Напряжение

Ночь не скроет

1

К вечеру с Балтики потянуло сырым холодом. Ветер гнал сизую рванину туч над самыми крышами; временами на город обрушивался ливень, и тогда из водосточных труб шумно и гулко выплескивались пенистые потоки.

Потом ветер, как нередко бывает весной, внезапно утих. Небо осталось затянутым ровной, без полутонов, пеленой; лишь далеко на западе слабо желтела, словно приклеенная к серому холсту, полоса. Она не светила, но угадывалась, и постовой, выйдя на проспект, невольно повернул ей навстречу. Шел он медленно, вяло покачивая короткими руками, иногда останавливался на краю тротуара, точно не зная, куда бы пойти, потом переходил на другую сторону пустынного проспекта и шагал дальше по одному ему известному маршруту.

Участок был большой, но хорошо знакомый. За Нарвскими воротами брал свое начало проспект, бывший в старину Петергофским трактом. Серьезно он начал застраиваться после семнадцатого года, и разностильные дома, поднятые по его сторонам за каких-нибудь два-три десятилетия, зримо носили на себе отпечаток архитектурных веяний до- и послевоенного времени. И только верстовой столб, счастливо уцелевший на перекрестке, напоминал о том, что это была когда-то самая заурядная проезжая дорога.

Пересекали проспект узкие улицы, не столь светлые и чистые. Они вели к длинным глухим заводским заборам, складам, автомобильным паркам. Сюда же выходил задами небольшой сад. Зажатый с двух сторон зданиями, он ничем особо не привлекал, если бы не парадная решетка, на которую неизменно обращали внимание иностранцев гиды. Она не выглядела легкой, стройной, невесомой, как фельтеновская у Летнего сада, хотя и была отлита из того же металла. Наоборот, сложный рисунок, построенный на плавных линиях, завитках, словно застывших завихрениях волн, был массивен, груб, подобно кружеву, которое бы вздумали сплести из корабельных канатов. Посредине, между тяжелыми, оштукатуренными столбами-брусьями, чугунные ветви так же плавно огибали пустоту, образуя овальную раму. До революции, когда ограда стояла у Зимнего дворца, в рамах сидели двуглавые орлы. Но потом решетку перенесли сюда, гербы сняли, так ничем их не заменив, и она осталась стоять, внушительная и слишком уж роскошная, прикрывая со стороны проспекта этот невзрачный садик.

После полуночи наступала томительная пора дежурства. Тишина и безлюдье как бы тормозили время, и минуты тянулись мучительно долго. Постовой подошел к дворничихе, дремавшей у дверей парадной на деревянном ящике.

– Что, холодно? – спросил он глуховатым голосом, потирая озябшие руки. – Говорят, заморозки ожидают.

– А чего ж им не быть, – охотно ответила женщина, запахивая на груди ватник. – Ладожский лед пошел.

– Поздно что-то нынче.

– Так ведь и зима-то какая была, поздняя.

– Зима, – вздохнул милиционер и пошел.

На углу он услышал какой-то щелчок, похожий на далекий пистолетный выстрел, поднял настороженно голову, проверяя себя и оценивая, что бы это могло быть, взглянул на часы и быстро зашагал к саду…

Вскоре к старинной ограде подъехала синяя «Победа». Люди, поспешно вышедшие из нее, обогнули карликовый пруд, пробежали по центральной аллее и свернули на боковую. Впереди, натянув поводок, бежала овчарка.

На скамейке в конце аллеи сидел человек в коричневом пальто, запрокинув голову. Было похоже, что он спал. Сзади валялась в луже крови продырявленная пулей кепка. Старший, с погонами полковника, подошел к человеку, приподнял его руку, еще хранившую тепло, и отпустил. Она упала на колени.

– Когда вы услышали выстрел? – спросил он постового.

Тот ответил.

– А где вы находились в это время?

– У двадцать третьего дома. Ходил по той стороне, хотел проверить дворы, и тут – выстрел.

– Ходил, ходил, – ворчливо проговорил полковник Быков, глядя на скуластое напряженное лицо милиционера. – Ходите не там, где надо. Кто-нибудь вышел из сада, вы видели?

– Нет, никого не было. Это точно.

– Составляйте рапорт о происшествии и выясните, не видел ли кто-нибудь людей, выбегавших из сада. А вы, – кивнул полковник двоим в штатском, – приступайте к осмотру.

Шумский, невысокий, коренастый, чрезмерно суетливый, вынул из чехла фотоаппарат. Вспыхнул магний. Потом приблизил свет карманного фонаря к кожаному портфелю, лежавшему на скамейке рядом с убитым, нажал поочередно кончиком перочинного ножа на замки и открыл их.

В портфеле оказались серые брюки, ношеные, но отутюженные, завернутые в газету две новые рубашки из шелкового трикотажа, учебник высшей математики и несколько журналов «Новое время» на русском и французском языках.

– Студент, – предположил Шумский.

– А брюки-то ему должны быть великоваты, – развернув их, заметил Быков. – Что за газета?..

– Прошлогодняя «Ленинградская правда», – сказал Шумский.

– Посмотрите, почта не проставила номер квартиры?

Шумский наскоро обвел светом фонарика края газеты, согнул ее пополам и передал Быкову:

– Абсолютно чистая.

– Как у вас дела? – повернулся Быков к другому оперуполномоченному, Изотову, который молча, невозмутимо копался в карманах убитого.

– Все цело. Заводской пропуск на имя Красильникова Георгия Петровича, шлифовщика механического цеха…

– Его пропуск?

– Да, на фотографии он… Записная книжка, деньги, расческа.

– Сколько денег, вы посчитали?

– Семьсот восемьдесят три рубля^[1].

Быков заложил руки за спину, прошелся по аллее грузной, размеренной походкой.

– Какое сегодня число? – спросил он, неожиданно обернувшись.

– Двенадцатое, – ответил Изотов. – То есть сейчас уже тринадцатое.

– Когда на заводах бывают получки?

– По-разному, Павел Евгеньевич. Первого и пятнадцатого, пятого и двадцатого. Где-то в этих пределах.

– Значит, двенадцатого числа в любом случае человек не может получить зарплату?

– Пожалуй, что так, – согласился Изотов, – если только ему не выдали командировочных.

– И если он не таскает сбережений с собой, – вмешался Шумский.

– Все у вас? – спросил Быков Изотова.

– Осталось осмотреть пальто.

В правом наружном кармане лежали мелочь, ключ, свалявшийся трамвайный билет. Из другого Изотов достал клочок бумаги, поспешно вырванный из тетради в линейку.

«Гоша! – читал Изотов, с трудом разбирая косой размашистый почерк. – Сложилось так, что нужно было уехать к 7 часам. Дома буду в 12 час. Извини, пожалуйста».

Записка была сунута в карман небрежно и скомкалась, но сначала кто-то сложил ее вчетверо, надписал тем же карандашом «Г. К.» и пришпилил кнопкой: в четырех местах виднелись проколы.

– Интересно, числа нет. Но есть что-то вроде подписи. Как ты думаешь, что это – «Л», «П» или «И»?

– Пожалуй, «П», – предположил Шумский.

– Да, на «П» больше похоже, – согласился Быков. – Учтите, записка может быть сегодняшней. Видите, какие сгибы? Как вы думаете, кто ее писал – мужчина, женщина?

– По почерку скорее мужчина, – сказал Изотов.

– Мне тоже так кажется, – сказал Быков, осторожно укладывая записку в планшет. – Ладно, осматривайте труп.

Убийца стоял сзади, в кустах. Он выстрелил в затылок Красильникову с близкого расстояния – это было видно по рваной ране и по дыре в кепке. Изотов приподнял голову Красильникова, стараясь не встречаться с открытыми, невидящими глазами, и крикнул:

– Свет, Алеша…

Шумский поднес фонарик.

– Что это? Кровь? – спросил Изотов.

На желтой, тщательно выбритой щеке Красильникова заметно проступала темно-красная черта. Шумский достал блокнот, вырвал чистый листок и потер по щеке.

– Нет, не кровь. Губная помада.

– Я так и предположил, – удовлетворенно сказал Изотов. – Это уже кое-что… Выходит, здесь замешана женщина.

– Не торопись с выводами, – проговорил Быков. – Ищите гильзу. И постарайтесь найти пулю.

– Гильза должна быть где-то в кустах, – сказал Шумский, – но Ларионов не пускает, землю бережет, затопчем.

Ларионов, потный, раздосадованный неудачей, снова присел на корточки с Пиратом за скамейкой – там, в кустах, на влажной, пахнущей весной земле довольно четко отпечатались следы ботинок. Пират прерывисто обнюхивал их, потом рванул поводок, и Ларионов, едва успевая за псом, прыжками помчался в сторону, противоположную проспекту. На улице поводок начал слабнуть. Пират завертелся на месте, завилял хвостом и заскулил.

– Ищи, Пират, ищи, ищи, – строгим голосом настойчиво погонял Ларионов, теряя терпение. – Не можешь? Потерял, да? Потерял? Эх ты, псина…

Они вернулись, и не успевший отдышаться Ларионов сказал Быкову, что след прерывается на мостовой, где проезжавшие машины смешали запахи.

– Очень плохо, – проговорил Быков, насупившись.

– Можно еще попытаться, товарищ полковник, но бесполезно, мостовая мокрая, грузовики все-таки ходят и ночью. Город ведь…

– Ну что ж, давайте искать гильзу и пулю.

Начали от тех же кустов. Ладонями, как слепые, ощупывали холодную землю, слабую нарождавшуюся траву, оголенные корни…

Незаметно рассвело. Исчезла тишина, теперь сад пропитался неумолчным щебетанием птиц. Пробежал вдали трамвай, гудела, разбрызгивая воду, поливальная машина.

– Да погасите вы фонари, диогены, – пробасил Шумский, смеясь, и выключил свой.

– Вот она! – воскликнул невозмутимый Изотов, очищая от земли гильзу. – Калибр 7,65. Система иностранная.

2

Шумский пришел в управление после обеда. Его нервное, узкое, с острым носом и острым подбородком лицо было бледно, а под глазами набухли мешки. Шумскому было под сорок, и в этом возрасте беспорядочный сон, еда урывками и нехватка кислорода ставили свои горестные метки на лицо.

Изотов был уже на месте. Он стоял, засунув руки в карманы, и смотрел в окно.

– Долго спишь, начальник, – сказал он, подойдя к столу Шумского. – Убийца пойман, раскололся и жаждет разрешения поговорить с великим сыщиком – гражданином Шумским.

– Неостроумно, – ответил Шумский. – Фантазии мало. За то время, что ты здесь, мог бы придумать что-нибудь посмешнее. Но кому не дано… Экспертиза есть?

– Нет. Быков интересовался тобой. Ты возглавишь группу, а мы будем на подхвате.

– Кто это «мы»?

– Я и Сережа Чупреев.

– Славная компания… за столом в ресторане. – Шумский взялся за телефонную трубку. – Галина Михайловна? Здравствуйте, голубушка. Шумский. Вы про нас забыли?.. Совершенно верно, таких, как Изотов, забыть нельзя. Ночью снятся, и вскакиваешь в холодном поту. Что?.. Идет Людочка? Хорошо, ждем.

– Я навел справки о Красильникове, – сказал Изотов. – Уроженец Вологодской области, отец погиб на фронте, мать работает в колхозе, два брата и сестра проживают с матерью. Двадцать два года. Холост, служил в армии, после демобилизации остался в Ленинграде, живет в общежитии на Банной, беспартийный, наград не имеет, судимости тоже, за границей не был.

Шумский кивнул, откинулся на спинку стула, закурил. Пришла Людочка, черноглазая толстушка, молча передала бланки с ответами экспертов Шумскому и покосилась на Изотова. Изотов имел обыкновение задавать ей с совершенно серьезным видом шутливые вопросы, как маленькой, чем ставил ее в тупик и вгонял в краску. Но Изотов, занятый своими мыслями, не обратил на нее внимания, и Людочка, высоко подняв голову, удалилась своей гусиной, покачивающейся походкой.

Экспертиза подтвердила первоначальные предположения. Самоубийство исключалось – выстрел произошел с расстояния примерно 25 сантиметров. Пуля застряла в голове, ее извлекли и установили, что пистолет, из которого стрелял убийца, был чешский, системы «Збройовка», калибра 7,65. Незадолго до смерти Красильников спиртного не пил. Никаких других ран, синяков, кровоподтеков на теле убитого медики не нашли, что давало возможность говорить об убийстве внезапном, из-за угла. Отпечатки пальцев на замке портфеля были самого Красильникова.

– Все-таки мне кажется, – сказал Шумский, – наиболее правдоподобным было бы предположить убийство из ревности. Вообрази: она (икс) изменяет мужу, а может быть, даже не мужу – просто безумно, как в семнадцатом веке, влюбленному в нее человеку. Этот человек выслеживает ее и застает с Красильниковым здесь, в саду… Может быть так? Вполне.

– Оч-чень романтическая картина, – язвительно произнес Изотов, – но она тотчас же рухнет под моим трезвым, сугубо земным вопросом: зачем Красильников, идя на свидание, понес портфель со шмотками, учебником и журналами? Странно, не находишь?..

– Может быть, брюки и рубашки он сначала понес на барахолку? – предположил, подумав, Шумский.

– Хорошо, допустим, что так. Рынок когда закрывается?

– В шесть часов.

– А в шесть он был еще дома…

– Дома? Откуда тебе известно? Это еще надо проверить.

– Тогда, может быть, он шел не на рынок, а в скупочный пункт или, скажем, в комиссионку?

– Это не меняет дела. Они закрываются в восемь часов. Какая разница – в шесть или в восемь? Ты прав, если ему, скажем, не удалось продать вещи, то он, конечно, не потащился бы в сад с тяжелым портфелем, а занес бы его домой. Тем более что и живет-то он неподалеку…

– Тогда возможен такой вариант, – сказал Изотов, присаживаясь на край стола Шумского. – Красильников идет с вещами к кому-то, кто его ждет…

– К женщине?

– Не знаю, либо к женщине, либо к мужчине, сейчас это не имеет значения. Но человек куда-то уходит и оставляет записку: «Дома буду в двенадцать часов», Красильников ждет…

– С семи до двенадцати? – улыбнулся Шумский. – И потом идет на свидание?..

– Мы же не знаем, – возразил Изотов, – что Красильникова ждали именно в семь часов. Время может быть любое после семи – в девять, в десять…

– Да, но тогда обычно в записке не пишут: «ушел в семь, буду в двенадцать». Кому какое дело, когда ты ушел, важно, что будешь в двенадцать. А уж если «случилось так, что я должен был уехать к семи», то, стало быть, Красильникова ждали в семь или даже в шесть тридцать, а он опаздывал. Ну ладно, ладно… Вообще-то, тут что-то есть. Давай, Витя, развивай свою мысль.

– Ну вот. Найдя записку, Красильников пошел домой, по пути встретил знакомую женщину или познакомился с какой-нибудь девицей…

– Это уже никуда не годится, – замахал руками Шумский. – Встретил женщину, а заодно и своего убийцу. Просто так, случайно…

– Минутку, – не сдавался Изотов. – Не встретил, а Красильникова ждала женщина, с которой он договорился о свидании. Даже, может быть, шел с ней к тому человеку, рассчитывая, что пробудет у него недолго, а она подождет где-нибудь на улице. Ну а дальше твоя версия с обманутым мужем…

– Ловкий ты парень. Но тогда при чем тут записка? Она могла быть, могла и не быть. Возникает несколько вопросов: какую роль во всей этой истории играет записка? Что делал Красильников с семи до двенадцати ночи? Пять часов гулял со своей возлюбленной, а убийца все это время ходил за ними по пятам? Сомнительно. Если он все же ждал до двенадцати, то, следовательно, у Красильникова была веская причина ждать. Какая?

– Да, вопросов много, – проговорил Изотов. – Как всегда.

Шумский побарабанил пальцами по столу.

– Ну вот что. Версии есть, надо добывать факты. Ты сейчас пойдешь в общежитие, Сергея я отправлю на завод. Узнайте все о Красильникове: когда последний раз был на заводе, дома, его характер, привычки, склонности, знакомства – словом, все. А я займусь записной книжкой.

3

Заводское общежитие занимало пятиэтажный корпус новой постройки. Изотов вошел в вестибюль. Две полукруглые лестницы с грубыми бетонными перилами вели к раскрытым настежь дверям, возле которых сидела вахтерша, щуплая бойкая старуха с крикливым голосом. Час был вечерний, хлопали поминутно входные двери, мимо старухи взад и вперед шастали люди.

– Нету Кошельковой, сказано ведь русским языком – нету. Когда придет, тогда и пущу… – кричала старуха. – Токмаков, не будет тебе ключа, твой сосед уже третий потерял, разиня… Как? А вот так: дверь ломать придется… Ну ладно, попробуй от тридцать второй, может, подойдет…

– Мне бы повидать коменданта, а? – вкрадчиво, с располагающей улыбкой спросил Изотов и положил руки на деревянную загородку, отделявшую вахтершу от прохода.

– Коменданта? – переспросила вахтерша, бросая изучающий взгляд на Изотова. – Вам он зачем? По личному делу?

– По личному.

– Чей-нибудь родственник или знакомый?

– Родственник.

– Чей же? – Изотов увидел в тусклых, некогда серых глазах старухи любопытство. – Я тут всех знаю, не первый год сижу.

Два парня, гогоча и гикая, пронеслись мимо Изотова, едва не сшибив его с ног, перемахнули через ступени и выскочили на улицу.

– Во кобели, во кобели, – укоризненно качала головой старуха. – Хоть бы ноги поломали… И воспитывают их, и в театры водят, и телевизор-то им купили – все нипочем. Балбесы… Ну и чей же ты родственник?

– Красильникова Гоши.

– М-м, – неопределенно промычала вахтерша. – Красильникова… А чегой-то я его не припоминаю. Высокий такой, да? Видный…

– Ну во-от, – разочарованно проговорил Изотов, – а говоришь, что всех знаешь.

– Помню, помню, из шестьдесят девятой, Гоша. Ничего парень, положительный, тихий, не матерится. Ты говоришь – не помню. Я помню тех, кто в глазах рябит. А ваш Гоша – нет: переночует, и целый день его не видно. Его и сейчас вроде бы нет. А ты откуда приехал? Издаля? И чего тебе комендант? Подожди, сам придет.

– Слушай, бабуся, хватит меня допрашивать, – все так же улыбаясь, но настойчиво сказал Изотов, – организуй-ка мне коменданта, быстренько. Мне он нужен по очень важному делу.

– Ну обожди тогда… Мишустина! – крикнула она проходящей по коридору женщине. – Найди-ка Федор Петровича, тут товарищ его спрашивает.

– К вам попасть, как на военный завод, – сказал Изотов.

Старуха развела руками:

– Порядок такой. Не будет порядка в общежитии – знаешь что получится? Не приведи господь…

От нечего делать Изотов прочитал афиши, приколотые к доске, пожелтелый от времени распорядок дня, висящие тут же записки о найденных вещах и обернулся на строгий недовольный голос: «Кто там меня спрашивает?» Седой мужчина неторопливо сошел с лестницы. Изотов, избегая лишних вопросов, тихо сказал, что он из уголовного розыска. Комендант засуетился, стал обходительным, повел Изотова за собой.

– У нас, конечно, всякое бывает, – говорил комендант, заискивающе поглядывая на Изотова, и в голосе его улавливалось беспокойство. – Народу много, текучесть кадров большая. Сегодня работает, завтра уже уволился, за всеми не углядишь…

Они прошли длинный коридор, по которому бегали ребятишки; из кухни неслись запахи щей, жареного мяса, в умывальной шумела вода. Поднялись по внутренней лестнице.

– На первом этаже у нас семейные, на втором – женщины, потом опять семейные, а уж выше – мужчины, – объяснял комендант, борясь с одышкой.

Он стукнул костяшками пальцев в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел. В комнате было четыре кровати, посередине стоял стол, захламленный вещами и остатками еды. Небритый парень в расстегнутой нижней рубашке опустил ноги с постели, вопросительно посмотрел на коменданта.

– Спал, что ли? – вместо приветствия сказал комендант.

– Да так, самую малость.

Изотов оглядел комнату, пытаясь определить кровать Красильникова. Над одной висели вырезанные из журналов цветные фотографии красавиц. Они завлекающе улыбались, манили томными, дерзкими, надменными взглядами и как бы насмехались над теми, кто на них смотрит, но не может ими обладать. Изотов подошел ближе.

– Эта кровать Красильникова? – спросил он.

– Нет, рядом, в углу, – ответил парень.

– Он вчера ночевал дома? Когда вы его видели последний раз?

Парень накинул на плечи пиджак, присел к столу, зевнул.

– А чего случилось-то?

– Ты, Василий, отвечай, отвечай, – вмешался комендант. – Не спрашивай, а отвечай.

– Когда я видел его в последний раз? – в раздумье проговорил Василий. – Вчера под вечер, часов в пять. Я эту неделю в ночь работаю. Пришел утром, на часы не смотрел, но было что-нибудь около восьми: я с завода никуда не заходил, прямиком сюда. Пришел – койка его пустая была, застеленная. Так что не скажу, ночевал он или нет. Потом я лег спать, после ночной-то. Часов в пять – я уже встал, умылся – он идет, как и должно – с первой смены. Ну мы с ним почти не говорили. Он занят своими делами, я – своими. Он тут повертелся, взял портфель – а у него большой такой портфель, кожаный, – и ушел.

– Куда, не сказал? – спросил Изотов.

– Нет. А я и не спрашивал – мало ли куда человеку надо. Мы никогда не спрашиваем. Вот. А сегодня он не ночевал – это точно. Когда он заходил, в тумбочке рылся, бросил на кровать носки, так они и валяются. Значит, не был.

– А он что, парень-то пьющий?

– Не-ет… Чего нет, того нет. Я вам скажу, он вообще парень, ну так, между нами, некомпанейский. Мы тут иногда с получки… – Василий осекся, вспомнив о присутствии коменданта, выразительно посмотрел на него и, вздохнув, продолжал: – Федор Петрович уж нас извинит, но не мы одни… Вот, значит, Тихомиров, Гайдулин и я – это их койки – скинемся на пол-литра, закуску кое-какую купим, ну и, конечно, говорим: «Гоша, давай с нами…» Не, ни в какую… Да он и дома-то бывает редко.

– Где же он пропадает?

– Работает и еще учится. На лекции ходит, может, в библиотеку. В комнате много не назанимаешься.

– А где он учится?

– В университете.

Изотов открыл тумбочку Красильникова, подозвал коменданта и Василия. На верхней полке лежала стопка тетрадей и книг. Тут же валялись мыльница, зубная щетка, бритва и еще разные мелочи. Изотов перелистал общую тетрадь, отметил, что Красильников учился на первом курсе физического факультета заочно. В тетради же он нашел сберегательную книжку. Последняя запись была сделана седьмого мая – Красильников внес тридцать рублей, и общая сумма составила четыреста сорок пять рублей. Изотов отметил: Красильников не брал, а только вносил деньги по тридцать-сорок рублей довольно аккуратно, через каждые десять-двенадцать дней.

– Переводы Красильникову приходили откуда-нибудь, не замечали?

Поджав губы, Василий поморгал белесыми ресницами, ответил:

– Нет, как будто не приходили.

– А деньги у него водятся? В долг у него берете? Или, наоборот, он не просит у вас взаймы?

– Так мы что… Мы зарабатываем. Я тысячу сто – тысячу двести в месяц выколачиваю. Одному хватает. Зачем я занимать буду? Ну и он тоже… Но деньги он любит, не то что любит, а считает, все до копейки.

– Почему вы так думаете?

– Хм… Черт его знает. Так не объяснишь. Пожить надо с человеком…

– Ну хорошо, – сказал Изотов, – а девушка у него есть?

Василий вздохнул, улыбнулся, потер небритый подбородок.

– Уж вы и задаете вопросы… Не знаю. Что знаю, я вам все выложил, а чего не знаю, говорить не стану. Он ведь человек неразговорчивый, с нами своими делами не делится, все про себя. Сюда девушки к нему не ходят, я их не видел, ну а там где-нибудь… Его самого надо спросить.

Изотов просмотрел письма – они были от матери, взялся за книги. Присев на кровать, тряхнул учебник по физике. Из него выпали две фотографии. На одной, меньшего размера, была снята вполоборота девушка, юная, круглолицая; на другой – женщина постарше, полная, самодовольная. Изотов обратил внимание на ее подкрашенные губы. Он перевернул фотографии. Надписей не было.

– Кто это? Вы знаете этих женщин? – спросил Изотов, положив фотографии на одеяло.

Василий покачал головой.

– А вы? – повернулся Изотов к коменданту.

– Первый раз вижу. В нашем общежитии они не живут, я вам гарантирую. Ну а если они сюда и приходили, то я их не встречал.

Изотов поднялся, поблагодарил Василия, взял с собой кое-какие тетради, письма, фотографии, сберегательную книжку и пошел, сопровождаемый комендантом.

– У вас где-нибудь есть телефон?

– Да, пожалуйста, у меня в комнате – услужливо ответил комендант и наконец решился спросить: – А вы мне не скажете, что все-таки случилось? – И поспешил добавить: – Можете быть уверены, что я никому ни слова…

– Красильников убит сегодня ночью, – сказал Изотов.

– Что вы говорите?! – ужаснулся комендант, останавливаясь и качая головой. – И неизвестно кто?..

– Да, ищем, – ответил Изотов. – Я вас вот о чем попрошу: я сейчас выпишу повестки, вы их передайте тем двоим в комнате – Тихомирову и Гайдулину, пусть завтра зайдут ко мне в управление.

Пока Изотов писал, комендант ходил по комнате; от тяжелых шагов его дребезжал стакан, придвинутый к графину.

– Вот ведь чертовщина какая, – заговорил комендант, не заботясь, слушает его Изотов или нет, – случится с человеком что-нибудь этакое, начинаешь задним числом копаться в памяти и вспоминаешь о нем всякую ерунду. Я не знаю вашу работу, может, вам это совсем и не нужно, но я вспомнил, что на днях Красильникову все время звонила какая-то женщина…

При слове «женщина» Изотов перестал писать и взглянул на коменданта:

– Откуда вы знаете?

– Да я сам разговаривал с ней, по этому телефону.

– Вот как? – заинтересовался Изотов, отставляя стакан. – Ну и что?..

Комендант остановился, широко расставив руки, медленно произнес:

– Да нет, ничего, вы там, наверху, спрашивали о женщинах, а мне как-то невдомек, только сейчас, придя сюда, вспомнил.

– А раньше ему звонили женщины?

– В том-то и дело, что никто никогда… Мы вообще проживающим здесь не разрешаем давать этот телефон, служебный он. Так вот, в тот день, во вторник это было, два дня назад…

– То есть десятого?..

– Ага, десятого. Я полдня на заводе был, в АХО, потом пообедал и приехал сюда. Что-нибудь в шесть – начале седьмого звонит она, просит позвать Красильникова. Я отвечаю, что мы к телефону не зовем. Ведь дай всем волю, каждому трезвонить начнут, только знай бегай по этажам, работать некогда будет. Хотел уже положить трубку, а баба настырная такая, извиняется, говорит, что у нее какое-то очень важное дело и срочное, ну просто умоляет меня, чуть не плачет. А тут как раз уборщица сидела, Мелентьева. Я ее и послал в шестьдесят девятую. Мелентьева-то как услышала, что Красильникова спрашивают, говорит: «Да она целый день сегодня звонит, могла бы уж сама сто раз приехать, не барыня…»

– А какой голос был у женщины, вы запомнили?

– Какой голос? – озадаченно переспросил комендант. – Обыкновенный. Голос как голос…

– Низкий, высокий, звонкий, глухой, молодой женщины или пожилой… Разные же бывают голоса, – настаивал Изотов.

– Чистый голос, не сиплый, молодой, может быть, немного резковатый, – ответил комендант, подумав.

– Ну и что потом? Пришел Красильников?

– Пришел, и они стали разговаривать.

– Он называл ее имя?

– По-моему, нет.

– А о чем он говорил?

Комендант виновато развел руками, вздохнул.

– Кабы знать, я бы, конечно, прислушался. А у нас ведь как: один зашел, другой, этому что-то нужно, тому тоже… Разве будешь слушать, что там болтают по телефону?

– Ну о чем хоть речь-то шла? Долго они разговаривали?

– Нет, совсем немного. Мне кажется, договаривались о чем-то. О свидании, наверно. Потому что Красильников сказал: «Ладно, приду». Это я запомнил. Еще подумал: «Вот ведь молодежь нынешняя – баба на свидание зовет, целый день добивается». В наше время не так было… А впрочем, кто знает, может, больна она, может, и правда дело важное. Разве в чужую душу влезешь?

– Все может быть, – согласился Изотов. – Все может быть…

Он вынул из портфеля листы бумаги, записал все, о чем говорил комендант, прочел ему и попросил подписать. Потом выяснил в управлении, что Чупреев еще на заводе, и позвонил туда.

– Сережа, ты не уходи, дождись меня и задержи кадровиков, дело есть… Я сейчас выезжаю.

4

Шумский раскрыл потрепанную записную книжку. Красильников, как видно, не был аккуратен, и сокращенные строчки, записанные наспех, то карандашом, то чернилами, сцеплялись, перемешивались одна с другой, точно хозяин книжки сам не знал, пригодятся они ему или нет. Почерк его был мелким, непонятным. Все это затрудняло чтение, и Шумский то и дело подносил к записям лупу.

На одном листке между математическими формулами записано: «бел. 11 р. 25. об. 8 р., пар. 3 р. 20, пон – внеоч. лекц. м-лен», а следом значилось: «Назар. В-5—81–32 16/III».

Своим заостренным почерком Шумский выписал на чистый лист бумаги номер телефона. Перевернул страницу книжки, прочитал: «Ольга Николаевна». Ни фамилии, ни адреса не было. Затем намного ниже следовало: «от гл р. – 2 дв.». Было непонятно, относится эта странная строчка к Ольге Николаевне или она самостоятельна. На всякий случай Шумский соединил их, переписал и поставил большой вопросительный знак.

Далее были записаны, по-видимому, какие-то хозяйственные расчеты; Шумский пролистал страницы без интереса и натолкнулся на еще одно имя: Валерий Семенович. Оно было обведено в кружок, но тем не менее фамилия опять-таки отсутствовала. Шумский снова поставил вопросительный знак.

На последней странице Красильников записал: «А.И. – 21 р., 18 р., 11 р., 32 р.». Первые две цифры были написаны карандашом, третья – чернилами, последняя – карандашом. «Получал он эти деньги от А. И.? Или давал взаймы? – думал Шумский, перенося запись в свой список. – И кто скрывается под А. И.?»

Изотов приоткрыл дверь. Шумский сидел неподвижно за столом, подперев голову руками.

– Смотри, как работает, – громким шепотом сказал Изотов нажимавшему на него сзади Чупрееву. – Не видит, не слышит…

– О, давненько я вас не видел, – поднялся Шумский. – Заходите, не стесняйтесь. Выкладывайте новости.

Чупреев бросил на стол личное дело Красильникова, взятое с завода, Изотов положил перед Шумским запись показаний коменданта.

– Пока все идет как надо, – довольно сказал Изотов, когда Шумский прочитал бумагу.

– Угу, – отозвался Шумский. – Судя по всему, мы на правильном пути.

Тогда Изотов, улыбнувшись, выложил фотографии.

– Ничего… – сказал Шумский, разглядывая лица. – У парня был недурственный вкус.

– Алексей, – предостерегающе проговорил Изотов. – Не то смотришь.

– То есть как «не то»?

– Не туда… – улыбнулся Чупреев.

– Ну ладно, давайте серьезно. Кто они, установили?

– Знаешь, мне сегодня немного повезло, – пододвигая стул и садясь на него верхом, сказал Изотов. – Представляешь, фотографии. А кто на них – неизвестно. Ищи-ка по городу… В старину хорошо было: фото наклеено на картон, внизу – адрес фотографии, негативы сохраняются… Теперь же снимают на каждом углу. Ну поэтому первое, что пришло в голову, – ехать на завод. Может быть, кто-нибудь из заводских? Подняли мы с Сережей на ноги отдел кадров. И что ты думаешь? Докопались.

– Обе на заводе работают?

– Нет, одна… Поэтому-то я тебе и сказал, что мне немного повезло. Но и то хлеб… Вот эта девочка – Орлова Галина Петровна, чертежница конструкторского бюро.

– Как она работает, в какую смену? – спросил Шумский.

– Все дни одинаково – с девяти до пяти.

– То есть вечерами свободна и могла встретиться с Красильниковым в саду?

– Вполне. Я уже послал ей повестку с курьером, завтра Орлова будет у нас. А что у тебя?

Шумский поморщился:

– Не бередите мои раны. Сплошная головоломка. Тут нужен не следователь, а дешифровщик. – Шумский протянул Изотову листок с выписками. Чупреев подошел к Изотову.