди.

София разузнала все подробности о самолете, на котором я полечу. На «Ютубе» есть видеоэкскурсия по «747»-му, которую она смотрела, наверное, сотню раз. София знает ее наизусть и молча шевелит губами, синхронно с голосом диктора. На гостей это производит сильное впечатление.

– Порой это выглядит немного жутко, – однажды сказала я отцу с запоздалой улыбкой, призванной немного смягчить признание. Мы с Адамом недавно обнаружили, что София не повторяла по памяти тексты из своих любимых книжек с картинками, а читала их. Ей было три года.

Отец рассмеялся. Снял очки и протер их.

– Она очень способная девочка. Ее ждет большое будущее.

Глаза его влажно сверкнули, и мне тоже пришлось часто заморгать. Ему не хватало мамы, как и мне, но я к тому же подумала, не вспоминает ли отец время, когда они с ней говорили то же самое обо мне.

Психолог пришел к выводу, что у Софии гиперлексия – первый положительный диагноз среди обилия сокращений и негативных ярлыков. Нарушение привязанности. Расстройство дефицита внимания. Такого в предложениях на удочерение не пишут.

Мы с Адамом пару лет очень старались завести ребенка. Мы бы и дальше продолжили свои попытки, однако стресс начал сильно сказываться на мне, и я почувствовала, что становлюсь той самой женщиной. Женщиной, которая совершенно точно знает, когда у нее овуляция, избегает приглашений подруг на праздники за 3–4 недели до рождения ребенка и периодически тратит свои сбережения на ЭКО.

– Сколько это стоит?

Я находилась где-то над Атлантикой и делилась своими тайнами, по крайней мере некоторыми, с коллегой, с кем мне в тот раз выпало работать. Син относилась ко мне по-матерински, и мы рассказывали друг другу о жизни, как только шасси оторвались от полосы.

– Много тысяч фунтов.

– А твои родители могли бы немного помочь?

О маме я ей не рассказывала. Боль еще не утихла. Что же до того, чтобы занять у отца после всего случившегося… Я покачала головой и уклонилась от прямого ответа.

– Дело не только в деньгах. Я бы стала одержимой, это точно. Я уже такая. Мне хочется детей, но также хочется остаться в своем уме.

– Размечталась, – усмехнулась Син. – У меня четверо детей, и каждый раз у меня немного съезжала крыша.

Нашу заявку на удочерение одобрили. На это ушло немало времени, в том числе и потому, что мы четко обозначили, что нам нужен ребенок до года. Работа Адама в полиции открыла ему самые неприглядные примеры работы соцзащиты детей, и никто из нас не считал, что мы сумеем исправить чужие ошибки. Мы думали, что с совсем маленьким ребенком будет легче.

Нам предложили удочерить Софию, когда той было четыре месяца, и она находилась в приюте, куда попала стараниями беспутной мамаши, чьи предыдущие пятеро детей отправились тем же путем. Однако колеса бюрократической машины проворачиваются медленно, и те месяцы, когда девочка жила в приемной семье, а мы были без нее, показались нам бесконечными. Нам было необходимо продемонстрировать социальным службам, что мы полностью готовы, и в то же время нас буквально одолели суеверия. Адам старался обходить приставные лестницы и стремянки и не пересекаться на дорогах с черными кошками. Мы пришли к компромиссному решению, наполнив свежевыкрашенную спальню Софии всем необходимым, в заводской упаковке, готовые «отмотать назад», если что-то пойдет не так.

Решение суда было вынесено, когда Софии исполнилось десять месяцев, и Адам помчался в центр по переработке отходов на машине, до отказа набитой картонной и пластиковой упаковкой. Наконец-то мы стали семьей. Фильмы вселяют в вас веру в то, что «потом все жили долго и счастливо». Однако на деле выясняется, что для этого нужно потрудиться.

И вот София убегает к своим подружкам, а я смотрю ей вслед сквозь стекло. Даже теперь, когда полугодие почти завершилось, у многих детей до сих пор слезы на глазах, когда они прощаются с родителями. Я гадаю, смотрят ли их родители на Софию и думают: «Счастливая мать» так же, как и я гляжу на прижимающихся к родителям детей и думаю то же самое.

Вернувшись домой, я оставляю записку Бекке, шестикласснице, которая иногда присматривает за Софией. Вынимаю размораживаться лазанью на тот случай, если Адам не вернется к ужину, и бросаю чистое полотенце на кровать в гостевой комнате, хотя он прекрасно знает, где находится сушильный шкаф. Трудно после десяти лет перестать жить с оглядкой на кого-то.

– Почему я не могу просто спать в нашей постели? – спросил он в самый первый раз.

Я ответила тихо и спокойно. Не только из-за Софии, но еще и потому, что не хотела, чтобы нам обоим стало еще больнее, чем прежде:

– Потому что это больше не наша постель, Адам.

Она перестала быть нашей с того дня, как уехала Катя.

– Вот почему ты вся такая?

– Какая?

– Холодная. Будто мы едва знакомы. – Лицо его перекосилось. – Я люблю тебя, Майна.

Я открыла рот, чтобы ответить, что я больше не разделяю этого чувства, однако не смогла заставить себя произнести это вслух.

Разумеется, мы пытались консультироваться у психолога. Ради Софии, а не ради себя. Ее проблемы с привязанностью были глубоко укоренившимися и связанными с рефлекторной мышечной памятью о тех месяцах жизни, когда за плачем не следовало успокоения и облегчения. Что с ней станется, если мы разойдемся навсегда? София привыкла, что Адам работает по ночам, а меня не бывает дома несколько дней подряд. Но мы всегда, всегда возвращались.

Адам в лучшем случае отделывался короткими ответами и в разговорах с психотерапевтом был так же уклончив, как и со мной. В июле он согласился съехать.

– Мне нужно время, – сказала я ему.

– Сколько именно?

Я не смогла ответить. Не знала. Потом заметила, как Адам нерешительно поглядывал на чемоданы, вложенные один в другой, словно четырехугольные матрешки. Оптимизм заставил его выбрать самый маленький. В отделе кадров ему подыскали комнату в доме с тремя молодыми полицейскими, полными энтузиазма и дешевого пива, которые, надев новенькую форму, состязались друг перед другом в служебном рвении и геройстве.

– Я не могу поселить там Софию, – заявил он. – Это было бы неправильно.

Поэтому я застелила гостевую кровать, и когда отправляюсь на работу, Адам остается здесь. Неизвестно, кому из нас это кажется тяжелее всего.

Я переодеваюсь в униформу и заново проверяю дорожную сумку. Сегодняшний рейс – большое событие. Последний беспосадочный перелет из Лондона в Сидней состоялся в 1989 году – пиар-акция с двадцатью людьми на борту. Регулярные рейсы были невозможны: понадобились годы, чтобы создать самолет, способный преодолеть это расстояние с полным комплектом пассажиров на борту.

Оставляю послание на кроватке Софии – нарисованное фломастером сердечко со словами «с любовью от мамы». Я всегда так делаю, отправляясь в рейс, с тех пор как она научилась читать.

– Ты получила мое послание? – однажды спросила я, когда звонила по видеосвязи, чтобы пожелать Софии спокойной ночи. Уже не помню, куда я летала, вот только солнце стояло еще высоко, а от вида выкупанной в ванне Софии мне безумно захотелось домой.

– Какое послание?

– У тебя на кроватке. Я оставила его на подушке, как всегда.

От тоски по дому я стала эгоисткой. Мечтала, чтобы София скучала по мне только потому, что по ней скучала я.

– Пока, мамочка. Мы с Катей делаем рождественский вертеп.

Экран накренился, и я осталась разглядывать потолок в кухне. Я завершила вызов, прежде чем Катя сумела меня пожалеть.

По дороге в аэропорт я включаю «Радио-2», но чувство вины забивает его и заставляет прислушаться к себе.

– Люди должны работать, – произношу я вслух. – Такова жизнь.

Я сказала Адаму, что поменялись смены, я пыталась выпутаться, но улечу на пять дней, и что с этим поделаешь? Работа есть работа.

Я соврала.