Меч и Крест

Моему городу посвящается

Глава первая,
в которой появляется черный ворон

Если ворон на церкви каркает – быть покойнику.

«Русские народные приметы и поверья»

В ясный июльский день, незадолго до Ивана Купала, по Андреевскому спуску, вьющемуся змеей на Подол, шла экскурсия иностранных туристов.

Ее возглавляла красавица-экскурсовод – дама аппетитная, как корзина горячих пирожков, непонятного и не важно какого возраста. Ведь – вы согласитесь со мной, не так ли? – какая разница, сколько женщине лет, если пятнадцать мужчин неотрывно смотрят на ее грудь, с трудом отвлекаясь на другие, исторические, ценности.

– О, couleur locale!^[1] – вкусно цокнул языком один, тщедушный и с д'Артаньяновским носом.

Остальные с готовностью закивали.

Нисколько не смущенная столь пристальным вниманием к двум национальным раритетам, умостившимся в ее декольте, красавица вдохновенно вещала, с той легкостью и непринужденностью, с какой женщины говорят обычно о предметах любовных, модных и светских:

– Посмотрите налево. Перед вами сердце Киева – Старокиевская гора. Именно здесь братья Кий, Щек и Хорив основали город, названный в честь старшего брата – Киев, – столицу древней Руси и Мать городов русских!

И голос ее прозвучал столь восторженно и хвастливо, словно речь шла не о древних князьях, а о предложении руки и сердца, полученном ею от президента страны не далее чем вчера вечером.

На небе светили солнце и прозрачная луна, что случалось в Киеве так часто, что никого особо не удивляло. Вдруг, словно кто-то сверху встряхнул чернильным пером, на небосвод капнул черный ворон, уселся на ослепительно солнечный крест Андреевской церкви и издал протяжное и громкое: «Ка-а-а-а-а-а!». Красавица, уже успевшая насплетничать туристам об утерянной голове Владимира Великого, украденной из его могилы на Старокиевской Петром Могилой, мельком нахмурилась, но продолжала бодро:

– Посмотрите направо: вы видите жемчужину украинского барокко Андреевскую церковь архитектора Бартоломео Растрелли. Церковь была построена на горе, где, согласно Нестору-летописцу, апостол Андрей Первозванный в 40-х годах нашей эры вознес свой крест как знамение будущего обращения славян в христианство. Рядом с церковью, в доме № 10 жил художник Михаил Врубель. Тут он написал первый вариант своей знаменитой картины «Демон», – красавица зачем-то подмигнула.

Переводчик бесцветно перевел сказанное на французский.

Один из экскурсантов занервничал: правильно ли тот переводит? Судя по тону красавицы, можно было подумать, что она только что рассказала им пикантный политический анекдот.

Ворон закричал в третий раз, сорвался с церкви и полетел на запад. Красавица задумчиво осеклась, провожая его встревоженным взглядом. И вдруг с невероятным для женщины мастерством спешно зацокала на тонких шпильках по кривым булыжникам Андреевского. Улица резко вильнула влево, потом вправо…

– Смотрим налево, – зачастила экскурсовод, как будто пыталась выплюнуть поскорей внезапно наскучившую ей, остывшую и потерявшую вкус информацию, – это гора Хорива – Хоревица, или Замковая гора. Многие считают ее одной из Лысых Гор Киева. Другие с ними спорят. Смотрим направо. Напротив Лысой Горы стоит дом № 13 – под ним с 1906 по 1913 год жил писатель Михаил Булгаков, увековечивший Андреевский спуск под псевдонимом Алексеевский в своем романе «Белая гвардия». Чуть дальше можно увидеть гору третьего брата – Щекавицу, известную также как Олеговка. На ней похоронен князь Олег, смерть которого была воспета поэтом Александром Сергеевичем Пушкиным в «Песни о вещем Олеге». Как вы могли заметить, Киев состоит из легенд, как панно из мозаики, – литературно красиво закончила она и, остановившись возле дома, отмеченного крайне странной табличкой «Центрѣ Старокiевскаго колдовства на Подолѣ», улыбнулась сахарно-сладкими зубами: – На этом наша экскурсия заканчивается. Есть вопросы?

Французы кинулись к переводчику и, окружив его, закартавили восклицательно и вопросительно, перебивая друг друга.

– Они спрашивают, можно ли сфотографироваться с вами на память? – безразлично перевел тот.

– Пожалуйста, – ответила красавица вежливо и машинально поправила бюст.

Д'Артаньяны, поняв этот жест без перевода, проворно облепили ее со всех сторон. Переводчик, в кадр не приглашенный, получил в руки фотоаппарат и бесстрастно прицелился.

– Обратите внимание, – объявила экскурсоводша с профессионально повествовательными интонациями в голосе. – Сейчас вы фотографируетесь с главной достопримечательностью нашей нации – украинской женщиной. Еще ваш соотечественник, французский историк Боплан, путешествуя по дореволюционной Украине, восторженно писал, что только здесь, в особый день года, наперекор всем иным народам не хлопцы сватали девчат, а девчата – хлопцев. И, заметьте, всегда достигали согласия. Им помогают, утверждал он, некие суеверия, которые существуют у украинцев насчет женщин. А никаких суеверий тут нет. Просто… Кстати, вы женаты? – неожиданно поинтересовалась она у близстоящего.

Дослушав перевод, мужчины отлипли от нее столь же быстро, как приклеились минуту назад. Рядом остался лишь один, получивший бесстыжий вопрос, испуганный, но почему-то не убегающий.

– Не бойтесь, mon ami^[2], я пошутила, – невесело засмеялась странная экскурсоводша и, деловито поправив грудь, зашла в двери «Центра Старокiевскаго колдовства на Подолѣ».

* * *

Тем временем ворон, накаркавший беду на маковку Андреевской церкви, успел облететь полгорода, выискивая нечто важное и, судя по всему, редко встречающееся в природе.

Опустившись на подоконник коренастого хрущевского дома неподалеку от остатков Кадетской рощи, ворон внимательно посмотрел в окно и издал резкое предупреждающее: «К-а-ррр!». Хотя стороннему наблюдателю и трудно было понять: что могло привлечь здесь столь важную птицу?

За выкрашенной в оптимистичный васильковый цвет рамой окна угнездилась крохотная шестиметровая кухня, плотно заставленная допотопным совковым гарнитуром «Красная шапочка». На полках у потолка стояли красные в серебряный горох баночки для сыпучих продуктов, столь густо покрытые вязкой кухонной пылью, что становилось понятно: их водрузили туда исключительно для красоты еще в начале 80-х годов, и с тех пор представления здешних хозяев о красоте и о функции баночек нисколько не изменились.

Возле плиты, протянув руку к вопящему о собственной готовности красно-горохастому чайнику, суетилась захлопотанная рыжая женщина лет сорока, явно относившаяся к категории дам, которых Господь лишь по недомыслию не наделил семью руками вместо двух. В зубах у нее был зажат огрызок черного косметического карандаша, обвислый карман халата топорщился от только что снятых бигудей, а энергичное щекастое лицо вызывало ассоциацию с бомбой, отсчитывающей время, оставшееся до неминуемого взрыва. Правой рукой женщина не глядя подхватила орущий чайник и налила в чашку кипяток, левой швырнула туда дешевый чайный пакетик, в то время как оба ее глаза – один кривовато подведенный, другой девственно заспанный – намертво прилипли к экрану маленького телевизора.

«Сегодня ночью, – бодро бубнил телевизор закадровым корреспондентским голосом, – в Куреневском районе прорвало систему водоснабжения. Движение на улице Фрунзе было перекрыто…»

Женщина торопливо подсунула красную в белые горошины чашку сидящей за столом дочери Маше и принялась обрабатывать оставшийся глаз, продолжая коситься на экран.

Дочь, пристроив перед тарелкой обернутую в газету толстую книгу, меланхолично доедала овсяную кашу.

Впрочем, если бы не фирменные самоварные щеки и медно-рыжий цвет волос, заподозрить дочь столь бурнокипящей матери в этой невзрачной барышне было бы практически невозможно. У Маши было лицо аскета, привыкшего к невкусной, но полезной еде и неинтересной, но правильной жизни, круглое, как циферблат часов, которые никуда не спешат и никогда не опаздывают. Безликая прическа в виде пуританской дульки, футболка навыпуск и взглядонепроницаемая юбка до пят точно дополняли образ идеальной ботанички.

Оторвав взгляд от книги, дочь с интересом посмотрела на экран, в надежде увидеть там своего отца. Живот телевизора пестрел кадрами утренней хроники. Улица Фрунзе, залитая водой, хоровод рабочих у отодвинутого канализационного люка, в числе которых на секунду мелькнул озабоченный лоб какого-то парня с ярко выраженными восточными чертами, взглянувшего вдруг на Машу в упор черными, как волчьи ягоды, глазами…

«Причины аварии пока неизвестны, – перешел телевизор на трагический тембр, – но жители района охвачены паникой. Некоторые из них до сих пор помнят Куреневскую трагедию 13 марта 1961 года, когда потоки жидкой грязи затопили частный сектор. Уровень воды достигал тогда высоты второго этажа. Тысячи жителей погибли».

– Что ж они не говорят, что те, кого их спасать послали, тоже погибли?! – заученно заголосила мать, давно ожидавшая повода запаниковать. – Что ж это делается, а? Ведь и папа наш сейчас там, аварию чинит.

– Кар-р-р-р-р-р, – раскатисто прокомментировал этот факт черный ворон.

– Раскаркался! – еще больше возмутилась женщина и замахала руками, пытаясь прогнать птицу, способную накликать дурное.

– К-рр, – коротко высказал свое мнение о ней тот и полетел прочь.

«А теперь новости культуры, – радостно объявила ведущая новостей на телеэкране. – Сегодня в Киевском музее русского искусства откроется выставка…»

– Опять читаешь! – без перехода набросилась мать на Машу. – Что это? Учебник?

Маша сконфуженно взглянула на родительницу – врать она не умела.

– Что? – мгновенно завелась мать. – Опять?! Опять «Мастер и Маргарита»? Сколько можно? Лучше бы предмет повторяла!

– Мама, – тихо отозвалась Маша, без надежды на помилование, – ты же знаешь, я давным-давно все выучила. Я все знаю на «отлично».

– Все знаю… Она все знает! Чего ж ты при этом такая дура! – окончательно взорвалась мама и вдруг жалобно запричитала, ссутулив плечи и сморщив лицо. – Ты ж у меня не уродина, не ущербная какая. Чего ж тебе так не везет? Двадцать два года, и ни одного парня! Я в твоем возрасте уже тебя родила! У Татьяны Петровны дочь второй раз замуж выходит! А ты все дома сидишь и книжки про любовь читаешь. Может, на тебя кто порчу навел, сглазил? Сходила бы к какой-нибудь бабке, а? – Голос матери неожиданно стал молящим. – Я тут у сотрудницы адресок взяла. Она говорит: помогает. Сходи, доча, попроси, чтобы тебе венец безбрачия сняли.

– Мамочка, – обреченно скривилась Маша, – ну зачем эти глупости?

На один тоскливый, как желудочный спазм, миг ей стало невыносимо стыдно за собственную никчемность и ужасно жалко мать, родившую на свет пустоцвет.

И захотелось исчезнуть… Или заткнуть уши.

– Ну сходи, доця. Что тебе стоит? – елейно попросила мама. – Я тебе и денежку дам. Хорошо? – И, не оставляя Маше паузы для дальнейших возражений, вытащила из висящей на ручке холодильника сумки завернутые в бумагу гривни и суетливо выложила их на стол рядом с Машиным локтем.

– Ладно, – безуспешно попыталась сбежать та. – Я пошла. А то на экзамен опоздаю…

– Деньги не забудь, – уже строго наказала мать.

Смирившись с судьбой, дочь сунула бумажки в книгу и рванула в коридор.

– Ой, мама! – горестно всхлипнула она, в сто тридцать первый раз натыкаясь на старый безработный велосипед, подаренный родителями к ее пятнадцатилетию.

– Под ноги смотреть надо! – отозвалась мама.

Скрючившись пополам, Маша переждала мгновение острой боли и погладила будущий синяк.

У нее всегда было плохо с координацией движений. Она не умела танцевать и на велосипеде ездить так и не научилась, – удержав равновесие несколько секунд, тут же заваливалась в ближайшие кусты…

Но она старалась не думать об этом.

Она думала о реальных и литературных прототипах булгаковского Воланда, об оспариваемой многочисленными историками дате основания Киева, о целесообразности объединения языческих и православных праздников… Но только не о себе самой.

Зачем думать о грустном?

* * *

Некрасиво поругавшись с матерью Маши, ворон вернулся на Андреевский спуск и, облетев вокруг многобашенной гостиницы «Андреевская», выбрал одно из окон административной части, сдаваемой руководством под офисы платежеспособным фирмам.

«Ка-а-а-а-а», – по-мужски одобрительно крякнул он, и на этот раз с ним трудно было не согласиться.

Дама, восседавшая за начальственным столом, была настоящей красавицей!

Хотя и в идеально-дорогом ее костюме, и в узких очках в золотой оправе, перечеркивающих острое и опасное, как нож, лицо, и в величественных украшениях, безупречных с точки зрения вкуса, угадывалось, тем не менее, нечто странно бесполое, какое-то почти патологическое пренебрежение к собственной внешности. Подбирая одежду и аксессуары, эта дама наверняка до миллиграмма взвешивала в уме, насколько они подчеркнут ее статус и класс, ни на секунду не замыслившись над тривиальным «to be or not to be?» – «А пойдут они мне или нет?».

«Ка-а-а-а-а…» – ворон задумчиво склонил голову набок.

Но строгая дама, вросшая правой щекой в серебристую телефонную трубку, снова его не услышала. Потому как, во-первых, стекла в ее офисе были звуконепроницаемые. А во-вторых, Екатерина Дображанская была стопроцентно убеждена: в мире нет ничего важнее этого телефонного разговора, и даже весть о скором конце света вряд ли отвлекла бы ее внимание.

– Так, значит, ваше решение окончательное? – грозно спросила Катерина у трубки. И на лице ее была написана последняя стадия человеконенавистничества, но голос звучал ровно и сдержанно, что, безусловно, свидетельствовало о ее недюжинной силе воли.

Что именно ответила ей невоспитанная трубка, нам осталось неизвестным, но в ту же секунду Катя разъяренно запустила серебристый аппарат в окно.

Стекло мужественно выдержало удар, телефон развалился, обнажив начиненное проводками брюшко, ворон ракетой взметнулся в небо, а трубкометательница яростно выстрелила черным взглядом в своего флегматичного зама, расположившегося в углу дивана.

– Все кончено! – прорычала она. – Пять лет пахоты псу под хвост! Если они построят свой супермаркет рядом с нашим, я разорена. У них сеть, они могут позволить себе снизить цены. Они переманят к себе всех наших покупателей… Черт! Черт! Черт! Убила бы! Кстати, сколько стоит заказное?

– Катерина Михайловна, – произнес ее заместитель валерьяново-успокаивающим голосом, – успокойтесь, пожалуйста.

– Что?! – обозлилась Катя еще сильней. – И это мне говорит мой зам?! Если я успокоюсь, мы все завтра пойдем по миру! И вы, между прочим, тоже! Сколько стоит помещение, где они хотят обосноваться? Может, удастся его перекупить?

– Я узнавал, – спокойно уточнил заместитель. – Семьсот тысяч. И то если мы внесем деньги в течение недели.

– Неделя? Это нереально. Нет у меня столько свободных денег!

На стервозно-сосредоточенном лице Кати выписалась интенсивная работа мысли. Было видно: слово «сдаваться» в принципе отсутствует в ее лексиконе.

– Возможно, вам стоит обратиться к Василию Федоровичу, – ненавязчиво подсказал ей зам.

Катерина нахмурилась и вопросительно посмотрела в зеркало у двери. Подойдя ближе, она придирчиво, скрупулезно изучила свой облик с бесстрастностью оценщика в магазине. В этом взгляде не было и намека на самолюбование. Судя по всему, Катя вообще заглядывала в зеркало лишь для того, чтобы проверить свою готовность к продаже на деловой встрече, презентации или как в данном случае…

– Да, – безрадостно заключила она, – Василий Федорович может мне помочь. – Она бегло и с отвращением поморщилась. – Мразь он, конечно, редкая. Но лучше так, чем никак. Сегодня же позвоню ему и приглашусь в «Мерлин», на ужин. Он вечно зовет… Во черт!

В ее темных, коротко стриженных волосах обнаружился белый диверсант. Катя катастрофически седела.

– Не стоит так часто поминать черта. Тем более здесь, – с облегчением заулыбался зам, понимая, что буря миновала.

– То есть? – нетерпеливо уточнила начальница, сосредоточенно разыскивая у себя на голове новых предателей.

– А вы разве не знали, что окна нашего офиса выходят на киевскую Лысую Гору?

– Достали вы меня с вашей заумью! – огрызнулась Дображанская. – Я, если хотите знать, три года приучала себя говорить «черт» вместо «блядь». Сама себе штраф назначила: за каждое «бэ» десять долларов в пользу бедных. – Она резко нажала кнопку вызова секретарши. – Аня, позвоните моей косметичке, я буду у нее через два часа. И отыщите мне фото Василия Покобутько – нужно срочно подготовиться к встрече… Во чер-рт!!!

* * *

– Сани, крути попкой! Ну, давай, давай, работай хвостом! – азартно подначила Даша балетных мальчиков на сцене.

Все они были обряжены чертями, и главная фишка танца состояла в том, чтобы их хвосты периодически вставали дыбом и извивались, как ленты у гимнасток.

– Землепотрясная, ты – не арт-директор, а тиран! – кокетливо пропыхтел смазливый танцор Сани.

– Ладно, ладно, – отмахнулась Даша Чуб, подтягивая купальник. – Ты лучше попку не распускай. Зимой и летом держи хвост пистолетом!

Землепотрясная (как не без оснований окрестили ее в клубе) довольно закинула босые ноги на стол. В носу у нее сверкала сережка с блестящим камушком, предплечье обнимала витиеватая татуировка «браслетом», в глазах горела стопроцентная уверенность: жизнь прекрасна!

Открытая терраса клуба «О-е-ей!» (название, креативно придуманное его арт-директором вместо отстойного «Лос-Анджелес») выходила прямо на пляж у Днепра, и Даша могла ежедневно совмещать приятное с полезным – работать и одновременно фритюриться под солнцем, становясь все шоколаднее с каждым днем. Хотя после продолжительных и болезненных криков директора ей пришлось пойти на компромисс и приобрести себе «нормальный» купальник с лифчиком, который, по глубокому убеждению Даши, безнадежно портил загар и без которого она благополучно обходилась последние пять лет.

Балет на сцене дружно стал раком, хвосты – трубой.

– Молодцы! – восторженно заорала Даша. – Шестого наш чертов канкан будет гвоздем программы!

– Остынь! – одернула ее местная парикмахерша Заядлая, сосредоточенно заплетавшая Дашины белые космы в тоненькие афро-американские косички.

– Классные мальчики, правда? – и не подумала остужаться та.

– Только голубые, – брезгливо фыркнула парикмахерша. – Знают, как задницу свою продать, а больше с них толку никакого.

– Фигня! – молниеносно загорелась Даша. – Спорим, я Сани соблазню? Еще до праздника. Спорим?

– Спорим, – кисло согласилась Заядлая. – Только у тебя все равно ничего не получится.

– Спорим на мой мопед?! – запылала Даша пожаром.

– На твой мопед? – неподдельно поразилась Заядлая.

– Ага! Я ставлю мопед, а ты – кольцо, которое подарил тебе твой Алекс.

– Ну да, разбежалась! Оно знаешь сколько стоит? – презрительно протянула парикмахерша.

– А чем ты рискуешь, Заядлая? – рассмеялась Чуб. – У меня же все равно ничего не получится. Ой, смотри, смотри, по пляжу ворон ходит! О-о-огромный какой!!!

Парикмахерша раздраженно дернула Дашу за косы, возвращая ее неугомонную вертлявую голову в нужную позицию.

– Ну че ты вечно радуешься всему так, словно тебе зарплату принесли? – процедила она.

И была абсолютно права. Назвать Дашин характер легким было бы явным преуменьшением – он был невесомым и парящим над землей, словно разноцветный воздушный шар, что закономерно вызывало раздражение homo sapiens, считавших себя серьезными и твердо стоящими на двух ногах.

Землепотрясная была похожа на шумный праздник, на неутомимо скачущий на полу детский мяч. Заядлая же относилась к категории людей, которые отлично знают: именно детские мячи разбивают оконные стекла и сшибают вазы с сервантов, а на буйных праздниках всегда отдавливают ноги и крадут кошельки. Что же касается воздушных шаров, – их лучше покрепче сжимать за хитрый хвостик.

– О-о-о… – не без удовольствия оповестила она Дашу, – директор к нам направляется. Сейчас получишь очередной втык!

К ним и впрямь подплывал злой и слегка оплавленный жарой директор клуба. Даша сморщила нос и, сняв ноги со стола, сунула их в свои любимые ботинки «как у Джони Деппа», которые носила зимой и летом, с тех самых пор, как грохнула на них сумму, приравнивающуюся к стоимости всей полагавшейся девушкам обуви, включая домашние тапочки.

– Дашенька, – начал директор с не обещавшей ничего хорошего ласковостью сквозь зубы, – вы сегодня вечером петь собираетесь?

– Да, – беззаботно улыбнулась та. – А что?

– Тогда у меня к вам личная просьба – не ходите в зал. А то вы заводите клиентов, садитесь к ним на колени… А потом они осаждают мой кабинет, суют деньги и требуют вас. И угрожают мне, между прочим! Я каждый вечер вынужден под угрозой расправы защищать вашу сомнительную честь. Вы прекрасный арт-директор, Даша, так не ведите себя, как последняя....

– П-и-и-и-и! – громко пропищала Даша, имитируя славноизвестный звук в телевизоре, перекрывающий маты. – Обещаю вам, Александр Витальевич, сегодня буду стоять на сцене, как солдат перед мавзолеем Ленина. – Она бодро приложила ладонь к виску, отдавая честь.

– К пустой голове… – неприязненно начал директор, но махнул рукой. – Ладно. Что у нас с шестым числом?

– О! – оживилась Даша. – Ночь на Ивана Купала получится землепотрясная! Пресса в курсе – все в шоке. Все ж – язычники, все, на самом деле. Гороскопы там, бабки-шмабки, секс, короче… На пляже сложим костры, будем через них прыгать! Всем мужчинам будут выдавать при входе рога…

– В каком смысле? – встрепенулся директор.

– Да нет, не в том, – хохотнула Чуб и, извернувшись, выудила из кармана брошенной на стол куртки затасканную книжицу. – Просто ночь на Ивана Купала – это, типа, наш славянский Хэллоуин! Ночь перед праздником Всех святых, то есть в нашем случае одного главного святого, когда нечисть властвует на земле безраздельно. Черти там, ведьмы, вурдалаки! – радостно блеснула она интеллектом, который, в отличие от прочих частей ее естества, излучал блеск крайне редко. – Поэтому мужчинам будут выдавать рога, зубы и хвосты, женщинам – метлы и венки. А утром дамы будут пускать венки со свечками по Днепру, а мужики – их ловить… Я все-все про Купалу прочитала. У меня целая программа!

– Угу, – скептически фыркнула Заядлая, явно адресуя свои сомнения близстоящему начальству. – Только Хэллоуин – это Хэллоуин, его все знают. А это все наши мамины радости… И вообще, зачем людям нужно два Хэллоуина?

– Но этот наш, личный! – громогласно обиделась Чуб.

– Ладно, – обреченно вздохнул директор, – работайте. И помните, что я вам сказал. Один шаг со сцены, и считайте, что вы уволены.

* * *

– Все, конец вроде, – недовольно пробасил Машин отец, моргая красными от усталости глазами. – Запарились! Ну и пекло.

Под землей было нестерпимо душно и жарко, словно в бане с докрасна натопленной печью. Владимир Сергеич нетерпеливо стащил ставшую невыносимой куртку и замотал ее вокруг пояса, – под ногами хлюпала жидкая грязь и клубился пар.

– Че ты хочешь, Сергеич, воду ж горячую прорвало, – напомнил ему напарник. – Вон там еще течь, – ткнул пальцем он. – Видишь? Но эта, кажись, последняя… Эй, новенький, тащи инструмент.

Новенький – парень с живописным восточным лицом – сузил черные, как волчьи ягоды, глаза и внимательно огляделся.

– Мы сейчас в центре горы, – странно сказал он, – почти у самой вершины.

– Понятное дело, – равнодушно пожал плечами рабочий. – Оттого и улицу залило, что она под горой лежит.

Круглый туннель подземного коллектора поднимался от улицы Фрунзе вверх – на гору, где размещалась печально известная психиатрическая «Павловка», – и тянулся дальше, к Бабьему Яру.

Когда-то, двести лет назад, больница, в которой в 80-х годах работал еще никому не известный Кашпировский, была Кирилловским монастырем, но сменила свой статус задолго до революции, а имя святого на фамилию советского академика – после. От обители же осталась только церковь, расписанная юным Врубелем, почему-то до обморока и безумия боявшимся загреметь в старости именно в этот, соседствующий с ней, сумасшедший дом.

– И впрямь сумасшедший дом какой-то! – который раз за сегодняшний день разозлился суровый Сергеич, ощупывая «кажись, последнюю» пробоину. – Трубы ж, считай, новые. Чего они вдруг полопались? Ни ржавчины, ни хрена… Че-то здесь не так, Коля.

– Да говорю ж я тебе, это диггеры^[3] безобразничают, – начал доказывать уже не единожды высказанную мысль напарник. – И что это за мода пошла по канализациям нышпорить?!

– Что ж, – по-отечески протянул Владимир Сергеевич, – под Киевом подземных ходов больше, чем улиц в городе. Монахи сотни лет рыли, вот ребятам и интересно, что там. Но трубы они не портят, зачем?

– Ба! – громко вспомнил Коля. – Тут же Кирилловские рядом! Во куда они влезть надумали! Там, дальше, коллектор прямо к ним выходит.

– Где? – с мальчишеским интересом спросил новенький.

– Да там, дальше, направо, – обрадовался поддержке напарник и, увидав, что любопытный парень уже направился в указанном направлении, добавил с деланной деловитостью: – Верно-верно! И поглянь заодно, чего там! Если они ворота открыть пытались, точно нужно доложить кому надо.

Прошагав метров сто, новенький свернул в боковой туннель и почти сразу наткнулся на ржавые, вросшие в землю ворота, одна из тяжелых створок которых была немного приоткрыта, образуя небольшую щель, вполне достаточную, чтобы сквозь нее протиснулся кто-то молодой и гибкий. Черноглазый скользнул внутрь и обернулся. Луч света, выпрыгивающий из фонарика на его каске, задумчиво потрогал дыру в кирпичной стене. Какой-то начальник, не удовлетворившись железом дверей, велел заложить вход в тысячелетние Кирилловские пещеры, каждый шаг по которым грозил громким обвалом. Но теперь часть стены была разобрана.

Помедлив, парень зашагал дальше по путаному узкобедрому лабиринту неслышной поступью черной кошки, безбоязненно сворачивающей то вправо, то влево. Луч хлестал по угрюмым глинистым сводам прорытой в земле норы и вспахивал пыльную дорогу – на ней было множество следов, переплетающихся и наступающих друг на друга. Именно они привели его в конце концов к оскалившемуся черным ртом тупиковому «залу» – небольшому и полукруглому, косо срезанному серой бетонной стеной, которая, в сравнении с двумя другими, могла считаться малолетней девчонкой.

У этой самой юной стены стояло нечто неприятное и нехорошее. Аматорское панно из распиленных на куски православных икон, сложенных наново в чудовищную, кощунственную мозаику. А посреди мрачного узора из разрозненных всевидящих глаз, скорбных ртов и отрезанных Иисусовых рук висела пригвожденная четырьмя канцелярскими кнопками, вырванная из дорогого художественного альбома репродукция Матери Божьей с притихшим младенцем на коленях.

Несколько секунд черноглазый взволнованно рассматривал уже успевшее сморщиться от сырости лицо Марии, выхваченное из темноты тусклым ореолом его фонаря. И вдруг, осатанело сорвав репродукцию православной иконы с непотребного алтаря, резко запрокинул подбородок вверх и взвыл беззвучно и страшно.

Из дневника N

Это правда! Все подтвердилось. Хотя мой гений невозможно заподозрить в обмане – разве что в сумасшествии. Но это уже вопрос веры.

Я – верю!

А значит, она умрет…