Россия в Средиземноморье. Архипелагская экспедиция Екатерины Великой

Исследование подготовлено при поддержке РГНФ проект 05-01-01262а; 09-04-18003е.

Издание осуществлено при поддержке РГНФ проект 09-01-16020д.

Введение

С XVIII столетия в российской внешней политике заметно усиливается интерес к Средиземноморскому региону Со времени правления Петра I значение приобретает балканский внешнеполитический вектор, который предусматривал взаимодействие с балканскими единоверцами-славянами и греками в военных операциях против турок и попутно их освобождение от турецкого гнета с тем, чтобы балканские единоверцы обрели государственность с пророссийской ориентацией^[1]. Развивая идеи Петра I, Екатерина II связывала свою балканскую политику с действиями и на континенте, и в Средиземноморье, ища опору не столько в населении континентальных Балкан, как это делал Петр, сколько в единоверцах Морей (Пелопоннеса), Греческого архипелага и Адриатического побережья. С этой целью императрицей и была организована первая экспедиция России в Средиземноморье. 18 июля 1769 г.^[2] сама императрица лично прибыла в Кронштадт благословить флот в поход, и в тот же день эскадра адмирала Г.А. Спиридова стала сниматься с якорей. Это была первая из отправленных в 1769-1774 гг. пяти эскадр российского военно-морского флота.

Южный внешнеполитический курс России в екатерининскую эпоху формировался с учетом широких задач завоевания Крыма и предотвращения набегов крымских татар на земли южнорусского порубежья, открытия «окна в Европу» через Черное море, свободного судоходства в Азовско-Черноморском бассейне. А плавание в Черном море неизбежно ставило перед российскими правителями и проблему выхода в море Средиземное, политическое, экономическое и культурное освоение средиземноморского пространства.

Вместе с тем, южный курс внешней политики был частью широкомасштабных реформ и мероприятий Екатерины II по созданию современного централизованного государства, подобного абсолютистским европейским державам. Идеологически такая политика обосновывалась концепцией «государственного интереса».

Этот курс диктовался стремлением к достижению «естественных» государственных границ и формированию условий для экономического развития юга России, он предусматривал также освоение плодородных земель Причерноморья – Дикого поля, разделявшего русское государство и османское вассальное Крымское ханство. Проведение подобного политического курса проходило в условиях отнюдь не мирного сосуществования России и соседнего патриархального общества Крыма, образ жизни которого включал грабительские набеги на соседнее земледельческое население, сопровождавшиеся угоном многих тысяч жителей для продажи на восточных рынках.

В годы правления Екатерины II южный курс в многовекторной политике России стал приоритетным^[3], но при этом он был связан и с другими направлениями, прежде всего северо-западным балтийским и западным польским. Как и Османская империя, Швеция и Польша оказывались в это время звеньями «Восточного барьера», возводимого главенствующей в XVIII в. на европейском континенте Францией с целью внешнеполитической изоляцией России от Европы. В известной степени враждебный России курс Франции объяснялся опасениями, связанными с российской военной мощью, проявленной уже в Семилетнюю войну, а также с непредсказуемостью внешней политики, продемонстрированной Петром III. Но были и другие причины, по которым Россия оказалась втянутой в политические и торговые противоречия Англии и Франции и в политическую игру Австрии и Пруссии.

Северо-западное направление внешней политики России, не без успеха проводимое Н.И. Паниным, должно было нейтрализовать французское влияние в Швеции и привести Пруссию, Данию и Англию к согласию с Россией по поводу некоторых европейских проблем. Заостренное первоначально против Швеции, оно значительно способствовало и успеху России в реализации южного антиосманского курса. Известно, что оборонительный союз с Пруссией 1764 г. и договор с Данией 1765 г. содержали секретные статьи, предусматривавшие их помощь России в случае возникновения русско-турецкой войны. Торговый договор с Англией 1766 г. благоприятствовал пророссийской позиции этой державы в отношениях с Швецией и Османской империей.

Второе звено “Восточного барьера” – Польша – оказалось под ударом после смерти короля Августа III. Вмешательство России во внутреннюю и внешнюю политику Польши имело целью не только усилить здесь свои позиции, но и нейтрализовать как французское влияние, так и возможность османского участия в польских делах. Связь польского вопроса с турецким^[4] беспокоила Россию уже не одно десятилетие: соглашения Польши с Османской империей, вмешательство Порты, подстрекаемой Францией, в польскую политику России привели к тому, что турки использовали именно «польский вопрос» в качестве предлога для объявления в 1768 г. войны России. И не случайно в этой войне польские добровольцы вместе с французскими волонтерами участвовали в строительстве турецких укреплений и турецкого флота. Драматические последствиея этой связи «польского» и «турецкого» вопросов проявились к концу русско-турецкой войны в первом разделе Польши 1772 г.

И едва ли можно согласиться с теми авторами, которые видели в средиземноморской политике Екатерины II способ решения только «восточного вопроса»^[5]. Средиземноморская политика России была многогранной: она значительно способствовала развитию многообразных контактов Российской империи с государствами региона^[6], взаимоотношений России с европейскими державами^[7], наконец, не только политическому, но и социо-культурному освоению пространства Средиземноморья подданными российской императрицы. Этот последний аспект, значительно меньше, нежели прочие, оказывавшийся в сфере исследовательского внимания, представляется центральным для настоящей работы.

Известно, что к рассматриваемому времени Средиземноморье уже давно утеряло свое значение центра цивилизованной ойкумены, каковым оно было в древности и отчасти в Средние века. Теперь, когда острые схватки из-за колониальных владений переместились за океаны, а европейская политическая борьба сосредоточилась преимущественно в Центральной Европе, Средиземноморье часто оказывалось на политической периферии.

Ослабла роль Средиземноморья и как пространственного рубежа в противостоянии христианства и ислама. Европейские народы уже располагали большим опытом торговых связей с восточным миром, их государи имели дипломатические и военные отношения с Османской империей, которая постепенно интегрировалась в общеевропейскую политическую жизнь. Некоторые арабские правители (в частности, марокканский султан) также постепенно отходили от политики изоляционизма.

Для христианского мира XVIII в. Средиземноморье сохраняло выдающееся религиозное и культурное значение^[8], усиливающееся в эпоху Просвещения с растущим интересом к античной традиции.

Весь XVIII в. Средиземноморье не утрачивало и роли центра пересечения коммуникаций Европы, Азии и Африки^[9], здесь были представлены торговые интересы почти всех европейских государств^[10]. Левантийское направление в Восточном Средиземноморье имело большой вес в торговле Франции и, в меньшей степени, Англии^[11], обеспечивавших транзит в Европу восточных товаров.

Этот регион отличался особой этнокультурной средой и политико-экономической обстановкой. Левантинец – житель северо-восточного средиземно-морского побережья – представлял собою тип космополита, человека, втянутого в сложнейшие политические и экономические связи, существовавшие между христианским и мусульманским мирами. Будучи одновременно крупными землевладельцами и судовладельцами, каперами и мирными торговцами, а подчас и банкирами, представители греческих, славянских фамилий обслуживали и сами производили посредническую торговлю Средиземноморья. Подобный социально-культурный тип олицетворял единство региона. Это не мешало жителям Средиземноморья быть выразителями и собственного рождающегося национального сознания, побуждавшего их во имя национально-религиозных интересов подвергать риску свою жизнь и имущество, жизнь своих близких.

На почве увлечения греко-римской классической культурой, присущего эпохе Просвещения, здесь складывались и прочные культурные связи между образованными французами, англичанами, итальянцами, греками, албанцами, славянами. Так, авторами «Призыва греков к христианской Европе» и некоторых литературных произведений, выражавших греческие национальные взгляды, были «эпириот» Антонио Джика и итальянские эллинисты Франческо Марио Пагано и Доменико Диодати^[12]. Во Франции средиземноморские межнациональные контакты нашли отражение в описаниях путешествий в Грецию Ж. Леруа (1754-1755), П.-А. Ги (1771), Шуазеля-Гуффье (1783), в Британии – Р. Чандлера (1774-1776), Р. Вуда (1753, 1769) и др^[13]. Роль россиян в этом процессе рассматривается в книге.

Во второй половине XVIII в. в Средиземноморье происходили события и зрели конфликты, которые отчасти нашли свое разрешение в XIX в. Это был внутренний политический кризис Османской империи, выразившийся в зарождении в Греции и на Балканах национального движения, а в арабо-османском мире – возникновении этнорегионального сепаратизма, подготовивших распад империи. Вместе с тем, европейские державы уже находились накануне колониальных захватов в регионе и на очереди стояли столкновения держав по поводу этих завоеваний.

Политическое чутье Екатерины II подсказало ей, что, помимо необходимости создать предпосылки для развития российской торговли в этом регионе, в сложившейся ситуации важным было утверждение политического присутствия России в Средиземноморье.

Средиземноморская политика Екатерины II имела и корни, уходящие в далекое прошлое. Ее смысл обретал символическое значение, восходящие к политикорелигиозной доктрине Третьего Рима, с начала XVI в. влиявшей на «политические амбиции русских монархов»^[14], а также к распространенным на Балканах представлениям о мистическом предназначении некоего «русого народа» освободить Рим Второй – Константинополь от неверных.

Хорошо известно, что концепция Третьего Рима сформировалась под воздействием сдвигов и потрясений в религиозной и политической жизни Московского государства XV – начала XVI столетий: Флорентийской унии и объявления московской митрополии автокефальной, падения Царьграда в 1453 г., освобождения от ига Орды в 1480 г., и, наконец, эсхатологических ожиданий 7000 (1492) г. Именно в 1492 г. появилось «Изложение пасхалии» митрополита Зосимы, в котором в опровержение слухов о кончине мира утверждалась пасхалия на новую, восьмую тысячу лет и вместо павшего Царьграда Новым Константинополем провозглашалась Москва, правитель которой Иван III именовался «государем и самодержцем всея Руси, новым царем Константином новому граду Константинов]у – Москве и всей русской земле и иным многим землям государем»^[15]. Следует иметь в виду, что с самого возникновения идея о Москве – Третьем Риме имела прежде всего внутриполитическое и духовное предназначение: обосновать укрепление власти московского великого князя и воссоздать полноту мировосприятия православного мира, утраченную вследствие исчезновения его ключевой фигуры – василевса, единого царя православной вселенной^[16].

В начале XVI в. в развитие этой идеи складываются и мифическое родословие московских князей «от Августа Кесаря», и легенда о Мономаховом даре^[17], которые вскоре стали использоваться не только в церковных, но и в дипломатических спорах^[18]. Наконец, около 1523 г. старец Филофей, исходя из библейских пророчеств, отождествил Московское государство с «Ромейским царством» (нерушимой, «недвижимой» империей христиан, возникшей вместе с христианством, «яко Господь в Римскую власть написася»), которому суждено стоять до Второго пришествия. По Филофею, история осуществилась в виде translatio imperii через троекратное воплощение истинно православного Ромейского царства в Римской, Византийской империях и в Московском царстве, а миссия единого православного царя, унаследованная великим князем, заключалась в охранении благочестия как основного достояния всего православного мира.

Как и «Изложение пасхалии митрополита Зосимы», сочинения Филофея не были заострены на идею овладения царствами^[19]; они важны были тогда для утверждения лишь особого статуса московского государя и его венчания на царство^[20].

И признание со стороны восточных иерархов русского государя единственным царем православного мира содержалось уже в грамоте 1562 г. и было подтверждено в Уложенной грамоте 1588 г., составленной в связи с основанием московского патриархата московскими и греческими иерархами. Между тем, в Уложенной грамоте 1588 г. концепция «Третьего Рима» подверглась изменению: под влиянием греческого духовенства она утратила антигреческую направленность, в ней уже не говорилось о падении Нового Рима – Константинополя из-за отступления от веры, но писалось о его завоевании агарянскими внуками, безбожными турками, а вместо Ромейского царства, в котором сошлись все царства, речь шла о соборе «великого Российского и Греческого царства»^[21]. Иными словами, Греческое царство, о котором Филофей писал, что оно «разорилось и не созиждется», стало рассматриваться как мистически присутствующее и действующее. Признание греческими иерархами московского государя единым царем православного мира соединилось с участившимися приездами восточных иерархов в Москву за материальной поддержкой и помощью, а главное с их надеждами на освобождение от османского владычества российскими силами. В дальнейшем идея Греческого царства подверглась трансформации, и во второй половине XVIII в. она предстала как проект возрождения Византийской империи под российским покровительством.

Еще в конце XVI в. константинопольский патриарх Иеремия молил московского правителя об избавлении христиан от «скверных варвар» и «страшных язычников-агарян»^[22]. Впрочем, молиться о спасении “нашем”, избавлении от врагов видимых и невидимых, сохранении “царства нашего” от всякого зла просил восточных иерархов и Иван IV. Он также молился о том, чтобы “христианский род” был повсюду избавлен “от томительства иноплеменных агарян”, не беря, правда, на себя ношу принести освобождение. Купец Василий Позняков, направленный Иваном IV с дарами к восточным иерархам, в своем «Хождении» передает слова александрийского патриарха Иоакима: «Яко в наших греческих книгах пишет, яко востанет царь от восточныя страны православной и покорит ему Бог многие царства и будет имя его славно от востока до запада, яко же в древняя лета Александра, царя Македонскаго, и сядет на престоле града царствующаго, да и мы избавлены будем рукою его от безбожных Турок»^[23] (по мнению Н.Ф. Каптерева, александрийский Иоаким все-таки связывал с Иваном IV надежды на то, что Господь «покорит все государства к подножию его»)^[24].

Казалось бы, в этих текстах повторяется известный топос о защите единоверных. Однако прошло немного времени и надежды угнетенных стали приобретать новый смысл – акт спасения от «неверных» стал мыслиться как исполнение древнего предначертания, наконец, правильно прочитанного и возложившего миссию освобождения Константинополя на русский народ.

Распространенные же в мире Восточного Средиземноморья предсказания и пророчества о падении Византийской империи восходят к текстам библейского пророка Даниила о гибели четырех царств и до известной степени были их толкованиями^[25]. До завоевания Константинополя турками в толковании этих пророчеств акцент делался на предстоящем падении империи. После того, как в подтверждение пророчеств событие это свершилось, внимание было перенесено на ту часть предсказаний, где речь шла об освободителях – «русом роде»^[26]. Если до XV столетия гадали, кто станет завоевателем города, то теперь стали искать его освободителей.

О предсказаниях предстоящей гибели Византийской империи знали и на Руси еще со времени написания Повести временных лет; на них ссылался и старец Филофей. А в некоторых редакциях Русского хронографа «русый род» превратился в «руский род», тогда как «Ромейское» государство в Российское (представляется, что в этой подстановке следует видеть скорее описку или ошибку переписчика, чем, как при всех оговорках полагает Н.В. Синицина, «политическую идею, зародыш будущих размышлений – и не только размышлений – о роли России в освобождении славянских и балканских народов от турецкого господства»^[27]).

Благопожелания об освобождении единоверцев из-под мусульманского ига русским царем только в середине XVII в. обрели реальный смысл в греческой среде в планах иерусалимского патриарха Паисия^[28]. Более широкое распространение надежды на освобождение с помощью России получили среди греков, балканских славян, молдаван и румын лишь в конце XVII в., когда единоверная Россия начала демонстрировать свои военные успехи, тогда как католические Австрия и Венеция, напротив, освобождая от турок, принуждали православное население к принятию унии^[29].

На призывы о помощи в освобождении откликнулась царевна Софья, обещавшая после удачного похода в Крым соединиться с силами восставших против турок единоверцев, а затем с теми же обещаниями выступил и Петр I. Однако, как известно, крымские походы Голицына окончились неудачей, а Прутский поход Петра едва не стал катастрофой^[30].

Между тем, с первых же успехов Екатерины II в русско-турецкой войне легенды об освобождении греков «белокурым» ли, или прямо «русским» народом вновь, как это будет показано далее, приобрели актуальность и широчайшее распространение на всей территории Османской империи.

С конца XVII в., когда надежды православных на освобождение Царьграда по временам стали казаться близкими к исполнению, в греческой среде возникли и разногласия относительно того, как следует распорядиться российскому правителю обретенными византийскими землями. Царевна Софья полагала взять восставших в подданство, на что, например, господарь Валахии запрашивал, каковы будут условия этого подданства^[31]. О наличии расхождений во взглядах греческой православной элиты по поводу будущности освобождения Византии можно судить по характеру посланий восточных православных иерархов, в которых одни призывали царя занять константинопольский престол, другие – передать этот престол наследникам (надо полагать, греческим)^[32]. И если Петр I по поводу этих споров заявил, что у него нет территориальных претензий на земли единоверцев («в сей войне, – писал Петр в обращении от 8/19 мая 1711 г. к жителям Дунайских княжеств и балканцам, призывая их соединить общие усилия в борьбе с турками, – никакого властолюбия и распространения областей своих и какого-либо обогащения не желаем, ибо и своих древних и от неприятелей своих завоеванных земель и городов и сокровищ по Божьей милости предостаточно имеем»^[33]), то спустя шесть десятилетий продолжательница дел Петровых Екатерина II уже не была столь категорична.

Признавая свою обязанность защищать православную церковь и православных единоверцев, она, как мы увидим, была готова еще в 1771 г. с благосклонностью включить в свой титул упоминания о княжествах Молдавии, Валахии и Греческого Архипелага, и позднее в 1782 г. обсудить возможности возведения на «греческий трон» своих потомков.

Иными словами, Екатерина II попыталась разрешить в интересах России (как она их понимала) вопросы, казалось бы, унаследованные еще от XVI и XVII вв.

Первым реальным шагом к осуществлению своих намерений в Средиземноморье для Екатерины II была отправка во время русско-турецкой войны 1768-1774 гг. в Средиземное море российской Архипелагской экспедиции, состоявшей из пяти эскадр. Авторы настоящей работы ограничиваются рассмотрением именно этого начального этапа и подготовительных к нему мероприятий средиземноморской политики Екатерины, приходящихся на период 1760-х – первой половины 1770-х гг.

История Архипелагской экспедиции, военноморских действий России в Средиземноморье, а также взаимодействия с греческими и славянскими единоверцами, с арабскими правителями Египта и Сирии неплохо изучены; еще в XIX в. была проделана колоссальная работа по публикации большинства важнейших источников^[34]. Однако интерес к Архипелагской экспедиции до настоящего времени не угасает, более того, за два последних десятилетия наблюдается особое к ней внимание^[35]. Стало ясно, что возникли новые проблемы, назрел и пересмотр некоторых утвердившихся в отечественной и зарубежной науке выводов. Так, несмотря на то, что российские историки уже в XIX в. отмечали внешнеполитические и внутриполитические шаги Екатерины II и ее ближайшего окружения, которые могут рассматриваться в аспекте подготовки Архипелагской экспедиции, в историографии утвердилось представление, которого придерживаются за редким исключением все современные историки, что идея послать флот в Средиземное море возникла только в начале войны. Между тем, эта грандиозная операция требовала длительной предварительной подготовки в сфере военно-морского строительства, создания кадров для ее выполнения, проведения дипломатических ходов и тайных разведовательных и пропагандистских мероприятий. Стала очевидной потребность в углубленном анализе появившегося в годы экспедиции взаимодействия и взаимовлияния Западной Европы и России, во многом определивших последующий ход исторического процесса.

Кажется, настало время разобраться, в какой мере импульсом для повышения внимания России к Средиземноморскому бассейну стали культурные и религиозные представления эпохи, разделяемые Екатериной II и людьми из ее окружения, как они соединялись с реалистичным политическим расчетом, как повлияли на формы и методы внешнеполитических действий. На наш взгляд, незаслуженно обойденными оказываются историко-антропологические вопросы изучения индивидуального опыта восприятия участниками военных походов социокультурной инаковости той среды, в которой обстоятельствами войны человеку угодно было оказаться (этим вопросам находится место в рамках актуальной и живо обсуждаемой в литературе темы – «освоения инокультурного пространства»). Вне поля зрения военных историков и историков дипломатии часто оказываются и проблемы, связанные с изучением пропагандистских стратегий власти, готовящей общественное мнение к восприятию внешнеполитической акции, а также того, как общество откликалось на «пропагандистское подкрепление» военных акций, какими каналами информации пользовались современники и как создавалась историческая память о событиях.

Рассмотрение этих вопросов определило структуру настоящего исследования. В нем намеренно значительно более места уделено предыстории и «тайной истории» подготовки Архипелагской экспедиции (гл. 1, 2), нежели собственно военным операциям в Архипелаге (гл. 4); проблемам культурного освоения «чужого» пространства – во время продвижения флота вокруг Европы (гл. 3), пребывания в Греции (гл. 5), Италии (гл. 6,7), на Ближнем Востоке (гл. 8) – равно как и выстраиванию политических отношений в этих «чужих землях»; вопросам пропагандистских стратегий власти (гл. 9) и реакции на них общественного мнения (гл. 10).

В работе существенное значение имеют приложения, содержащие публикации новонайденных исторических источников и частные исследования, связанные с темой (очерки И.М.Смилянской о восприятии Восточного Средиземноморья в русском культурном сознании XI-XVIII вв. и о миссии Конрада Тонуса в Египет, свидетельствовавшей о продолжении той российской политики на Арабском Востоке, которая родилась в ходе русско-турецкой войны 1768-1774 гг., а также исследование В.Э.Булатова о коллекции карт графа И.Г. Чернышева). Впервые по рукописям, хранящимся во Владимиро-Суздальском историко-архитектурном музее-заповеднике и в Российской Национальной библиотеке, подготовлена полная публикация замечательного Журнала капитана С.П. Хметевского^[36], впервые публикуются записки Ивана Палатино о миссии Папазоли, Capo и Палатино на Балканы и в Морею, документы из канцелярии Г.А. Спиридова (РГА ВМФ) о планах и опытах государственного строительства на островах Архипелага, послание А.Г. Орлову эмира Юсуфа аш-Шихаба, помимо этого мы публикуем по рукописи Государственного Исторического музея описания поездок 1771-1772 гг. по островам Эгейского моря и по Италии участников Архипелагской экспедиции.

Реализация замыслов проекта потребовала обращения к широкой источниковой базе, которая включает источники документального происхождения (от рескриптов Екатерины и решений Совета при Высочайшем Дворе до российской и итальянской судебно-следственной документации), дипломатическую и частную переписку, мемуары, церковные проповеди и периодику России, Италии, Франции, Голландии, Британии. Далеко не все из использованных документов были опубликованы.

Поиски материалов для настоящего исследования проводились в Российском Государственном архиве древних актов (РГАДА), в котором, в частности, хранятся документы кабинета Екатерины II, в Российском государственном архиве военно-морского флота (РГА ВМФ), Архиве внешней политики Российской империи (АВПРИ), Государственном военно-историческом архиве (РГВИА), Военно-морском музее в Санкт-Петербурге, Санкт-Петербургском архиве Института истории, в архивах Венеции, Турина, Пизы, Ливорно и Флоренции, в Национальном архиве Франции и Национальной Библиотеке Франции, в Британском Музее, во Владимиро-Суздальском музее-заповеднике.

В поиске ответа на вопрос, каким мог быть общественный резонанс столь далекого от российских границ предприятия, мы обращались к анализу мемуаров^[37] и повествований о «чужих землях» (трэвелогов)^[38] современников Первой русско-турецкой войны.

Подробности о каждом дне продвижения российских эскадр в Средиземное море, пребывания в Архипелаге вплоть до возвращения флота в Кронштадт содержат шханечные журналы кораблей^[39] и журналы, которые вели находившиеся на кораблях инженер-капитаны и инженер-поручики Карл Реан, Георг Келхен, Яков Баталзин, Максимилиан фон Пален, Михаил Можаров, кондуктор Михаил Тузов и др^[40]. Эти инженер-офицеры участвовали в десантах и сооружали береговые укрепления, организовывали ремонт судов и рисовали планы морских портов, схемы построений флота, описывали как крупные сражения, так и повседневные заботы команды своих кораблей. Сохранившиеся журналы рисуют повседневные заботы участников плавания, позволяют уточнить хронологию военных действий и контактов в Средиземноморье с властями Мальты, Порт-Магона, Сицилии, Сардинии, Генуи, венецианских островов в Адриатике, описать операции, проведенные морскими силами России и ее арабских союзников^[41].

Источниками для изучения пропагандистских стратегий власти наряду с рескриптами и манифестами Екатерины II, торжественными речами, одами, проповедями крупнейших церковных деятелей ее времени – стали изобразительные материалы и тексты, посвященные празднованию побед (прежде всего, Чесменской победы 1770 г.) и торжествам 1775 г. по случаю заключения мира с турками.

Значительное место в исследовании уделено анализу отечественной и европейской прессы времен Первой русско-турецкой войны. Ее сравнительное изучение позволило оценить информированность читателей, прояснить характер подачи новостей. Пресса оказалась чутким барометром, фиксировавшим изменения общественного мнения в отношении средиземноморской политики Российской империи.

В последние десятилетия ученые активно включились в обсуждение проблем взаимодействия политики, религии и культуры, методов анализа межрелигиозных и межконфессиональных взаимодействий, роли индивида в истории (в частности, личности в дипломатии). Однако средиземноморская политика Екатерины II, предоставляющая значительный материал для такого рода исследований, в данном аспекте пока не была предметом самостоятельного изучения. Вопросы вхождения России в Средиземноморье затрагивались, прежде всего, в связи с изучением военно-политического успеха Архипелагской экспедиции, а также в контексте исследования «восточного вопроса». Но религиозно-политический и культурный аспекты проблемы значительного развития не получили, хотя отчасти их касались А.Л. Зорин и В.Ю. Проскурина.

Тем не менее в изучении Архипелагской экспедиции 1769-1774 гг. сделано немало. Более других изучены вопросы внешней политики России периода подготовки и хода русско-турецкой войны 1768-1774 гг. (С.М. Соловьев, Н.Д. Чечулин, Е.В. Тарле и др. – в отечественной историографии, М.С. Андерсон, И. де Мадариага и Э. Каррер д’Анкос – в западной), военно-политической истории Архипелагской экспедиции (Е.В. Тарле, А. Петров, Ф.С. Криницин, Г.А. Гребенщикова и др), консульской службы Российской империи (В.А. Уляницкий), «Греческого проекта» (Е.И. Дружинина, О.П. Маркова, В.Н. Виноградов, Г.Л. Арш, И.С. Достян, Я. Тиктопуло и др.), русско-итальянских контактов (Дж. Берти, Ф. Вентури), русско-арабских взаимодействий (П.В. Стегний, Т.Ю. Кобищанов, М.Г. Мачарадзе). Увидевшие свет в последнее десятилетие биографии А.Г. Орлова (В.А.Плугин и О.А.Иванов)^[42] содержат убедительные заключения относительно значения деятельности А.Г.Орлова в архипелагской истории.

Значительно облегчили нашу работу появившиеся в последние годы замечательные справочники по истории российского парусного флота^[43] и его крупнейших деятелей^[44], а также новейшее фундаментальное исследование военных историков М.С. Монакова и Б.И. Родионова «История российского флота в свете мировой политики и экономики» (М.-Кронштадт, 2006).

Между тем от внимания историков ускользнула многоплановость целей, решавшихся экспедицией, и они односторонне трактовали предназначение и результаты Архипелагской экспедиции. В частности, Н.Д. Чечулин, восхищавшийся дипломатической активностью Н.И. Панина и его усилиями по созданию «северного аккорда», отозвался о значении Архипелагской экспедиции пренебрежительно; он рассматривал действия флота лишь с точки зрения их места в общей картине военных мероприятий и оценил их как простой набег (что совпадало со взглядами на экспедицию и многих европейских историков, видевших в операциях флота лишь каперские акции). В.О. Ключевский, полагавший, что «внешняя политика – самая блестящая сторона государственной деятельности Екатерины, произведшая наиболее сильное впечатление на современников и ближайшее потомство»^[45], расценивал значение Архипелагской экспедиции главным образом в военно-стратегическом ракурсе и почитал ее едва ли не за авантюру. «Нужно было иметь много веры в Провидение, чтобы послать на такое дело в обход чуть не всей Европы флот, который сама Екатерина четыре года назад признала никуда негодным», – писал В.О. Ключевский и, объясняя причину Чесменской победы, категорично заключал – просто «в Архипелаге нашелся флот хуже русского»^[46].