Потерянная рукопись Глинки

© Горелик Л., 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

 
Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
 

А.С. Пушкин

Пролог. Манускрипт деда Матвея

Удар при работе на пишущей машинке «Украина» должен быть сильным. Это большая, тяжелая машинка, исключительно для учреждений. Вера от нее уставала: печатать много приходилось. Она уже второй год работала в лаборатории по внедрению новых технологий. После окончания института найти место учителя русского языка и литературы в городской школе не получилось. Хорошо, что лаборанткой в НИИ взяли. НИИ было физико-техническое, с ее специальностью – только лаборанткой, конечно, и то по блату. Зарплата 70 р. Ну да ладно, Вера по вечерам еще на курсах литературу абитуриентам преподавала. Тема физиков-лириков, поднятая лет десять назад, в шестидесятые, наиболее полно была сформулирована известным поэтом тогда же: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне…» В 1973 году, когда Вера поступила на работу в НИИ, тема продолжала оставаться модной, развиваясь в ту же сторону. В НИИ вокруг Веры были сплошные физики – веселые, востребованные, все успевающие, – многие из них, кстати, не только физикой, но и поэзией увлекались.

Вера на физиков посматривала с интересом, но все ж она в НИИ мало кого знала; печатала на машинке в своей лаборатории, редко оттуда выходила. У них было спокойно. Завлаб Николай Евстигнеевич заходил в комнату, где сидели сотрудники, редко. Он был кандидатом технических наук, имел репутацию прекрасного организатора, занимал в НИИ несколько руководящих должностей и работал, естественно, в своем кабинете. В лаборатории у него в подчинении находились шесть человек. Трое серьезных мужчин, имеющих специальное образование, писали кандидатские по близким к тематике лаборатории проблемам. Они числились старшими научными сотрудниками (с. н. с.). Женщин было тоже три. Две из них – Саша Авхимович и Екатерина Безбородько – учились заочно в Смоленском филиале Московского энергетического института, обе на пятом курсе. Они были младшие научные сотрудницы (м. н. с.), на них держалась техническая часть работы: ездили по районным предприятиям Смоленской области, внедряли разработанные старшими научными сотрудниками технологии. А Вера была всем им в помощь: преимущественно на машинке печатала и документы оформляла.

С. н. с. сидели в лаборатории не всегда. Не каждый день приходили. Им было разрешено. А м. н. с. и лаборантка каждый день здесь торчали. Девушки были примерно одного возраста и быстро сдружились. Саша и Вера еще не имели семьи, а у Кати был муж, тоже студент-заочник, и пятилетний сын Алеша. Трем «деукам», как называл их начальник Николай Евстигнеевич, было от двадцати трех (Вера) до двадцати шести (Катя) лет, но почему-то у них в головах все еще гулял ветер. Например, они вполне по-студенчески иногда сбегали с работы в кино. Зато если начальник просил, они могли и в субботу-воскресенье прийти работать. Такое случалось частенько: выдающийся организатор Николай Евстигнеевич любил устраивать авралы. Зайдя в лабораторию и усевшись за свой огромный «стол руководителя» (двухтумбовый этот стол стоял посреди лаборатории совершенно пустой, и никто его в отсутствие шефа не трогал), он хмурил густые брови, оглядывал сотрудниц печально, подпирал рукою щеку и, выдержав в таком задумчивом виде должную паузу, наконец говорил:

– Деуки, забота у меня, не знаю, что и делать.

Сотрудницы сочувственно смотрели на него, ели глазами, готовые на все, чтобы помочь, – так его было жалко.

– Срочно надо статью напечатать. Чтоб была готова в понедельник с утра. Сделаешь, Вера?

– Конечно, Николай Евстигнеевич! Это ничего, что сейчас вечер пятницы, я приду в субботу, а если надо, то и в воскресенье! – радостно (что сможет помочь) восклицала Вера.

– И я тоже приду, подиктую тебе, чтоб быстрее! – подхватывала Саша.

– Ну вот и хорошо! – поднимался с кресла начальник. – А то сдать надо быстро. Бекицер! – И он подмигивал Вере.

– Что он сказал? – спрашивала Вера у Саши, когда за начальником закрывалась дверь.

– Что быстро нужно! – отвечала та.

– А в конце что он сказал? Бекицер? Это что?

– Это по-еврейски значит «быстрее», – поясняла Катя. И Вера Фогельсон пристыженно замолкала: как нехорошо, ведь она наполовину еврейка, это ей Николай Евстигнеевич и сказал – а она не понимает даже того, что другие знают. Как ей стыдно должно быть!

Вот и в эту пятницу шеф заглянул в лабораторию сразу после обеда. Три девушки переглянулись: повезло, что они здесь, не сбежали еще! Они сегодня собирались уйти пораньше – посмотреть новый фильм про Фантомаса, однако замешкались – и как кстати!

– Деуки! – сказал шеф, усевшись за свой огромный стол. – Деуки, в командировку с утра в понедельник поедете.

К Вере это не относилось: в командировки ездили научные сотрудники.

– Ты поедешь в Сафоново, в шахтоуправление, там заберешь документы, описывающие, как внедряется технология, что Селиверстов разрабатывал. Я им звонил, они знают, – это он говорил Саше. – А ты, – он повернулся к Екатерине, – съезди в Шаталово, на аэродром. Там узнаешь, как используется наше усовершенствование при заливке бензина – то, что Туров предложил. И тоже документы возьми. Я с главным инженером говорил, он должен подготовить. К нему сразу и иди.

Саша и Катя кивали, записывали. Командировки были несложными, они случались не слишком часто и даже разнообразили службу.

А Вера, услышав про Шаталово, тоже встрепенулась. Ее любимая бабушка была родом из Шаталова.

Бабушка уехала из родного села очень давно, еще до революции – ее в семь лет отдали в город, в ученицы к портному. А вот ее сестра тетя Феня покинула Шаталово только после войны. Тетя Феня часто туда ездила, рассказывала потом бабушке. Там из родственников оставался дед Матвей, младший брат их отца, Вериного прадедушки. В детстве Веру более всего занимало то, что дед Матвей умеет плести лапти.

– Вот сплетет тебе дед Матвей лапотки! – умиленно говорила тетя Феня. – Маленькие, на твою ногу, с завязочками. До колен такие завязочки делают у лапотков!

Вере идея завязочек не очень нравилась.

– А нельзя, чтоб с пряжечками? – спрашивала она серьезно.

– Можно! – охотно соглашалась тетя Феня. – Сплетет тебе дедушка Матвей с пряжечками.

Лапотков Вера не дождалась, деда Матвея никогда не видела. В Шаталове она не бывала, но, повзрослев, все думала когда-нибудь съездить – пока дед Матвей жив, все ж ему уже много лет. И вот сейчас Катька поедет в Шаталово…

– Николай Евстигнеевич, – обратилась к начальнику Вера. – А нельзя мне тоже с Катей съездить? Я помогу сборники довезти, вдвоем-то мы больше сборников сумеем взять – в Шаталове вон какой большой аэродром, пусть читают!

Сборники «Проблемы внедрения новых технологий» лаборатория выпускала каждый год; печатать статьи на машинке, а потом паковать книги и носить их на почту рассылать – была основная Верина работа. Шеф очень ревниво относился к сборникам: их продавали предприятиям за деньги. М. н. с., когда ездили в районы по другим делам, обязательно и сборники тоже развозили.

Сейчас он на минуту задумался. Маленькие острые глазки приобрели особо умное выражение, утратив на миг добродушную хитрецу.

– А что ж! – сказал он после недолгой паузы. – И съезди! Тут все равно тебе в понедельник делать нечего. – Лицо его уже приняло обычное выражение. – Съезди, деука! Довезете вдвоем двадцать штук? Да что вам – молодые, здоровые! Деуки у меня огонь! Ты упакуй получше, – он опять уже к одной Вере обращался, – упакуй и новую накладную сделай – пусть за двадцать перечисляют. Если что, скажите, ничего, мол, не знаем. Сколько велели, столько и привезли, пусть за двадцать расписываются. Не назад же нам везти, скажите!

Бабушка к известию о Вериной командировке в Шаталово отнеслась практически равнодушно.

– Давно я там не была… – сказала она. – Ну, съезди, посмотри на нашу родину… Тем более Фенька говорила, что плох уже дед Матвей… Зайди обязательно к нему, привет передавай им с Прасковьей от меня – от Нюрки, скажи, привет.

Дед Матвей оставался в Шаталове с женой Прасковьей, их единственная дочь Надя давно вышла замуж за летчика и уехала на Дальний Восток.

В воскресенье Вера сходила и к тете Фене, сообщила новость о поездке. Тетя Феня проявила больший, чем бабушка, интерес, обрадовалась даже.

– Как раз отвезешь деду «подорожник», – сказала она. – А то я уж думала, как передать. Прасковья «подорожник» просила: помрет скоро дед, а у них там не купишь.

– Какой подорожник? – не поняла Вера.

– Ну, «подорожник»… Его в гроб кладут, на лоб покойнику. В соборе я купила для деда Матвея. Тоже не всегда есть, но я купила. Только ты ж смотри ему не говори и не показывай. Отдашь потихоньку Прасковье – и все.

И она достала из комода узкую черную ленту с золотой надписью.

Так Вера и поехала в Шаталово – со сборниками и «подорожником».

– На аэродроме девушки справились быстро. Документация к их приезду уже была оформлена, а лишние сборники приняли на удивление спокойно. Главбух, правда, ехидно посмотрела на главного инженера и покачала головой.

– Ну ладно, деньги там небольшие, с нас не убудет, – примирительно сказал тот.

Дом деда Матвея тоже нашли легко, им сразу показали, куда идти, да и тетя Феня рассказывала, как добраться от аэродрома. Немного помедлили возле входа с большую избу, собранную, видимо, еще до революции из мощных бревен, теперь посеревших от бессчетных снегов и дождей. Вера постучалась. Ответили не сразу, только когда постучалась в третий раз.

– Да… Входите, открыто там, – донесся слабый голос. И Вера с Катей вошли.

Изба представляла собой одну большую комнату с печкой посередине, с покрытым клеенкой столом у одной стены и с кроватью у другой. В углу висели три иконы – одна большая, Казанской Божьей Матери, и две поменьше. Из них одну Вера не знала, не поняла, что за икона, а на другой был Николай Чудотворец. На расстеленной кровати, укрытый одеялом с пододеяльником, лежал старик. Но какой это был старик! Вера про таких только в книжках читала. Ни до, ни после она такого лица в жизни не видела. Может, только на картинах старых?

У деда было вроде и обычное лицо с выцветшими голубыми глазами, с правильными чертами, с небольшой седой бородкой… Удивительным было его выражение. Необыкновенный покой, смирение и благожелательность ко всему миру – к пришедшим неизвестно откуда посетительницам в том числе – выражало это лицо. Не только Вера, но и всегда бойкая Катя растерялась, остановилась молча посреди избы при виде лежащего на постели старика. Катя все же первой пришла в себя.

– Здравствуйте! – сказала она. – Вас дедушка Матвей зовут? А мы к вам… К вашей жене, точнее… Вот Вера – родственница…

И Вера, выйдя из ступора, робко кивнула:

– Здравствуйте!

– Здравствуйте! – ответил старик. И с тем же ясным выражением лица («Как из другого мира смотрит», – подумала Вера) приветливо добавил: – Да, Матвей. Болею я, не встаю. Хозяйка моя в огороде, сходите туда за ней.

Девушки гуськом вышли в сени и оттуда толкнули другую дверь, не ту, в которую входили. Вышли действительно в огород, довольно большой. Хозяйка была там. Стоял сентябрь, и она выдергивала из земли свеклу, складывала в кучу.

При виде гостей она разогнулась, оказавшись высокой, нескладной, сильно сутулой старухой в темной одежде и в темном фартуке поверх фуфайки.

Вера, поздоровавшись, представилась, объяснила, кто она такая. От смущения сразу же стала не только передавать приветы, но и про «подорожник» сказала.

Тут старуха разволновалась, спросила испуганно:

– Вы его деду не показывали?

– Нет, что вы! – хором ответили девушки (Катя тоже подключилась). – Мы не показывали, конечно, и не говорили ему ничего! Мы сразу к вам в огород пошли.

Старуха вздохнула с облегчением, потом пояснила:

– Дед давно плоховат, все ж скоро девяносто, я и заказала «подорожник». А позавчера он лег, сказал, что помирать будет. И не отговоришь его. Спасибо Фене передайте за «подорожник», у нас не купишь. Ты мне его незаметно отдай, чтоб он не увидел. Лучше не в избе. В сени выйдем, там и отдашь. – Последние фразы были обращены к Вере. Потом женщина опять повернулась к обеим: – Пойдемте в хату, пообедаем, вы проголодались, наверно. – И, запнувшись, опять в волнении добавила: – Только не говорите ж про «подорожник» при нем!

Катя и Вера к тому времени и впрямь проголодались. Блюда к обеду были поданы самые простые и при этом необыкновенно вкусные. Щи, тушеную картошку (и то и другое в чугунных котелках) Прасковья достала из глубин русской печки огромным ухватом. Огурцы (соленые и свежие) выложила на одну большую тарелку – полтарелки соленых, полтарелки свежих, каждый огурец разрезан пополам. За едой вспоминали родственников – Верину бабушку Аню и ее сестру тетю Феню. Вера от вкусной еды разрумянилась и совсем разошлась, свободно себя почувствовала.

– Бабушка с тетей Феней совсем не похожи! – рассказывала она. – Я уж не говорю про характер (бабушка взрывная, прямолинейная, а тетя Феня себе на уме), но и внешне. У бабушки волосы до сих пор как смоль – гладкие, блестящие, а тетя Феня полуседая, конечно, но и в молодости русые у нее были волосы, это еще видно. У бабушки и брови черные, тонкие, глаза, конечно, голубые, как у тети Фени… Но у тети Фени мягче черты лица… Тоже красивая, вообще-то.

– Да, Нюра, конечно, красавица редкая была, – поддакивала хозяйка. – А что не похожи, понятно: Феня в мать пошла, в Матрену, а Нюра в отца, то есть в брата Матвеева Василия, прадеда твоего, – тот тоже чернявый был. Ну вылитый цыган! Василий в сорок шестом умер. Оккупацию с нами пережил – по возрасту в армию не годился, старый уже был. А и то чуть не погиб. Немцы однажды его схватили на улице – «юда, юда» лопочут, в комендатуру потащили… Хорошо, наши деревенские увидели, что его тащат, старосту позвали, подтвердил староста – мол, русский он, испокон веку здесь жили и Мяченковы, и Зябрины – это две их родовые фамилии… Не было у них отродясь никаких евреев. Отсюда он, из этих мест, и родился здесь – знаем, мол, от кого, и деда его с бабкой знаем, а старики и прадедов помнят. Отпустили, слава богу.

Она все обращалась к Матвею, тот лежал тихо, слушал, ничего не говорил. Лицо его было по-прежнему светлым, отрешенным. «Не жилец», – подумала Вера.

– А дед Матвей – брат его младший, этот был русоволосый с молодости… Сейчас седой-то уж… – Она опять кивнула на деда. Тот по-прежнему молча слушал. – У них всегда так в семье было: и чернявые, и русые рождались. Может, и права Анна, может, и впрямь затесался в давние времена какой цыган у них в роду, кто его знает… Но вряд ли: у них издавна разные рождались в этой семье. И все тут жили, на земле крестьянствовали, никто и внимания не обращал, какой там цвет волос…

Матвей от еды отказался (старуха позже, когда вышли, пояснила, что он уже третий день не ест – помирать ведь лег), лежал все так же, смотрел на обедающих благожелательно-просветленно, в беседу не вмешивался, хотя слушал внимательно, ведь говорили о ближайших его родственниках. И только когда уже поели и девушки собрались уходить, обратился к жене.

– Прасковья, – сказал он. – Помнишь тот манускрипт, что на чердаке я нашел весной? Отдай его Вере. Она образованная, лучше разберется, что это такое, зачем он нужен. Покажет, может, там, в городе, понимающим людям, с образованием…

Прасковья не сразу поняла, о чем речь – она, видно, о той находке и забыла.

– Манускрипт… – протянула она недоумевающе. Но вспомнила быстро. – А, манускрипт, что лежал у свекра в сундучке! На что он был отцу твоему, зачем хранил, мы еще думали… Помню, конечно! Сейчас! Правильно, надо Вере отдать – в городе скорей пригодится.

И она достала из-за одной из икон газетный сверток. Старая газета, свернутая в свиток, почти не запылилась и выцвела совсем чуть-чуть. Вера с Катей посмотрели на свиток недоуменно: это был один из апрельских номеров «Рабочего пути» этого года, – какой же манускрипт? Но газета оказалась всего лишь оберткой. Прасковья развернула эту оболочку – внутри, тоже скатанные в трубочку и связанные тесемкой, лежали какие-то ноты. Вот они были действительно старые – пожелтевшая плотная бумага, кое-где замахрившаяся по краям, выцветшие чернила, почерк с тонко выписанными нотными знаками – все указывало на старину.

– Спасибо! – сказала Вера. – Я сама ноты не могу разобрать, не училась этому, но спрошу у подруг – передам кому-нибудь, кто больше меня в музыке понимает, играет на чем-нибудь. Пусть пользуются! Может, ноты эти и в музей надо…

Глава 1. В гостях у родственников Ушаковых

«Этот Мишель очень мил. Как хорошо, что он у нас задержался, и, похоже, не слишком спешит в свое Новоспасское. С ним так весело!» – думала Лиза Ушакова, терпеливо ожидая перед зеркалом, пока горничная Настя ее причешет. В зеркале отражалось оживленное милое личико, льняные локоны (слева Настя их уже уложила, а сейчас осторожно пришпиливала правую сторону), большие голубые глаза. «Да, действительно как Ольга… – огорченно подумала Лиза, разглядывая себя в зеркале. – А ведь в душе я больше похожа на Татьяну! Конечно, на Татьяну – ведь она более романтична!» Вторая глава романа опального Пушкина только что появилась в печати, молодой родственник Ушаковых Мишель Глинка, остановившийся в их доме проездом из Петербурга, привез к ним эту модную вещицу. Вчера ее читали вслух. Лизе показалось, что при описании сестер Лариных Мишель как-то особенно на нее посмотрел. С какой же из сестер он ее сравнивает? Скорее всего, с Ольгой… Лизе исполнилось семнадцать лет, и внимание столичного гостя было ей приятно. «Он очень мил, – думала она. – И что плохого в том, что он мне понравился? В конце концов, Мишель наш родственник – мой двоюродный дядя, папа его тоже любит. И он такой талантливый. Как прекрасно он поет!»

Михаил Глинка был всего пятью годами старше Лизы. Глинки и Ушаковы находились в родстве, не самом близком, но общались по-родственному. Оба семейства принадлежали к лучшим дворянским фамилиям и были богаты. Отец Лизы, Алексей Андреевич Ушаков, владел имением неподалеку от Новоспасского, тоже в Ельнинском уезде. Часто наезжал к родственникам, Михаил помнил его с детства. В последние годы семья Ушаковых выбрала местом постоянного проживания село Бобыри под Смоленском, а зимние месяцы проводили в Смоленске. Еще до наполеоновского нашествия Алексей Андреевич приобрел в городе дом. Однако в 1812 году он был полностью разрушен. Упорный Ушаков вскоре отстроил новый дом на том же месте – в самом центре, на углу улиц Блонная и Большая Дворянская. Здесь-то и остановился проездом из Петербурга направляющийся в родное село Новоспасское на свадьбу сестры Михаил. Шла осень 1826 года, в Петербурге еще слышалось эхо Декабрьского восстания, поездка на свадьбу была прекрасным поводом удалиться из ставшей неуютной столицы.

Свадьба Пелагеи Глинки была назначена на февраль. Осенью члены семейства занимались закупками к свадьбе, для этого поселились в Смоленске у родственников. В этот период состоялось и знакомство Михаила с женихом, Яковом Михайловичем Соболевским. Соболевский владел усадьбой в том же Ельнинском уезде, был образован – Михаилу он понравился. «Я разрешаю им пожениться», – на правах старшего брата важно сказал он после первого знакомства с женихом.

В семье Глинок узы брака считались венцом истинных чувств, предполагалось, что это нерушимый союз на всю жизнь. Дочери выходили замуж по любви, их выбор принимался родителями с уважением. Потом, правда, судьбы складывались по-разному. Мишель был старше Пелагеи, ему шел двадцать второй год, он считал, что обладает жизненным опытом, и благословил сестру. За плечами Михаила к этому времени был петербургский Благородный пансион и несколько лет службы в Коллегии путей сообщения, довольно скучной.

Дом Алексея Андреевича Ушакова, вновь отстроенный после наполеоновского пожара, был, как и первый, двухэтажным, с двумя резными балконами (один из них угловой), с винтовой, вьющейся вокруг колонны лестницей, соединяющей два крыла дома. Как большая красивая птица, распластал этот дом крылья по Большой Дворянской и по Блонной улицам, а лестница удерживала крылья расправленными. В полукруглой угловой зале по вечерам собирались домочадцы, почти всегда приходили гости. Родовитые смоленские дворяне стремились не отставать от петербургской моды. Как и в петербургских салонах, у Ушаковых постоянно звучала музыка.

Столичного гостя Михаила Глинку принимали с почетом. Из болезненного, страдающего золотухой ребенка, каким хозяин помнил его с детства, он превратился в утонченного петербургского аристократа: прекрасно пел, легко и изящно двигался, превосходно играл на фортепьяно и даже немного сочинял музыку. Все это было необходимо для успеха в столице, и Михаил, живя в Петербурге, нанимал самых лучших учителей. Пению и игре на музыкальных инструментах его учили приезжие итальянские музыканты, танцам – придворный балетмейстер. Он был прилежен в учении и достиг многого: к двадцати годам он уже был известен в столичных музыкально-литературных салонах как хороший пианист и приятный исполнитель романсов. Его принимали в самых лучших домах образованных петербуржцев. А в гостеприимном доме Ушакова он, конечно, сразу оказался в центре внимания.

Под влиянием Глинки в доме осенью 1826 года образовалось нечто вроде музыкального салона. Молодежь исполняла, слушала, обсуждала фортепьянные пьесы и романсы. Старшее поколение тоже с удовольствием принимало участие в обсуждениях. Все поражались талантам Мишеля. Много было и шуток, смеха на этих вечерах. Глинка быстро влюбился в юную, романтичную и открытую для счастья дочь своего двоюродного брата Лизу и посвятил ей новое сочинение – «Вариации для фортепьяно» на модный итальянский романс. Он подписал сочинение «Глинка, любитель». Он еще не чувствовал себя профессиональным композитором, однако отправил эти «Вариации» в Петербург, и вскоре они были опубликованы. Хозяин дома, Алексей Андреевич, был очарован петербургским родственником, восхищался его талантами.

Эта смоленская осень была счастливой и полной надежд. Лиза захотела учиться у Мишеля пению, и теперь они ежедневно занимались музыкой вдвоем. Глинка оказался хорошим учителем, и Лиза делала успехи. Жизнь в ту осень казалась круто закрученной радостной феерией, и когда Глинка поднимался по вьющейся вокруг колонны лестнице к себе в комнату, голова у него кружилась не только от виражей узорных лестничных перил, но и от счастья – бессмысленного, молодого, не раздумывающего о том, что будет дальше.

После Святок отправились в Новоспасское. На свадьбу Пелагеи съехалась родня со всей округи. Мишель был выбран шафером. Он на этой свадьбе чувствовал себя одним из самых главных распорядителей и вообще блистал. Старший брат невесты, столичный франт, завсегдатай модных петербургских салонов, он вел себя свободнее, чем это было принято среди провинциального дворянства. Глинка от природы был очень чувствительным, эмоциональным, и сейчас, на свадьбе младшей сестры, он был переполнен собственными чувствами, не мог и не хотел их сдерживать. На глазах у всех он продолжал ухаживать за Лизой. После свадебного обеда Мишель подошел к группе разговаривавших за столом девушек, остановился перед Лизой и, молча опустившись на колени, осторожно снял с ее изящной ножки туфельку. Наполнив башмачок шампанским, он выпил за здоровье его обладательницы. Его любовь и восхищение рвались наружу, требовали выражения.

Лиза сидела совершенно ошарашенная, она не могла вымолвить ни слова. Окружающие тоже молчали. Гости, воспитанные в сельской усадебной атмосфере, были ошеломлены. Никто ничего так и не сказал об этом происшествии ни во время свадьбы, ни после. Младшая сестра Глинки Людмила через много лет вспоминала об этом эпизоде с ужасом.

Влюбленность Глинки, по-видимому, была взаимной. Никаких свидетельств о том, почему эта чистая и светлая юношеская любовь не получила развития, время не сохранило. Легко догадаться, впрочем, что мешала родственная связь, пусть и не слишком близкая. Родители композитора поженились в свое время, будучи троюродными братом и сестрой. Им пришлось преодолеть немало трудностей и приключений, включая похищение невесты. Они вряд ли обрадовались бы повторению своей истории в судьбе сына. Да и Алексей Ушаков, скорее всего, не дал бы согласия на брак дочери с ее троюродным дядей. Второй (и не менее важной!) помехой была молодость Глинки – ему шел двадцать второй год, планы были большие. Он подавал надежды как музыкант и твердо знал, что будет учиться дальше: совершенствовать исполнительское мастерство, мечтал заняться и сочинением музыки. В ближайших планах было длительное путешествие по Италии и Германии с целью лучшего знакомства с европейской музыкой.

При всей чувствительности натуры Михаил Глинка был человеком достаточно трезвомыслящим. Артистическая утонченность вполне уживалась в его характере со способностью к житейскому расчету. Пережив гамму тончайших любовных чувств, Мишель Лизе предложения не сделал, отлично понимая, что этот брак по многим причинам невозможен.

Девушка и в дальнейшем сохранила со всеми Глинками родственные отношения, помогала матери Мишеля и ему самому в каких-то бытовых вопросах. Замуж она вышла очень поздно, около сорока лет, за некоего Мицкова, председателя Смоленской палаты уголовного суда. Детей не имела.