Воспитание школы

© Соловейчик С.Л., наследники, 2021

© ООО «Образовательные проекты», 2021

Комментарии и предисловия

Уроки Паганеля
Об авторе этой книги

…Лицо у него было умное и весёлое… Всё говорило о том, что он склонен видеть в людях и вещах лишь хорошее…

Жюль Верн «Дети капитана Гранта»

Именно таким я увидел его впервые. Высокий, он стоял спиной к высокому окну, в лучах майского солнца. В лице его было ожидание чего-то хорошего, замечательного, что он готов был радушно приветствовать. Торжественный столичный зал гудел от шумной публики, но Соловейчик стоял один, вокруг него был только падающий из окна свет.

Через неделю мы увиделись совсем в другой обстановке. С очередным сердечным приступом Соловейчик попал в больницу, я пришёл его навестить. Ещё не успел с порога сказать: «Здравствуйте, Симон Львович…» – как он весело вскочил с койки всё с тем же, теперь уже родным мне, выражением лица. Мы стали говорить о Пушкине…

Больница была хорошей, Симон Львович был весел, но что-то кольнуло меня. Мелькнула мысль: как, наверное, больно жить в наши дни с такой открытой расположенностью к миру, с такой доброжелательностью и ожиданием только хорошего… Но, видно, он, счастливый, никогда не думает об этом, он не боится в очередной раз ошибиться в тех новостях, что уже, как пули, летят к его сердцу.

Нет, я не видел более счастливого лица, чем лицо Симона Соловейчика. Наверное, эта способность к счастью была ему

дана от рождения. Одним детям достались математические способности, другим – артистические, а ему досталась просто способность к счастью. Правильнее было бы назвать эту способность даром. Дар быть счастливым вопреки несчастливым обстоятельствам, несправедливостям, эпохе, болезням. Какой согревающий всех вокруг дар!

«…Я вырос в огромной коммунальной квартире и всю жизнь прожил бедняком… Но несчастным не был… Ограниченный со всех сторон миллионом запретов, я прожил всю жизнь с чувством свободного человека и не могу вспомнить ни одного случая, ни единственного, когда я делал то, чего я не хочу делать, говорил то, что мне неприятно говорить, или писал то, что писать не хотел бы…»

Это было какое-то совершенно особенное, чуткое к другим людям счастье. Для Соловейчика не было мимолётных встреч, он как-то успевал быть внимательным ко всем, с кем пересекалась его жизнь. Я успел ощутить на себе это ласковое внимание, хотя познакомился с Соловейчиком в последний год его жизни. Ему в больницу привозили гранки, авторские материалы. Когда ему что-то особенно приходилось по душе, он тут же, между уколами и кардиограммами, спешил позвонить автору, задыхаясь от одышки, сказать добрые слова и объявить, что гонорар можно получить уже сейчас, сразу, не дожидаясь публикации.

Замечательно сказал о Соловейчике Валерий Аграновский: «Наш Паганель…» С жюльверновским героем Соловейчика роднила не только внешность, но и характер, привычки, неустанное просветительство, любовь к музыке. Как Паганель, услышавший в пустыне «Il mio tesoro intanto» из «Дон-Жуана», так Соловейчик слышал музыку там, где никто ничего особенного не слышал. Он находил выдающихся людей там, где их никто не замечал. Его географией была педагогика. И как Паганель, стоя на борту «Дункана», боялся пропустить хоть единый прибрежный уголок, пролив или остров, так Соловейчик боялся упустить незамеченной хоть крупицу добра и таланта. Шалва Амонашвили рассказывал мне: «Соловейчик создал в статьях мой образ. Он понял во мне что-то такое главное, чего и я не знал. Так он создал образ Шаталова, образ Лысенковой – и эти люди оправдали образы, которые были им предложены…»

Любил смотреть на звёзды. Как и Паганель, он «занят был больше делами небесными, чем земными». Ещё мальчишкой, в сорок четвёртом году, Сима сделал доклад на научной конференции о космических частицах.

Один звук его фамилии внушал людям радость. Причём это началось задолго до того, как он стал известным публицистом, педагогом, философом. Его однокурсница по филфаку МГУ рассказывала мне: «Помню, на первом курсе мы все сидим в огромном зале, а кто-то на трибуне докладывает об итогах сбора картошки. Иванов собрал столько-то, Петров – столько-то, а студент Воробейчик собрал шестьсот килограммов картошки… Тут из зала раздался тоненький мальчишеский голос: „Я не Воробейчик, я – Соловейчик!..“ Зал грохнул от смеха, и все как-то сразу почувствовали себя свободно, вздохнули с облегчением…»

Мальчик-очкарик со смешной фамилией был то неудержимо смешлив, то необыкновенно серьёзен. В этом он был похож на своих ровесников. Пахнущее керосином дворовое детство. Коммунальная квартира. Мечта стать репортёром, как отец. «Я и родился во дворе редакции газеты „Красный Крым“ в Симферополе…»

Когда началась война, Симе было только десять лет. Эвакуация, кипяток на станциях, деревенская школа, обмороженные ноги…

«Моя детская жизнь закончилась в феврале 1943 года, когда арестовали маму. Это было в эвакуации, мы жили в небольшом городке за Уралом, жили вчетвером – мама, бабушка, маленькая моя сестра и я… Под утро маму увели, и я остался старшим в семье… С этого дня я всегда чувствовал себя старшим…»

Маму через несколько месяцев освободили, но она, фармацевт по профессии, тут же добровольцем ушла на фронт. Вернее, уехала с санитарным поездом.

Двенадцатилетний мальчик привёз бабушку и сестру домой, в Москву. Стал учиться в 324-й школе. Английский преподавал фронтовик без обеих ног. Логику – учительница, только что вернувшаяся из немецкого плена. Я был у неё в гостях на Бескудниковском бульваре, её зовут Нина Григорьевна Эрастова. Пятьдесят пять лет она хранила тетрадку с сочинением десятиклассника Симы Соловейчика.

– У меня Симы нет даже на общих фотографиях. Так получилось, другие выпуски есть, а этого нет. Вот выпуск Олега Басилашвили, они были младше, Сима был у Олега вожатым…

После девятого класса ему предложили поехать вожатым в пионерский лагерь МИДа. Обещали выдать шёлковую рубашку и туфли с посольского склада. «Дали мне отряд из тридцати одиннадцатилетних мальчишек – я хлебнул педагогики сразу и досыта…»

Туфли потом бабушка продала на рынке. Но Симе их было не жаль – он нашёл дело на всю жизнь. Он понял, что будет заниматься с детьми и писать о детях.

Но судьба повела его к назначенной цели окольным и запутанным маршрутом. Опять же, как потом оказалось, к счастью.

Распределили его в библиотечный техникум в городок Зубцов, там он чуть не стал председателем колхоза (был такой партийный эксперимент – посылать учителей в отстающие колхозы на руководящую работу). В председатели его не взяли, хотя он очень к этому стремился и даже жениться срочно собрался – какой же председатель без жены? Тем временем место преподавателя в техникуме он потерял и с радостью вернулся в Москву. Работал репортёром в газете на строительстве стадиона в Лужниках. В журнале «Пионер» вёл колонку для мальчишек. Женился. Сын Артём родился в тот день, когда отца приняли на работу в «Комсомольскую правду». На дворе был шестидесятый год. Подросткам шестидесятых – семидесятых повезло – у них был «Алый парус»; незабываемая, неповторимая страница в «Комсомолке». Появилась она на свет благодаря Соловейчику и московскому десятикласснику Алёше Ивкину, ставшему первым капитаном «Алого паруса».

Тогда, в командировках по стране, в дни первой славы и первых конфликтов с начальством, Соловейчик пришел к тем принципам своей работы журналиста, от которых уже никогда не отступал. Это были тайные, внутренние принципы, но читателям они были абсолютно ясны. Сам он написал о них лишь в конце жизни, отвечая на какой-то вопрос. «…Знать только добрых людей… общаться только со значительным». И вот, пожалуй, самое важное: «Я боюсь сказать, а тем более написать что-нибудь дурное о человеке, но если я чувствую в нём правду, то пусть хоть весь мир отвернётся от него, мне не страшно написать, что он талантлив». Соловейчик не понимал, что значит «перехвалить» человека, тем более – маленького. Восхищение детьми, природой, музыкой, талантливыми людьми – это было его постоянное состояние. Он сделал своё восхищение жанром журналистики.

Только на первый взгляд могло показаться, что Соловейчик писал о тонкостях воспитания и нюансах учительской работы. Это всё был разговор о жизни. Причём разговор ободряющий и дружеский, без тени назидания. Его статьи, очерки, еженедельные колонки нарушали давнюю, чуть ли не со Средних веков идущую традицию, по которой философы-моралисты должны быть редкими занудами. Он умел говорить ясно о таинственных вещах и таинственно – о простых и привычных. Многим своим читателям он открыл глаза на собственных детей.

На весь Советский Союз он сказал когда-то, что детей надо баловать. Тысячи советских семей расстались с ремнём как воспитательным средством. Он говорил неслыханные вещи, поэтому на него не могла не ополчиться казарменная педагогика. Да и сегодня многие ли с ним согласятся и, главное, многие ли из нас готовы за ним последовать?

«…своих детей надо оставить в покое…»

«…нельзя разоблачать детей, что бы они ни совершили…»

«…иногда приходится спасать детей от детского сада, от школы, от порядка…»

«…в школе нельзя публично обсуждать детские поступки и слабое учение…»

«…детей нельзя упрекать…»

Последняя его статья в «Литературной газете» так и называлась: «Не упрекай…»

Газета, созданная в 1992 году Соловейчиком и названная им «Первое сентября», находилась в странной изоляции от печатного рынка. Её было не купить в киоске или на газетном развале в метро. Наверное, в этом есть вина самой соловейчиковской газеты, абсолютно неприменимой и ненужной в быту, необходимой лишь в бытии.

Ведь в ней не было ни криминальной хроники, ни политики, ни программы телевидения. Только мысль и чувство. Когда газета для учителей и родителей только задумывалась, Соловейчик твёрдо решил, что в ней не будет даже фотографий. «Но почему же?» – недоумевали поражённые таким радикализмом коллеги. «Фотографии, – объяснял Соловейчик, – занимают место, оно нам нужно для мыслей».

В этом не было позы, желания прослыть элитарным. Только жалость к учителю, заторканному, уставшему. Всё, что не могло поддержать его, дать ему пищу для ума и сердца, Соловейчик отсекал, не считаясь ни с очевидной выгодой, ни со сложившимися традициями.

«Чем горше жизнь, тем милосерднее должны мы быть… Как я бы хотел, чтобы каждый номер нашей газеты был маленьким актом милосердия… И даже то, что мы о многом умалчиваем, иногда равно милосердию…»

Свою последнюю книгу он так и назвал – «Последняя книга». Это был шаг бесстрашный и страшный. Мне и сейчас кажется, что нельзя было так называть эту книгу – очень светлую, местами даже весёлую, полную счастливых воспоминаний и размышлений. Но, как говорил Соловейчик, «счастье вообще удел мужественных людей», и, возможно, поэтому я чего-то не понимаю.

А в книге столько доверия к читателю, столько стремления его обнадёжить. После этой книги, вопреки её грустному названию, хочется жить светло, безунывно, деятельно. Вот и Жак Паганель возникает в «Последней книге» – на сто шестьдесят девятой странице. «Чудак Паганель…»

Дмитрий ШЕВАРОВ,

журналист, писатель, литературовед

Наградами не унижен
О рыцаре непечального образа Симоне Соловейчике

Иногда журналы делают лицо времени. Люди узнают близких по духовному созвучию, судя по тому, какой журнал они читают, в какой журнал верят, какой журнал ждут.

В шестидесятые годы уже ушедшего ХХ века достаточно было спросить, читаете ли вы журнал «Октябрь» Всеволода Кочетова или «Новый мир» Александра Твардовского…чтобы распознать, как сказали бы сегодня, социальную и интеллектуальную сеть того или иного собеседника, его ценностный портрет.

В мире образования бурных 1990-х годов был и свой «Новый мир», и свой Александр Твардовский.

Таким Новым миром в буквальном смысле стала газета «Первое сентября». Таким духовным архитектором интеллектуальной и интеллигентной сети был (и остаётся!) рыцарь непечального образа – Воспитатель Учителей – писатель Симон Соловейчик.

Симон Соловейчик – и порождение Культуры Достоинства, плоть от плоти её – и демиург, создававший эту культуру по образу и подобию своему.

Когда я думаю о том, с кем из нравственных ориентиров эпохи его сравнить, то в сознании встают такие разные герои нашего времени, как Дмитрий Лихачёв, Булат Окуджава, Александр Галич, Януш Корчак, Андрей Сахаров, Владимир Тендряков, Даниил Гранин… Но вряд ли стоит заниматься сравнением несравнимого. Упомяну лишь, что брошенная однажды Владимиром Тендряковым фраза: «Наградами не унижен» – полностью применима и к Симону Соловейчику. Он (в отличие, например, от возмутителя спокойствия философа и методолога Г.П. Щедровицкого) никогда не играл с Системой и «казарменной педагогикой» в кошки-мышки, надеясь, что Систему переиграет. Симон Соловейчик всегда был поверх барьеров, санов и социальных статусов Системы. И… своей верой в добро в бесчеловечном мире делал этот мир и более добрым, и более достойным.

Он как бы определял себя в другом нравственном измерении, приглашая детей, учителей и школу очутиться в ином Космосе – Космосе Педагогики для всех. Очутиться и ощутить, что можно жить по-иному. Жить по-иному и не превратиться, говоря словами мудрого русского писателя Николая Лескова, в «добровольца оподления». И поэтому Симон Соловейчик мог бы спокойно, без пафоса, повторить от себя слова Януша Корчака из известной поэмы Александра Галича:

 
Осени меня своим крылом,
Город детства с тайнами неназванными,
Счастлив я, что и в беде, и в праздновании
Был слугой твоим и королём.
Я старался сделать всё, что мог,
Не просил судьбу ни разу: высвободи!
И скажу на самой смертной исповеди,
Если есть на свете детский Бог:
Всё я, Боже, получил сполна,
Где, в которой расписаться ведомости?
Об одном прошу, спаси от ненависти,
Мне не причитается она.
 

О том, как делать мир другим, неся высшую веру – веру в Достоинство человека – эта книга.

Александр Асмолов,

зав. кафедрой психологии личности МГУ, директор Школы антропологии будущего РАНХиГС, академик РАО

«Воспитание школы»: обратная перспектива
Предисловие от редакторов книги

Газета «Первое сентября» – последняя, но особенно плодо-творная глава в жизни Симона Соловейчика, в чём-то наиболее значимом обобщающая предыдущие главы его творчества.

Всякая мысль реализуется либо в деле, либо во времени. Почти всегда обнаруживается, что идеи и слова, получившие временную перспективу, становятся весомее и точнее. Мы убедились в этом, когда четверть века назад собрали вместе материалы о школе, разбросанные по разным номерам газеты. Мы изумлялись, наблюдая, как публицистические по способу создания статьи Симона Соловейчика складываются в фундаментальное исследование, которое мы и представляем с радостью на суд читателя.

Оказалось, что написанные вроде бы «по случаю» статьи затрагивали самое существенное в проблемах, которым были посвящены. И наоборот, в таких, казалось бы, отвлечённых, теоретических материалах, как манифесты «Человек свободный» и «От ученика – к личности», всякий раз отчётливо проявлялась особенность Симона Соловейчика – умение видеть перед собой конкретного ребёнка и конкретного, не выдуманного учителя.

Рецензентами и оппонентами своих ключевых мыслей о школе Соловейчик с самого начала журналистской биографии избрал учителей и родителей, а не учёный совет. В этих статьях вы не обнаружите ни наукообразности, ни однозначности, ни назидательной категоричности.

Тогда что? На наш взгляд – чистую педагогику.

В каждой фразе Соловейчика достаточно объёма, чтобы в ней мог уместиться всякий человек. Там почти не встречается мест, где хочется сказать: ну, это не для меня.

Эта завоёванная многолетним трудом, невероятными усилиями глубина в текстах Соловейчика, по-видимому, и есть его самое большое достижение. Если вам удастся услышать этот обертон, то поверьте: вы поймёте о воспитании нечто совершенно особенное. То, что словами не передать.

Андрей Русаков, Елена Бирюкова, Артём Соловейчик

Часть I
Знание и достоинство

Комментарий к первой части от редакторов книги

Школа, считал Симон Соловейчик, способна вернуть детям тот великий шанс достойной жизни, который часто отнимают у них социальное положение и семейные трудности. Это едва ли не главное основание, позволяющее быть «школоцентристом». Но школе-то удобно с благополучными детьми – хотя как раз они без школы проживут. И школьное стремление к благополучию с благополучными зачастую формируется на отторжении всех, кому не так повезло.

Всю жизнь Соловейчик присматривался к самым разным педагогическим поискам: одними восхищался, другие ценил, третьи критиковал, в четвёртых сомневался. Но важнейшими открытиями считал те, что нацелены на тот узел противоречий, который он обозначил словами «знание и достоинство».

Одно обстоятельство очевидно: школа обязана поддерживать внутренние силы каждого ученика. А другое и вовсе тривиально: школа должна давать знания. Сколько бы мы ни рассуждали, те знания или не те, вытекает ли развитие из знаний, обгоняет их или от них отталкивается; сколько бы ни ставили перед школой другие цели (справедливые и, вероятно, более важные); как бы ни отворачивались с усмешкой от допотопных ЗУНов – никуда школе не деться от необходимости учить. Или она перестанет быть школой. Как научиться давать знания всем, без отбора, без исключения – но и без подавления учеников, без ущемления чьего-то достоинства? Именно эту проблему Симон Соловейчик считал самым сложным препятствием на пути очеловечивания массовой школы.

Почему я идеалист?

Иногда от отчаяния думают о том, как отменить школу. Но заменить систематическое образование ничем нельзя, а вот сделать учение не таким мучительным – можно

Жанр педагогические размышления, или педагогические раздумья, появился, если я не ошибаюсь, во второй половине 50-х годов в «Комсомольской правде». До тех пор неофициальному человеку публично размышлять не позволялось. Прошли годы, рубрика «Педагогические раздумья» приелась, и сейчас ни одна уважающая себя газета не поставит её. Да и что за слово такое – «раздумья». Сразу почему-то вспоминается Козьма Прутков.

И всё-таки непрерывно думаешь о школе. Так хочется, чтобы она была хотя бы не бесполезной, хотя бы не мучительной для детей.

Сейчас опять входит в моду длинное слово «школоцентризм». Доказывают, что человек получает образование не в школе, а так – отовсюду. И особенно от телевидения. Поэтому, мол, нельзя сосредоточиваться на школе, нельзя преувеличивать значение школы в образовании, а наоборот, следует заниматься чем угодно, кроме школы. А школоцентризм – вредное направление ума, оно уводит, считается, от единственно верного представления о том, что воспитывает всё, и вот этим-то всем и следует заниматься умному человеку.

Вне всякого сомнения, каждый из нас может рассказать истории о том, как кто-то или что-то повлияли на него больше, чем школа. И профессию мы редко выбираем под влиянием школьных уроков. Всё так. Но влияние и образование – совершенно разные вещи. Влияние семьи, двора, друзей, книг подталкивает, направляет интерес, мотивирует, заставляет учиться или, бывает, не учиться. Влияние – от встреч с людьми, и даже в школе учит не школа, а кто-то один из учителей. Я не могу назвать себя учеником Геннадия Николаевича Поспелова, это была бы слишком большая честь для меня, но должен сказать, что всё университетское образование, несмотря на великое множество разных предметов, – от него. Пять экзаменов Поспелову любого человека на всю жизнь закалят и научат любовному, хоть и несколько скептическому отношению к литературе. А заодно и нестандартному, необщепризнанному отношению к книгам и даже к людям. Ум, способность не восторгаться, а действительно анализировать – вот были свойства Геннадия Николаевича; но что может больше повлиять на молодого человека, чем встречи с умом?

Позже я много раз убеждался в том, что влияние отдельного учителя нельзя переоценить. Вот совсем не учится мальчишка, но в пятом классе попадает к учительнице английского, она почему-то хвалит его, иногда даже ставит пятёрки, мальчишка набирается сил, у него появляется вера в себя – и вся жизнь его меняется, причём навсегда. Как будто взяли за шиворот, повернули в другую сторону и слегка подтолкнули – иди!

Частное, единичное, иногда даже мгновенное влияние, мгновенная встреча со значительным, значимым человеком – великое событие в каждой жизни. Школа незаменима, в частности, ещё и потому, что вероятность встретить значительного человека в школе гораздо больше, чем где-нибудь ещё.

Много раз писал: для того чтобы тащить бревно, нужны усилия всех десяти рабочих, которые подошли к нему и подняли его. А для духовного развития вполне достаточно, чтобы из десяти учителей хотя бы один был духовным человеком.

Вот это и воодушевляет: совершенно не обязательно каждому учителю быть прекрасным педагогом, это, может быть, и перебор (хотя в воспоминаниях часто встречается фраза: «В нашей школе были замечательные учителя» – все!); но, оказывается, и один на школьном поле воин, и один может перетягивать всех. Надо лишь, чтобы этого одного не гнали, чтобы ему не завидовали, не интриговали против него. Надо, чтобы (ненавистное сочетание слов: «надо, чтобы…» – ненавистное, потому что сказать всегда легче, чем сделать, и многим людям кажется, что если они произнесли «надо, чтобы…», то так оно и будет) – надо, чтобы в школе учителя ценили не только по знаниям его и умению держать класс, но и по главному качеству – по духовному влиянию на детей. И по способности поддерживать в детях их слабый дух.

Если видеть в школе лишь образовательно-воспитательное учреждение, то и в самом деле она может проиграть соревнование, с книгами, например; но если понимать значение школы как средство влияния на ребёнка, то её ничем не заменишь. Надо лишь, чтобы школоцентристы не обижались на это нелепое прозвище и делали своё дело – улучшали школу, именно школу, невзирая ни на что.

Теории – отменить школу или заменить её чем-нибудь – появляются постоянно, с некоторой периодичностью. На мой взгляд, это теории отчаяния. Ну вот бьёмся, думают люди, бьёмся, а ничего с этой школой не получается – может, и вовсе отменить её? Создают заманчивые проекты, по которым никакой школы нет, но дети сами свободно ходят к тому или иному учителю, сами определяют, чем им заниматься, и тогда не будет этой глупости (так говорят), что школа отвечает на вопросы, которые ребёнок не задаёт. Всё красиво, всё замечательно, всё подобное должно быть опубликовано, должно быть на слуху – как возможность. Но всё это рассчитано на идеальное общество, на идеальных родителей, на идеальных учителей. На практике всё не так. На практике даже невинное погружение – обучение детей одной лишь математике в течение, скажем, двух недель, потом биологии, – даже такое психологически бесспорное устройство занятий на самом деле превращается в мучение для детей, потому что хорошо погружаться на две недели с весёлым и строгим математиком, но как выжить такие же две недели с крикливой биологичкой? Да простят мне учительницы биологии – в реальной жизни в том примере, который мне вспомнился, всё было наоборот.

Школа, увы, редко может набрать одних лишь талантливых учителей; но в хорошей школе соблюдается некий баланс – хороших больше или, по крайней мере, есть и хорошие. Но даже если есть один сильный, влиятельный, духовно значительный человек, то и в этом случае школа целиком оправдывает себя.

Однако главное в другом. Это другое настолько известно, настолько понятно, что неловко и писать. Но все же: заменить систематическое, регулярное образование ничем нельзя. История знает много гениальных самоучек, но это исключения.

Что-то есть таинственное в этой нудной череде уроков, в этом постепенном накоплении знаний, в этом медленном развитии, которое даёт школа. И хотя многим нетерпеливым людям кажется, что школа и университет учат очень долго, почти до 25 лет, сократить этот срок даже при самых изощрённых педагогических технологиях представляется невозможным.

Отдельные талантливые ребята могут учиться быстро и чуть ли не в 12 лет поступать в университет. Но школа – это прежде всего учебное заведение для всех, массовое. Конечно, обидно видеть, как шаталовские ученики проходят годовой курс за четверть, если не за неделю, обидно, что не всюду так. Школа – огромная растрата времени, причём какого времени – детского! Одно из самых грустных впечатлений жизни – разговор с молодым и талантливым художником. Я спросил его, как он учился в школе, как относится к ней; он махнул рукой: «Зря одиннадцать лет потерял». И столько досады было в его словах, что я не стал ни спрашивать о подробностях, ни переубеждать, ни спорить. Съел.

Но навсегда запомнил. Конечно, конечно же, тут поле для бесконечного совершенства. Даже один пустой урок – воровство. Как будто залезли в карман налогоплательщика, вытащили некоторую сумму и пустили деньги на ветер. А если из года в год ученик ничего не делает, ничем не обогащается, никак не развивается?

Тяжёлые вопросы. Тут и главный секрет, который никак не удаётся вырвать у природы: как школе, оставаясь массовой, быть в то же время школой для каждого, со всеми его особенностями, странностями и устремлениями? Как соединить несоединимое?

Нет, я – школоцентрист ещё и потому, что твёрдо верю: со школой можно что-то сделать, это в человеческих силах, и даже в силах одного человека. В английском языке есть слово «эдьюкейтор». Это больше чем педагог. Больше чем теоретик. Это человек, который работой своей оказывает влияние на все образование в стране – как Пирогов, Ушинский, барон Корф.

Сейчас таких общепризнанных эдьюкейторов нет, сейчас обществу не до школы. Но в принципе же они могут быть?

На школу можно влиять гораздо больше, чем на семью и на все педагогическое пространство. Воспитывает всё, но не всё в наших руках. А школа – вот она. Её можно сделать хорошей, а можно превратить в нечто ужасное. Всё педагогическое пространство малоподатливо. Только наивные люди думают, что можно обучить родителей правильному воспитанию детей. Я всю жизнь пытался делать это – и в книжках, и на семинарах – и убедился лишь в одном: семинары посещают, а книжки читают лишь те из родителей, кто умеет воспитывать детей и без семинаров и книг. Американцы доказали это статистически: через несколько лет после самых изощрённых семинаров родители, как показали опросы, остались прежними. Нет, конечно, надо стараться, но думать, будто семья заменит школу, опрометчиво.

Говорят, что доллар, вложенный в семью, приносит в пять раз больше результатов, чем такой же доллар, вложенный в школу. Это правило, может быть, и верно в теории, но на практике ничего не даёт. Или рубль в воспитании работает не так, как доллар?

Вот почему я школоцентрист: по силе и по слабости. По силе, потому что верю в мощнейшее влияние школы на человека. По слабости, потому что не верю в наши усилия реально переменить всё педагогическое пространство.

И ещё меня всю жизнь обвиняют в идеализме. В «Первом сентября» была опубликована статья «Идеальная школа». Пришло несколько сердитых писем. Что вы, говорили, с ума сошли? Тут зарплату не платят месяцами, тут учителей не хватает, тут здания обветшали, тут всеобщая безграмотность наступает, тут развал и разрушения! А вы – идеальная школа.

Не знаю, может ли прожить жизнь человек без идеала. Думаю, что может, многие-то ведь живут.

Но школе без идеала никак нельзя. Школа – не личное дело директора или учителя, в школе дети, много детей. И если говорить по совести, то людей, не воодушевлённых каким-то идеалом, к школе допускать нельзя.

К сожалению, у нас идеал часто заменяется требованиями роно. Идеальная школа та, которая отвечает этим требованиям, по большей части формальным и нелепым. Все директора хороших школ, все замечательные учителя, каких я только знал, провели свою жизнь в сражениях с роно. И когда в 80-м году я решил стать директором школы и пошёл с разными своими предложениями к президенту АПН, то первое, о чём он меня спросил, было: «А вы с роно справитесь?»

После этого я пошёл к министру, он тоже поддержал меня, но спросил с сомнением, справлюсь ли я с роно.

Роно, за отдельными исключениями, страшен потому, что в его недрах борются две противоположные силы – административная и духовная. Так как с роно спрашивают только за административные действия, то эта поневоле бюрократическая сила обычно и побеждает. Быть заведующим роно и оставаться человеком, полным идеальных устремлений, – задача совершенно непосильная.

Но кто-то же должен думать об идеальной школе! Но кто-то же должен стремиться к ней!

Должен хотя бы потому, что не существует другого механизма улучшения школ, есть только один: идеал и стремление к нему. Отдельный человек может жить как придётся, «покорствуя судьбе»; школа же не имеет права подчиняться судьбе, предназначенной высшей администрации. У школы больше ответственности за жизнь, чем у отдельного человека. И в то же время школа не учреждение, не предприятие, не завод, не колхоз. Школа – как человек, она живёт по всем законам одного отдельно взятого человека; её отношения с системой такие же, как и отдельного человека: она может полностью подчиняться системе, поглощаться ею, соответствовать ей, а может выламываться, бунтовать или, оставаясь собой, как-то приспосабливаться к системе. Это делал, например, Сухомлинский. У него была ни на что не похожая школа, но в контрах с роно, насколько мне известно, он не состоял.

Итак, публично объявляю: я идеалист и потому школоцентрист.

А может быть, все проще. Все мы откуда-то вышли. Одни, как известно, вышли из детства, другие выходят из школы, третьи – из университета. Моя взрослая жизнь началась в школе, при ней я и остался. Не боясь выглядеть наивным, воскликну: «Ну давайте сделаем школу человеческой!»

«Первое сентября», № 90, 1996 г.