Люди Бездны

ГОВОРЯТ ПЕРВОСВЯЩЕННИКИ И ПРАВИТЕЛИ

 
«Господь, мы безгрешны, мы славим творца,
Сын строит у нас по заветам отца;
Взгляни: присносущий образ твой
Царит безраздельно над нашей страной.
 
 
Тяжел наш труд – огнем и мечом
Мы древний порядок в стране блюдем,
Мы жезлом стальным направляем стада —
Да найдут они верный путь всегда!»
 
 
Двоих показал богомольцам Христос:
Работник – угрюм, изможден, бос,
И дева – несчастна, худа, тиха,
Повел ее голод стезею греха.
 
 
И сильных толпа отхлынула вспять,
Ризы свои боясь запятнать;
Христос восскорбел, и молвил им он:
«Вот как вами образ мой искажен»^[1].
 

Джеймс Расселл Лоуэлл

Jack London

1876–1916

© Т. А. Шушлебина, перевод, 2024

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Азбука^®

Предисловие

События, описанные в этой книге, произошли со мной летом 1902 года. Я отправился исследовать лондонское «дно» с тем умонастроением, которое в большой мере присуще ученому. Я хотел увидеть все собственными глазами, нежели полагаться на россказни тех, кто там не бывал, или даже на слова тех, кто видел «дно» до меня. Более того, я решил пользоваться довольно простым критерием, чтобы судить о жизни на «дне». То, что способствовало долголетию, физическому и духовному здоровью, я готов был счесть хорошим; плохим же – все то, что сокращает жизнь, приносит боль, уродует и калечит.

Читателям вскоре станет ясно, что видел я больше плохого. Однако не следует забывать, что я пишу о так называемых «благополучных временах» в Англии. Увиденные мной голод и бездомность составляли ту безысходную нищету, которую не изжить даже в периоды изобилия и процветания.

За тем летом пришла суровая зима. Огромные толпы безработных устраивали иногда до дюжины демонстраций в одно и то же время и ежедневно проходили по улицам Лондона, требуя хлеба. Мистер Джастин Маккарти, писавший в январе 1903-го для нью-йоркской «Индепендент», кратко обрисовал ситуацию в следующих словах:

«Работные дома не вмещают толпы голодающих, которые ежедневно и еженощно просят еды и ночлега у их дверей. Благотворительные учреждения исчерпали свои возможности пополнения запасов продовольствия для терпящих нужду обитателей чердаков и подвалов лондонских закоулков и подворотен. Отделения Армии Спасения в разных частях Лондона еженощно осаждают массы безработных и голодных, которым невозможно предоставить ни ночлега, ни каких-либо средств к существованию».

Многие утверждали, будто бы я слишком мрачно смотрю на происходящее в Англии. И должен сказать в свое оправдание, что я оптимист из оптимистов. Но человечество в моих глазах – это не столько политические формации, сколько отдельные люди. Общество развивается, в то время как политические машины распадаются на куски и становятся грудой хлама. Англичанам же, мужчинам и женщинам, их здоровью и счастью, я предрекаю большое и многообещающее будущее, а политическим механизмам, которые в настоящее время так плохо ими управляют, – место на свалке.

Джек Лондон

Пьемонт, Калифорния

Глава I
Нисхождение

– Вы же сами понимаете, что не можете на это пойти, – говорили друзья, к которым я обращался за помощью, собираясь погрузиться на дно лондонского Ист-Энда. – Лучше поищите провожатого в полиции, – добавляли они по размышлении, силясь понять, что движет этим сумасшедшим, у которого рекомендации явно были лучше, чем мозги.

– Но я не собираюсь обращаться в полицию, – возражал я. – Я просто хочу побывать в Ист-Энде и увидеть все своими глазами. Мне нужно знать, как живут там люди, почему они там живут и для чего. Короче говоря, я собираюсь сам пожить там.

– Жить там! – восклицали все в один голос с явным неодобрением на лицах. – Говорят, там есть места, где человеческая жизнь не стоит и ломаного гроша.

– Вот эти-то места я и хочу увидеть, – не сдавался я.

– Но вы же сами знаете, что это невозможно, – следовало неизменное возражение.

– Я не за этим к вам пришел, – резко отвечал я, уязвленный их нежеланием понять. – Я здесь чужой и хочу, чтобы вы рассказали мне все, что знаете об Ист-Энде, ведь мне нужно с чего-то начать.

– Но мы ничего об Ист-Энде не знаем, это где-то там. – И они махали рукой в неопределенном направлении, где порой, очень редко, можно увидеть восходящее солнце.

– Тогда я отправлюсь к «Ку́ку», – объявил я.

– О да, – говорили они с облегчением. – У «Кука» наверняка знают.

О «Кук», о «Томас Кук и сын» – первопроходцы и следопыты, расставившие указатели по всему миру, готовые оказать помощь заблудившимся путешественникам; они без колебаний, по первому вашему слову и с легким сердцем отправят вас в самую Черную Африку или в самый запретный Тибет, но дороги в лондонский Ист-Энд, до которого рукой подать от Лудгейт-Серкус, они не знают!

– Но вы же сами понимаете, что это невозможно, – произнес служащий отделения «Томас Кук и сын» в Чипсайде, знающий все о маршрутах и ценах. – Это так… хм… так необычно. Наведите справки в полиции, – глубокомысленно заключил он, поскольку я продолжал настаивать. – Мы не отправляем путешественников в Ист-Энд, таких заявок еще не поступало, и мы ничего не знаем об этом месте.

– Это не важно, – поспешил вставить я, пока меня не вынесло из офиса новой волной его возражений. – Кое-что вы все же в состоянии для меня сделать. Я бы хотел сперва объяснить вам, как собираюсь поступить, чтобы вы могли подтвердить мою личность, если возникнут проблемы.

– Ага, понял! Чтобы мы могли опознать ваш труп, если вы будете убиты.

Он произнес это таким бодрым и равнодушным тоном, что я тут же представил себе свой обнаженный и покалеченный труп, распростертый на столе, с которого стекает вода, и терпеливо склонившегося над ним клерка, печально изрекающего, что это и есть тот самый сумасшедший американец, которому понадобилось увидеть Ист-Энд.

– Нет-нет, – ответил я, – только для того, чтобы подтвердить мою личность, если выйдут неприятности с бобби^[2]. – Последние слова я произнес не без удовольствия: я уже начинал усваивать местный жаргон.

– Этот вопрос должен решаться в главной конторе, – сказал он. – Видите ли, мы ни с чем подобным не сталкивались, – добавил он извиняющимся тоном.

Служащий в главной конторе мялся и жался.

– У нас есть правило, – объяснил он, – не предоставлять никаких сведений о наших клиентах.

– Но в данном случае, – не отступал я, – клиент сам просит сообщить о себе сведения.

Последовала очередная заминка.

– Конечно, – продолжил я, желая его опередить, – мне известно, что вам еще не приходилось сталкиваться ни с чем подобным.

– Именно это я и собирался сказать, – твердо произнес он. – Случай беспрецедентный, и я не думаю, что мы можем что-то для вас сделать.

Тем не менее ушел я с адресом сыщика, который жил в Ист-Энде, потом направился к американскому генеральному консулу. Тут-то наконец я нашел человека, с которым можно было вести деловой разговор. Он не мялся и не жался, не вскидывал бровей, не выказывал недоверия или глубокого удивления. Мне потребовалась одна минута, чтобы изложить свой план, к которому он отнесся как к чему-то вполне естественному. Вторую минуту он потратил на то, чтобы узнать, каков мой возраст, рост, вес, и хорошенько меня рассмотреть. Через три минуты мы уже пожимали друг другу руки на прощание, и он провожал меня со словами: «Ладно, Джек, запомню вас и постараюсь не упускать из виду».

Я выдохнул с облегчением. Корабли были сожжены, и теперь ничто не препятствовало мне ринуться в дебри, о которых, похоже, никто и ничего толком не знал. Однако я тут же столкнулся с новым препятствием в лице моего извозчика, благообразного малого с седыми усами, который несколько часов безропотно возил меня по Сити.

– Отвези меня в Ист-Энд, – велел я, усаживаясь на сиденье.

– Куда, сэр? – переспросил он с явным удивлением.

– В Ист-Энд, куда угодно. Трогай.

Экипаж несколько минут бесцельно катил вперед, затем неуверенно остановился. Окошко над моей головой было открыто, и извозчик недоуменно уставился на меня оттуда.

– Хотел спросить, – сказал он, – а место-то какое?

– В Ист-Энд, – повторил я. – Все равно куда. Просто покатай меня там.

– А адрес не скажете, сэр?

– Слушай! – взревел я. – Вези меня в Ист-Энд, да поживей!

Было ясно, что он не понял, но он исчез в окошке и с ворчанием велел лошади трогаться.

Нигде на лондонских улицах вы не сможете избежать зрелища самой жалкой нищеты; пять минут ходу почти из любой точки, и вы окажетесь в трущобах; но район, куда въезжал мой экипаж, представлял собой сплошные трущобы. Улицы были заполнены новой для меня, совершенно особой породой людей – невысокого роста, с изможденными или одурманенными пьянством лицами. За окном оставались мили кирпичных стен и грязных улиц, и каждый перекресток, каждый проулок открывал вид на длинную череду таких же кирпичных бараков и такое же убожество. Тут и там шатались пьяные мужчины и женщины, и воздух наполняли резкие крики и брань. На рынке трясущиеся старики и старухи копались в валявшихся в грязи отбросах, в поисках гнилых картофелин, бобов и прочих овощей, в то время как ребятишки, словно мухи, крутились вокруг кучи гниющих фруктов, засовывая руки по плечи в прокисшую жижу и вытаскивая не до конца еще испорченные плоды, которые проглатывали тут же на месте.

За всю поездку я не встретил ни одного экипажа, а мой походил на видение из какого-то иного, лучшего мира, и всю дорогу дети бежали рядом с ним и позади. И повсюду, куда ни обращался взгляд, были кирпичные стены, скользкая мостовая и неумолчный гвалт; в первый раз в жизни меня охватил страх перед толпой. Это чувство было похоже на страх перед водной стихией; и это бескрайнее убожество, улица за улицей, напоминало зловонное море, подбирающееся ко мне и грозящее нахлынуть и сомкнуться над моей головой.

– Степни, сэр, станция Степни, – крикнул сверху извозчик.

Я огляделся. Это и правда была железнодорожная станция, и он в отчаянии привез меня к единственному знакомому месту в этих дебрях, о котором слышал.

– Ладно, – сказал я.

Пробормотав что-то, он покачал головой с самым жалким видом.

– Я с этими местами незнаком, – наконец проговорил он. – Если вам не на станцию Степни, то уж и не знаю, куда вам нужно.

– Я тебе скажу, куда мне нужно, – ответил я. – Езжай вперед и поглядывай по сторонам, пока не приметишь лавку, где торгуют поношенной одеждой. Когда увидишь такую лавку, доедешь до угла и остановишься, чтобы я сошел.

Я понимал, что его терзают сомнения по поводу платы, но вскоре он натянул поводья и сообщил, что к лавке старьевщика нужно немного пройти назад.

– Не желаете ли рассчитаться, сэр? – начал он канючить. – С вас семь шиллингов шесть пенсов.

– Ну конечно, – засмеялся я. – Тогда только я тебя и видел.

– Господи ж ты боже, да это вы испаритесь и не заплатите мне, – возразил он.

Но вокруг кеба уже начала собираться толпа оборванцев, и, вновь рассмеявшись, я направился к старьевщику.

Здесь главная сложность заключалась в том, чтобы продавец показал мне именно старую одежду. После бесплодных попыток навязать мне новые немыслимого вида пиджаки и брюки он стал приносить целые кипы поношенных вещей, напустив на себя заговорщический вид и делая загадочные намеки. Он явно хотел дать мне понять, что раскусил меня, и под страхом разоблачения заставить заплатить втридорога. Или влип в неприятности, или крупный преступник из-за океана – вот за кого он меня принял, и в том и в другом случае такой тип искать встречи с полицией не будет.

Но я так рьяно торговался с ним, упирая на вопиющее несоответствие цены и качества, что почти развеял его заблуждение, и он принялся изо всех сил уламывать упрямого клиента. В конце концов я выбрал крепкие, хоть и сильно поношенные штаны, потертую куртку с единственной оставшейся пуговицей, пару грубых башмаков, которые, очевидно, служили какому-то углекопу, тонкий кожаный кушак и очень грязную полотняную кепку; однако исподнее и носки были новыми и теплыми: такие, правда, может купить себе любой американский бедолага, оставшийся без работы.

– Должен сказать, сэр, глаз-то у вас алмаз, – произнес старьевщик с притворным восхищением, когда я протянул ему десять шиллингов, после того как мы наконец сошлись в цене. – Провалиться мне на месте, если вы уже не исходили всю Петтикот-лейн вдоль и поперек. Да за эти штаны любой выкатит пять монет, а за башмаки я сам выложил докеру два шиллинга шесть пенсов, так что куртка, кепка и белье достались вам просто даром.

– Сколько ты мне за них дашь? – внезапно спросил я. – Я заплатил тебе десять монет за все и готов продать тебе прямо сейчас за восемь! Ну как, идет?

Но он ухмыльнулся и покачал головой, и хотя сделка для меня была выгодной, я с досадой понял, что для него она оказалась еще удачнее.

Извозчика я застал доверительно беседующим с полицейским, но последний, окинув меня подозрительным взглядом и особенно внимательно присмотревшись к узлу у меня под мышкой, повернулся и оставил извозчика кипеть от возмущения в одиночку. Он наотрез отказывался двигаться дальше, пока я не заплатил ему 7 шиллингов и 6 пенсов. А после этого изъявил готовность везти меня хоть на край света, беспрерывно извиняясь за свою настойчивость и объясняя, что в Лондоне ему доводиться встречать всяких подозрительных пассажиров.

Однако довез он меня только до Хайбери-Вейл, в Северном Лондоне, где дожидался мой багаж. Здесь же на следующий день я снял мои ботинки (не без сожаления думая об их легкости и удобстве) и мягкий серый дорожный костюм, да и всю остальную одежду и стал облачаться в обноски некоего неизвестного бедолаги, которому, должно быть, сильно не повезло, если ему пришлось расстаться с этим тряпьем за жалкие гроши, предложенные старьевщиком.

Я зашил золотой соверен (весьма скромную сумму на черный день) в пройму исподней рубашки и натянул ее на себя. Затем сел и прочел сам себе нравоучение о годах обеспеченной жизни, которые сделали мою кожу слишком нежной и чувствительной, потому что исподняя рубаха казалась мне грубой и колючей, словно власяница, и я совершенно уверен, что даже самый суровый аскет не подвергал себя большим мучениям, чем я в последующие двадцать четыре часа.

Остальные детали моего костюма надеть было не в пример проще, хотя башмаки, или броуги, доставили мне немало хлопот. Негнущиеся и твердые, они словно были вырезаны из дерева, мне пришлось долго колотить кулаками по их верхней части, прежде чем я смог просунуть в них ноги. Затем, распихав по карманам несколько шиллингов, нож, носовой платок, табак и немного коричневой бумаги для самокруток, я протопал вниз по лестнице и попрощался с моими друзьями, преисполненными самыми дурными предчувствиями. Когда я уже выходил за дверь, консьержка, благообразная женщина средних лет, не смогла сдержать улыбки, и ее скривившиеся губы начали размыкаться, пока невольное сочувствие не исторгло из ее горла некие звериные звуки, которые мы имеем обыкновение именовать смехом.

Стоило мне оказаться на улице, как меня поразило изменение собственного статуса, вызванное новым костюмом. Улетучились подобострастные манеры простых людей, с которыми я общался. Вуаля! В одно мгновение, так сказать, я сделался одним из них. Старая куртка, протертая до дыр на локтях, стала визитной карточкой моего класса, который был и их классом. Одежда превращала меня в одного из них, и прежние раболепие и угодливость уступили товарищескому отношению. Человек в вельветовых штанах и грязном шейном платке больше не обращался ко мне «сэр» или «хозяин». Теперь я был «товарищ» – славное до дрожи, дружеское слово, теплое и бодрое, ничего общего не имеющее с теми двумя. Хозяин! Оно попахивает превосходством, властью, авторитетом – дань вышестоящему лицу, приносимая в надежде, что оно хоть немного облегчит бремя нищеты, завуалированная просьба о милостыне.

В моих жалких обносках я познал радость, которой обычно лишен средний американец за границей. Путешествующего по Европе уроженца Штатов, если он не Крёз, быстро заставляют почувствовать себя отъявленным скупердяем целые толпы подобострастных грабителей, подстерегающих его с утра до ночи и опустошающих его кошелек почище банковских сложных процентов.

Мои жалкие обноски избавили меня от неприятной необходимости давать на чай, и я смог общаться с людьми на равных. Более того, еще до конца дня ситуация радикально поменялась, и я с глубокой признательностью говорил «Благодарю вас, сэр» джентльмену, который кинул пенни в мою просительно протянутую ладонь за то, что я подержал его лошадь.

Обнаружил я и другие изменения, привнесенные в мое состояние новым одеянием. Я подметил, что, переходя оживленные улицы, мне следует проявлять большее проворство, чтобы не угодить под колеса, и тот факт, что моя жизнь подешевела соразмерно костюму, произвел на меня сильное впечатление. Раньше, когда я спрашивал у полицейского дорогу, обычно следовал вопрос: «В омнибусе или в экипаже, сэр?» А теперь он звучал так: «Пешком или поедешь?» Также и на железнодорожном вокзале – мне без лишних церемоний протягивали билет третьего класса.

Но за все это полагалась и компенсация, поскольку первый раз в жизни я лицом к лицу встретился с представителями английского низшего класса и узнал, что они из себя представляют. Когда бездельники или трудяги на углах улиц или в пивных заводили беседу, они говорили со мной как с равным без всякого корыстного намерения что-нибудь из меня вытянуть.

И когда наконец я попал в Ист-Энд, то с радостью обнаружил, что страх перед толпой больше не преследует меня. Я стал ее частью. Это громадное и зловонное море обступило и поглотило меня, или же я плавно скользнул в него, и там не оказалось ничего ужасающего – за исключением моей исподней рубахи.

Глава II
Джонни Апрайт

Я не стану давать вам адреса Джонни Апрайта. Достаточно будет сказать, что живет он на самой респектабельной улице Ист-Энда, – улице, которую в Америке сочли бы ужасно неприглядной, но в пустыне Восточного Лондона являвшую собой настоящий оазис. Со всех сторон ее обступают теснота и убожество, улочки, запруженные грязной и жалкой ребятней, но здесь на мостовой почти нет детей, которым больше негде играть, и улица кажется пустынной – так мало тут народу.

Дома на этой улице, как и на всех прочих, стоят, тесно прижавшись к соседним. У каждого дома – единственный вход с улицы; каждый – около восемнадцати футов в длину, с обнесенным кирпичными стенами крошечным задним двориком, откуда можно полюбоваться кусочком свинцово-серого неба, если, конечно, не льет дождь. Однако не стоит забывать, что речь идет о фешенебельном квартале Ист-Энда. Некоторые на этой улице преуспели настолько, что могут держать прислугу. Имелась служанка и у Джонни Апрайта, и она хорошо мне запомнилась, поскольку стала первой, с кем я свел знакомство в этой части света.

Я подошел к дому, и дверь мне открыла прислуга. И вот что стоит отметить: хотя положение ее было самым жалким и презренным, с жалостью и презрением смотрела на меня она, ясно показав, что разговоры разговаривать ей со мной недосуг. Явился я в воскресенье, Джонни Апрайта нет дома, и больше ей со мной обсуждать нечего. Но я все тянул время, давая понять, что не намерен отступать, пока не подошла миссис Джонни Апрайт и не принялась ругать девушку за то, что та не захлопнула дверь, и лишь потом обратила внимание на меня.

Нет, мистера Джонни Апрайта нет дома, к тому же он не принимает по воскресеньям. Очень жаль, сказал я. Ищу ли я работу? Нет, как раз наоборот, вообще-то, я пришел к Джонни Апрайту по делу, которое может быть для него весьма выгодным.

В один миг все переменилось. Джентльмен, который мне нужен, ушел в церковь, но через час или около того вернется, и тогда, вне всяких сомнений, с ним можно будет увидеться.

Вы думаете, меня любезно пригласили в дом? – вовсе нет, хотя я напрашивался на приглашение, сказав, что буду ждать в пивной на углу. Пришлось идти до угла, но служба еще не закончилась и «паб» был закрыт. Моросил мелкий дождик, и за неимением лучшего я присел на крыльцо по соседству.

Но тут на пороге вновь появилась служанка, очень неряшливая и растерянная, и сообщила, что хозяйка просит меня зайти и подождать на кухне.

– Столько народу приходит сюда в поисках работы, – объяснила миссис Джонни Апрайт извиняющимся тоном. – Надеюсь, вы не обиделись на мои слова.

– Что вы, вовсе нет, – ответил я как можно любезнее, стараясь придать себе достоинства, несмотря на жалкий костюм. – Могу вас заверить, что прекрасно все понимаю. Должно быть, просители замучили вас до смерти?

– Так и есть, – ответила она, сопроводив свои слова весьма красноречивым и выразительным взглядом; и затем провела меня не на кухню, а в столовую – особая милость, оказанная мне за мои великосветские манеры.

Столовая эта располагалась на том же подвальном этаже, что и кухня, примерно на четыре фута ниже уровня земли, и была такой темной (хотя был полдень), что мне пришлось подождать, пока глаза привыкнут к полумраку. Грязноватый свет проникал в окно, верхняя часть которого находилась вровень с тротуаром, однако, как выяснилось, даже при таком свете я мог читать газету.

А пока, в ожидании возвращения Джонни Апрайта, позвольте мне объяснить мои намерения. Хотя я собирался жить, есть и спать с обитателями Ист-Энда, мне хотелось иметь убежище где-нибудь неподалеку, где бы я мог время от времени укрываться, дабы не потерять веру в то, что на свете еще не перевелись хорошая одежда и чистота. К тому же там я мог бы получать корреспонденцию, работать над своими заметками и, сменив костюм, совершать вылазки в цивилизованный мир.

Но тут передо мной встала дилемма. Жилье, где мои вещи были бы в безопасности, предполагало квартирную хозяйку, у которой джентльмен, ведущий двойную жизнь, сразу же вызвал бы подозрения; тогда как квартирная хозяйка, не забивающая себе голову двойной жизнью постояльцев, не могла бы поручиться за сохранность вещей своих жильцов. Чтобы избегнуть этой дилеммы, я и пришел к Джонни Апрайту. Сыщик, более тридцати лет бессменно прослуживший в Ист-Энде и известный здесь всем и каждому по прозвищу^[3], данному ему одним уголовником на скамье подсудимых, был как раз тем человеком, который сумел бы подыскать мне честную квартирную хозяйку и успокоить ее насчет таинственных появлений и исчезновений, в которых я мог оказаться повинен.

Две дочери опередили его на обратном пути из церкви – миловидные барышни в воскресных платьях, их отличала та хрупкая, уязвимая красота, что так свойственна девушкам из Ист-Энда, красота, больше похожая на обещание, не выдерживающая схватки со временем и обреченная поблекнуть, словно краски неба на закате.

Они оглядели меня с нескрываемым любопытством, будто я какой-то невиданный зверь, а затем потеряли ко мне всякий интерес. Но вот вернулся и сам Джонни Апрайт, и меня позвали наверх для разговора с ним.

– Говорите громче, – перебил он меня, едва я начал излагать свое дело. – Я сильно простудился и теперь плохо слышу.

В нем было что-то от Старой Ищейки^[4] и Шерлока Холмса! Мне стало интересно, где прячется помощник, чья обязанность – записать всю информацию, которую я найду нужным сообщить. И до сего дня, после многочисленных встреч с Джонни Апрайтом и долгих размышлений над этим вопросом, я так и не решил для себя, на самом ли деле он был простужен или же в другой комнате кто-то прятался. Но в одном я уверен абсолютно: хотя я выложил ему все сведения относительно моей персоны и моих намерений, окончательное решение он отложил до следующего дня, когда я появился на его улице должным образом одетым и в экипаже. Тут уж он приветствовал меня вполне сердечно и пригласил в столовую присоединиться к его семейству за чаем.

– У нас все попросту, – сказал он. – Без разносолов, так что вы уж не взыщите, живем мы скромно.

Девушки краснели и смущались, здороваясь со мной, а он и не думал выручать их из неловкой ситуации.

– Ха! Ха! – от души расхохотался он, хлопая по столу ладонью, пока посуда не зазвенела. – Девочки вчера решили, что вы пришли за куском хлеба! Ха! Ха! Хо! Хо! Хо!

Они с негодованием отрицали это, хлопая глазами и заливаясь румянцем, как будто суть подлинной утонченности состояла в том, чтобы уметь распознать в оборванце человека, которому нет нужды ходить в лохмотьях.

И пока я ел хлеб с джемом, продолжались их пререкания, дочки считали, что нанесли мне оскорбление, приняв за нищего, а их отец полагал, что подобная ошибка – наивысшая похвала моему дарованию. Все это, а также чай, хлеб и джем доставляло мне массу удовольствия; вскоре Джонни Апрайт отправился договориться о жилье, которое он нашел по соседству на самой фешенебельной и богатой улице, где все дома походили один на другой, словно горошины в стручке.