Стихотворение Федора Тютчева «Огнем свободы пламенея…». Комментарий

* * *

© Новое издательство, 2022

Введение

В этой книжке речь пойдет о поэтическом факте особого рода. Первичные сведения о стихотворении Тютчева «Огнем свободы пламенея…» (далее ОСП), которое предположительно датируется 1820 годом, сводятся к набору неутешительных констатаций. Автограф и авторизованные копии давно утрачены или вообще не существовали; текст, не предназначавшийся для распространения вне узкого семейно-дружественного круга, скорее всего, был записан одним из близких юного стихотворца и не может считаться стабильным. Более того, мы вправе полагать, что автор и не имел намерения завершить его отделку, а позднее вообще вытеснил из памяти некогда продиктованные стихи.

Современные списки ОСП не отложились ни в так называемой Тетради Алексея Шереметева (кузена Тютчева) – рукописном сборнике русской поэзии, который составлялся в 1820-х годах (ПД. Ф. 244. Оп. 8. № 38; см.: Томашевский, Тынянов 1923: 40–47; Пушкин 1999–2019 I: 527–5281^[1]), ни в коллекциях тютчевских текстов, собранных Семеном Раичем (Амфитеатровым) и Иваном Гагариным в середине 1830-х годов (см.: Николаев 1989: 513–526), ни в семейном архиве (РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. № 54, 57). Что же касается двух более поздних списков (один из них под заглавием «К оде Пушкина на Вольность»), послуживших источниками для разнокачественных публикаций начиная с середины XIX века, то их местонахождение в настоящий момент неизвестно.

Вместе с тем нет основания для атетезы или переноса ОСП в раздел Dubia – совокупность косвенных данных с достаточной определенностью свидетельствует об авторстве Тютчева.

Предмет нашего интереса нуждается в кратком пояснении. ОСП, знаменующее разрыв с поэтической школой Московского университета, – самый ранний опыт Тютчева в области политической лирики, который ориентирован на вошедший в моду жанр дружески-полемического послания (хотя, как уже сказано, автор отнюдь не рассчитывал на коммуникативный эффект). Отсюда – интенсивное усвоение новой топики, что подразумевало сознательное или бессознательное амальгамирование устойчивых формул, выработанных так называемой гражданской поэзией. Для уяснения специфических особенностей этой пробы пера семнадцатилетнего поэта необходима реконструкция сплетки контекстов – идеологического, литературного и биографического (в последнем случае, за отсутствием фактических данных, неизбежен заход в область гипотез). Кроме того (last but not least), именно ОСП стало начальным звеном долгой, прерывистой и по сей день остающейся затемненной истории литературных отношений Тютчева и Пушкина.

Занимающий периферийное место в тютчевском корпусе, этот текст не входит в категорию перечитываемых. Предупреждение знаменитого филолога: «…нас не должны смущать ‹…› холодные и вялые слова, написанные ‹…› по поводу „Вольности“ Пушкина» (Берковский 1962: 20–21) – примечательно не отрицательной оценкой как таковой, но подбором характеристик, которые как раз наименее подходят к данному случаю. В этой связи не удивительно, что ОСП только однажды стало объектом научного комментария (причем предназначенного англоязычной аудитории; см.: Liberman 1993: 141–142); в литературе же о Тютчеве лишь оттачиваются определения «идейной позиции» начинающего поэта: умеренный либерал (Бухштаб 1957: 14–15; Gregg 1965: 113), адепт просвещенной монархии (Пигарев 1962: 28; Горелов 1976: 25; Dewey 2010: 45), идеолог «монархического либерализма» (Орлов О. 1981: 17), «сторонник самодержавного принципа управления Россией» (Соловей 2006: 230). В единственной работе, где политическая лирика Тютчева подвергнута подробному обследованию, ОСП бегло упомянуто в непосредственной связи с «[п]рограммным для Тютчева ‹…› желанием „растопить ‹…› вечный полюс“ монархии» – «средствами идеи, выражающей общенациональное и всемирное историческое призвание» (Толстогузов 2018: 56–57; курсив автора).

Основная часть книжки состоит из пяти глав, разделенных на параграфы; одна из них сопровождена приложением. Если в ссылках на параграф или на подстрочные примечания не указано, к какой главе они относятся, подразумевается та глава, где встретилась эта ссылка; в других случаях вводится указание на соответствующую главу.

При упоминании и цитации текстов XVIII – начала XIX века ссылки даются на источники, которые могли быть доступны Тютчеву в 1820 году.

Почтительную благодарность приносим коллегам, оказавшим помощь в этой работе, – Алине Бодровой, Никите Елисееву, Наталье Крайневой, Ксении Кумпан, Екатерине Ляминой, Вере Мильчиной, Марии Неклюдовой, Геннадию Обатнину, Кириллу Осповату, Кириллу Рогову, Александру Соболеву и Татьяне Степанищевой.

Специальная благодарность – нашему издателю Андрею Курилкину.

Светлане Лейбовой и Лине Михельсон мы обязаны неизменной поддержкой.

Текстологическая справка

¹ Огнем свободы пламенея

² И заглушая звук цепей,

³ Проснулся в лире дух Алцея, —

⁴ И рабства пыль слетела с ней.

⁵ От лиры искры побежали

⁶ И вседробящею струей,

⁷ Как пламень Божий, ниспадали

⁸ На чела бледные царей.

⁹ Счастлив, кто гласом твердым, смелым,

¹⁰ Забыв их сан, [забыв] их трон,

¹¹ Вещать тиранам закоснелым

¹² Святые истины рожден!

¹³ И ты великим сим уделом,

¹⁴ О, муз питомец, награжден!

¹⁵ Воспой и силой сладкогласья

¹⁶ Разнежь, растрогай, преврати

¹⁷ Друзей холодных самовластья

¹⁸ В друзей добра и красоты!

¹⁹ Но граждан не смущай покою

²⁰ И блеска не мрачи венца,

²¹ Певец! Под царскою парчою

²² Своей волшебною струною

²³ Смягчай, а не тревожь сердца!

Это чтение, установленное Г. И. Чулковым, который в первый и в последний раз подверг филологической критике список ОСП из архива С. Д. Полторацкого (Тютчев 1933–1934 I: 104, 282–284; см. I. § 6), представляется наиболее приближенным к подлинному тексту или записи, сделанной со слов автора. Решительное возражение вызывает лишь название «К оде Пушкина на Вольность», воспроизведенное Чулковым по тексту первой публикации (Некрасова 1887: 129; см. I. § 2), несмотря на отсутствие каких-либо данных в пользу его аутентичности^[2]. Между тем именно это название без колебаний было принято в эдиционной практике (Тютчев 1939: 29–30; Тютчев 1957: 65;

Тютчев 1966 II: 26; Тютчев 1987: 55–56; Тютчев 2002–2004 I: 286–287), в исследовательской литературе, а также библиографических справочниках (см.: Брандт 1911: 156–157; Королева, Николаев 1978: 21).

Здесь важно напомнить, что история рукописного бытования лирики знает много случаев, когда переписчик по собственному разумению восполнял отсутствовавшее в тексте заглавие или переменял авторское^[3]. В дальнейшем целый ряд произвольных конъектур – ввиду присущей им объяснительной функции – перешел на страницы научных изданий, причем иногда даже без сопровождения угловыми скобками. На материале пушкинских текстов эта проблема, которую в самом общем виде поставил М. Л. Гофман (см.: Гофман М. 1922: 84–85; ср.: Винокур 1927: 42–43), получила практическое разрешение в работе Б. В. Томашевского; используя введенную им терминологию (Томашевский 1922: 174), мы полагаем, что именно таким образом условное название «К оде Пушкина на Вольность» обрело статус авторского заглавия.

С этой посылкой отчасти согласился К. В. Пигарев, едва ли не лучший знаток тютчевского наследия; тем не менее он канонизировал «[н]есколько странное» название, «дошедшее на нас» в списке, лишь на том основании, что оно «довольно точно соответствует содержанию тютчевских стихов» (Пигарев 1962: 28). Не касаясь сейчас сомнительного тезиса о «соответствии» (см. III. § 6), отметим несостоятельность подобного подхода к решению текстологического вопроса^[4].

Внимательный читатель обратит внимание на то, что во всех изданиях, начиная с довоенной «Библиотеки поэта» (Тютчев 1939), текст ОСП подан с разбивкой на три неравностишные строфы (8–6–9). Однако, на наш взгляд, именно редакция Чулкова отвечает жанру и стиховой форме ОСП – нестрофического послания, написанного четырехстопным ямбом (см. IV. § 1).

И последнее замечание. Ввиду отсутствия автографа или хотя бы авторитетной копии у нас нет возможности составить текстологический паспорт ОСП; в частности, ни один из сохранившихся источников текста не может претендовать на адекватную передачу тютчевской пунктуации, которая, как давно отмечено Чулковым (см.: Тютчев 1933–1934 I: 82–83), имеет сугубо индивидуальный характер, существенно расходясь с принятыми в ту пору нормами (подробнее см.: Николаев 1979: 205–222; ср.: Matlaw 1966: 529–535).

Глава I
Допечатная и печатная история

§ 1. По традиции, идущей от Брюсова, ОСП датируется 1820 годом (см. § 4). Основанием для этого является запись, сделанная в дневнике Михаила Погодина, совоспитанника Тютчева по Словесному отделению Московского университета, 1 ноября 1820 года: «Говорил ‹…› с Тютчевым о молодом Пушкине, об оде его „Вольность“…» (Барсуков 1888: 194; ЛН. Т. 97. Кн. II: 12).

Еще более веский аргумент в пользу такой датировки сообщают мемуары Владимира Горчакова^[5], публикация которых открывает эдиционную историю ОСП.

В 1819 году, по окончании Московского учебного заведения для колонновожатых (иначе именуемого Школой или Училищем колонновожатых)^[6], – двумя годами позже своего приятеля Алексея Шереметева, кузена Тютчева, и Николая Тютчева, родного брата поэта, – Горчаков начал службу в главной квартире Второй армии, располагавшейся в местечке Тульчин Подольской губернии. Назначенный квартирмейстером при штабе 16-й дивизии, которой командовал Михаил Орлов, в ноябре 1820 года он приехал в Кишинев, где сблизился с некоторыми офицерами, принадлежавшими к «Союзу благоденствия»^[7], и коротко сошелся с Пушкиным (см.: Черейский 1989: 116; Эйдельман 1979: 34–40). По выходе в отставку в чине поручика (в январе 1826 года) Горчаков основал свое жительство в старой столице, запомнившей его как завсегдатая Английского клуба, знатока всех московских урочищ^[8], неустанного благотворителя при весьма скромных средствах. У холостяка Горчакова сложился неширокий круг близких семейств, и только этой аудитории адресовались его устные новеллы. По воскресеньям он имел обыкновение приходить на Воздвиженку к Шереметевым (сборное место обеих породнившихся ветвей этой фамилии – графской и нетитулованной), где, по отзыву младшего его современника, «[р]ассказывал ‹…› очень хорошо и мог быть очень занимательным, особенно, когда вспоминал прошедшее, и свои сношения с Пушкиным. Любил он поспорить и выражался метко» (Шереметев С. 1891: 4).

По четвергам же Горчаков регулярно бывал в Большом Левшинском переулке у старинного и самого верного своего друга Александра Вельтмана (см.: Погодин 1871: 407; Берг 1891: 249–250; Кони 1969: 147). Выпущенный из Школы колонновожатых в 1817 году, затем тоже служивший в Бессарабии^[9], Вельтман в 1830–1840-е годы снискал репутацию плодовитого литератора и отчаянного экспериментатора в самых разных прозаических жанрах. В конце 1848 года он ненадолго стал соредактором «Москвитянина», издававшегося Погодиным (см.: Барсуков XI: 51–57; Даль-Погодин 1993: 370, 372, 375), и у нас есть все основания предположить, что именно уговоры друга, на первых порах озабоченного «подновлением и одушевлением» журнала^[10], побудили Горчакова снова взяться за перо^[11].

Дополнительным стимулирующим фактором могло стать неизменное пристрастие Погодина к мемуарному жанру – из общего числа воспоминаний, записок и дневников, опубликованных в 1841–1855 годах во всех печатных изданиях, на долю «Москвитянина» приходилось более трети (см.: Тартаковский 1991: 153–154).

Так или иначе, зимой-весной 1850 года обширное мемуарное сочинение Горчакова увидело свет в трех книжках «Москвитянина» под варьирующимися заглавиями: в январской (№ 2) – «Выдержки из дневника об A. C. Пушкине», в февральской (№ 3) – «Выдержки из дневника. Воспоминания об A. C. Пушкине и других современниках», в апрельской (№ 7) – «Выдержки из дневника моих воспоминаний об A. C. Пушкине и других современниках». В этой последней части, повествующей среди прочего о том, как автор провел отпуск в Москве в январе-феврале 1821 года^[12], обращают на себя внимание два фрагмента.

Начнем со второго.

В эти дни моего пребывания в Москве я нередко видался с прежним моим товарищем А. В. Ш., который жил в Армянском переулке в доме своего дяди, И. Н. Т…ва^[13], где имел случай встречаться с сыном его Ф. Т. Его замечательные способности, несмотря на юность лет, восхищали многих, в том числе и его преподавателя Русской словесности С. Е. Раича^[14], столь известного своими литературными занятиями. Впоследствии Ф. Т. оправдал похвалы и ожидания. Его произведения, писанные под небом Германии, сохраняют всю свежесть Русской речи и проникнуты неподдельным вдохновением. Пушкин один из первых заметил их достоинство. В свое время, если будет возможно, я помещу некоторые из сочинений Ф. Т…ва в моем дневнике, и в особенности те, которые случайно сохранились у меня в рукописи (Горчаков 1850. № 7: 194).

У комплиментарного отзыва о Тютчеве (в 1821 году семнадцатилетнем студенте Словесного отделения Московского университета) была своя подоплека. В статье «Русские второстепенные поэты», появившейся за несколько месяцев до публикации цитируемого фрагмента, Некрасов перепечатал двадцать четыре стихотворения Тютчева, которые увидели свет в «Современнике» в 1836–1840 годах, приписав заслугу открытия нового таланта Пушкину и его петербургским сотрудникам:

В 1836 году Пушкин основал новый журнал «Современник». ‹…› С третьего же тома в «Современнике» начали появляться стихотворения, в которых было столько оригинальности, мысли и прелести изложения, столько, одним словом, поэзии, что, казалось, только сам же издатель журнала мог быть автором их. Но под ними весьма четко выставлены были буквы «Ф. Т.»; носили они одно общее название: «Стихотворения, присланные из Германии» (Совр. 1850. № 1. Отд. VI: 56, 73).

Горчакову же, как и Погодину, важно было вписать в литературную биографию Тютчева ранний московский период и восстановить историческую справедливость по отношению к первым ценителям юного дарования. Именно в это время московские сочувственники Тютчева предпринимали усилия для его очередного возвращения в русскую поэзию: в том же № 7 «Москвитянина» появилось пять неподписанных стихотворений, сопровожденных многозначительным примечанием Погодина (с. 162): «Мы получили все эти стихотворения ‹…› от поэта, слишком известного всем любителям русской словесности. Пусть читатели порадуются вместе с нами этим звукам и отгадывают его имя».

Но вернемся к воспоминаниям Горчакова. К намерению придать тиснению «случайно сохранившиеся» у него тексты Тютчева мемуарист приступил еще до того, как объявил об этом. Двумя страницами выше, завершая пассаж о бесцензурной лирике Пушкина, возникшей «под влиянием современных умозрений, под влиянием общества разгульной молодежи», Горчаков подчеркнул, что «[в]се подобные произведения хотя и имели некоторый успех в рукописном обращении», «этот отдел его произведений у некоторых не оставался без замечаний»:

[И]ные свои отметки излагали даже стихами; из подобных стихотворений предложу одно, написанное, как мне говорили, тогда же одним поэтом-юношею. Это стихотворение как-то случайно сохранилось в моих бумагах; за верность его списка не ручаюсь, но во всяком случае нахожу его замечательным. Вот оно.

 
Счастлив, кто гласом твердым, смелым,
Вещать в пороках закоснелым
Святые истины рожден!
И ты великим сим уделом,
О муз любимец, награжден!
Воспой и силой сладкогласья
Разнежь, растрогай, преврати
Друзей неистовых пристрастья
В друзей добра и правоты!
Но граждан не смущай покоя,
Поэта не мрачи венца,
И, лиру дивную настроя,
Смягчай, а не тревожь сердца.
 

В этих стихах, как мне кажется, видны начатки сознания о назначении поэта, благотворность направления, а не та жгучесть, которая почасту только что разрушает, но не творит… (Горчаков 1850. № 7: 191–192).

Едва ли можно сомневаться, что тот «список», который находился в распоряжении Горчакова, восходил к его приятелю Алексею Шереметеву^[15]. Между тем появившаяся в «Москвитянине» фрагментарная публикация опуса «поэта-юноши» – тринадцати заключительных стихов ОСП – оказалась настолько дефектной, что на долгое время она вообще выпала из поля зрения историков литературы^[16]. Причем лишь в двух случаях можно заподозрить непроизвольные ошибки чтения (почти неизбежно сопровождающие процессы копирования и типографского набора): это замены слова на его смысловой и ритмический эквивалент – «любимец»/питомец в стихе [14] и «правоты»/красоты в стихе [18] (см. IV. § 13, 17). Пять других разночтений нельзя объяснить иначе как установкой на вытравление и переделку опасных мест. Вот их перечень.

Полностью выпущен стих [10]: Забыв их сан, [забыв] их трон; в стихе [11] вместо: тиранам закоснелым – «в пороках закоснелым»; в стихе [17] вместо: друзей холодных самовластья – «друзей неистовых пристрастья»; стих [20]: И блеска не мрачи венца – исправлен на: «Поэта не мрачи венца»; стих [21]: Певец! Под царскою парчою – исправлен на: «И, лиру дивную настроя». Остается вопрос о пропуске вполне невинного стиха [22] (Своей волшебною струною), и здесь допустимо предположить, что список Горчакова был неполным или данное место не поддавалось внятному прочтению (см. § 3–6).

Произведенная таким образом санация тютчевского текста диктовалась внешними обстоятельствами. 2 апреля 1848 года Николай I учредил негласный «Комитет для высочайшего надзора ‹…› за духом и направлением всех произведений нашего книгопечатания» (см. в том числе: Никитенко I: 311–335; сводку официальных документов см.: Гринченко 2006: 224–236); тем самым, по свидетельству барона Модеста Корфа^[17], к обычной, «предупредительной», цензуре надстраивалась «взыскательная или карательная, подвергавшая своему рассмотрению только уже напечатанное» и получившая право именем государя строжайше взыскивать – как с авторов, так и с обычных цензоров – за все, что «признавалось предосудительным или противным видам правительства» (PC. 1900. № 3: 573)^[18]. Одним из первых попал в передрягу благонамеренный «Москвитянин». 1 декабря 1848 года, в тот самый день, когда Вельтман призывал своего петербургского приятеля Владимира Даля не роптать на цензуру, осуществляющую «карантинные меры против нравственных эпидемий» (Даль-Вельтман 1976: 529), Александр Никитенко описал в дневнике историю высочайшего нарекания, объявленного Далю за опубликованный в «Москвитянине» (1848. № 10) рассказ «Ворожейка» (см.: Никитенко I: 312–313); выговор, и тоже «по высочайшему повелению», через десять дней получил цензор журнала Василий Пешков (см.: Даль-Погодин 1993: 382–383).

В этой связи оговорка мемуариста о ненадежности публикуемого «списка» может выглядеть как намек для искушенных читателей, и, по-видимому, сам Горчаков, некогда взявшийся сглаживать пушкинский стих^[19], обработал фрагмент ОСП для прохождения через цензуру. Стоит также заметить, что третья часть мемуаров Горчакова готовилась к печати в атмосфере усугубляющегося разлада между соредакторами «Москвитянина»: 5 февраля 1850 года Погодин «[п]олучил письмо от Вельтмана: лучше разойтись вместо споров», 9 февраля он записал в дневнике об «ультиматуме Вельтману» (Барсуков XI: 52), а спустя три недели, 3 марта, издатель «Москвитянина» уже согласовал предварительные «условия» с Александром Островским и Львом Меем, приглашенными на смену Вельтману (см.: Письма к Островскому 1932: 418; Лакшин 1982: 135–136)^[20].

4 марта Погодин просил Островского срочно прислать рукопись «Банкрута» для набора в мартовской (№ 6) книжке (Письма к Островскому 1932: 419), и в тот же день в его дневнике сделана запись, которая, возможно, имела какое-то касательство к процессу редактирования «Выдержек из дневника моих воспоминаний…», появившихся в следующей книжке (цензурное разрешение – 31 марта): «Новая досада от Горчакова, который несет другое, чем Вельтман. Чорт их разберет. А мне просто мочи нет» (Барсуков XI: 52).

Мы не располагаем сведениями о какой-либо реакции автора на несанкционированную публикацию тринадцати стихов ОСП. Спустя год с небольшим, 7 июля 1851 года, Тютчев увиделся с Горчаковым в доме сестры и зятя, Дарьи и Николая Сушковых (см.: Снегирев 1904–1905 I 484)^[21], но крайне сомнительно, чтобы в этот день или при других встречах (см., например: Там же II: 152) они входили в объяснения. Именно в начале 1850-х годов Сушков начал готовить «полное собрание стихотворений» Тютчева, о чем он вскоре объявил в печати (Сушков 1852: 201)^[22], но, судя по имеющимся данным (см.: Николаев 1983: 39–42), в его тетради отсутствовала копия ОСП (или его фрагмента), которую мог бы предоставить приятельствовавший с ним Владимир Горчаков^[23].

Архив Горчакова, где «случайно» сохранялись «рукописи» (копии?) тютчевских «сочинений», исчез, по-видимому, безвозвратно; лишь некоторые книжные раритеты из его коллекции в годы революции попали на книжный рынок (см.: Шереметев П. 1931: 58).

§ 2. Приобщение ОСП корпусу тютчевской лирики произошло в 1887 году. Незадолго до того литератор и общественный деятель Е. С. Некрасова (активно сотрудничавшая со многими журналами) начала обследовать переданную в Румянцевский музей большую часть архива знаменитого библиографа и библиофила Сергея Полторацкого. Оповещенный о первой ее находке М. И. Семевский, издатель «Русской старины», писал Некрасовой 9 января 1886 года: «С нетерпением жду стишок Пушкина из бумаг Полторацкого. Пожалуйста, поспешите прислать…» (РГБ. Ф. 196. Картон 20. № 33. Л. 19). Этот сюжет, однако, не получил развития. Через несколько месяцев Семевский надолго уехал в Висбаден, откуда 24 ноября 1886 года уведомлял свою московскую корреспондентку:

Если обождете моего возвращения в СПб. весною, то я, пересмотрев Ваши выписки из бумаг С. Д. Полторацкого, готов буду, вероятно, напечатать значительную их часть. ‹…› Но имейте в виду, что все таковые выписки необходимо помещать – справясь, ну по меньшей мере в «Р‹усской› С‹тарине›» и «Р‹усском› Архиве», – не были ли уже напечатаны (Там же. Л. 29–29 об.).

От источниковедческих розысков Некрасова уклонилась. 12 мая 1887 года А. Н. Писарева, секретарь редакции «Русской старины», сообщила ей о решении Семевского (еще не вернувшегося из-за границы) опубликовать собранные ею материалы поскольку, «…наряду с пьесами, давно известными в печати (таковы письма императрицы Елизаветы Алексеевны, басни Дениса Давыдова и пр.), – есть несколько пьес – интересных» (Там же. № 18. Л. 8).

В октябрьском и ноябрьском номерах «Русской старины» за 1887 год увидели свет две подборки разнородных и разнокачественных текстов; все они, расположенные в произвольном порядке, были напечатаны по копиям, которые Некрасова обнаружила в бумагах Полторацкого^[24].

Редактируя поступившую от Некрасовой рукопись и ее предисловие, Семевский сделал серьезную археографическую ошибку. Заглавие, предложенное публикатором: «Альбом первой половины XIX столетия, собранный из бумаг С. Д. Полторацкого» (ПД. Ф. 265. Оп. 1. № 36. Л. 356), – получило теперь такой вид: «Альбом С. Д. Полторацкого, 1820–1852» (Некрасова 1887: 127). Тем самым издатель ввел в оборот фиктивный источник, существование которого опровергалось в дошедшей до печати фразе из предисловия: «…бумаги ‹Полторацкого› представляют весьма любопытный материал, который, по своей отрывочности, пригоден для составления литературного альбома первой половины нынешнего столетия» (Там же: 127–128; курсив автора).

В состав первой подборки вошло четырнадцать текстов (один – ненумерованный), и в их числе ОСП:

 
К оде Пушкина: «На вольность»
 
 
Огнем свободы пламенея
И заглушая звук цепей,
Проснулся в лире дух Алцея
И рабства пыль слетела с ней.
От лиры искры побежали
И вседрожащею струей —
Как пламень Божий – ниспадали
На чела бледные…
Счастлив, кто гласом твердым, смелым,
Забыв их сан, их трон ‹sic!›
Вещать…
Святые истины рожден!
И ты великим сим уделом,
О, муз – питомец, – награжден? ‹sic!›
Воспой и силой сладкогласья
Разнежь, растрогай, преврати
Друзей холодных самовластья
В друзей добра и красоты!
Но граждан не смущай покою
И блеска не мрачи венца,
Певец! под царскою парчею
Смягчай, а не тревожь сердца.
 

Ф. И. Тютчев (Там же: 129)

К сожалению, поскольку в материалах архива «Русской старины», документирующих этот эпизод (ПД. Ф. 265. Оп. 1. № 36. Л. 356–377), не сохранился именно тот лист, на котором был воспроизведен текст ОСП, а в архиве Некрасовой не отложились сделанная ею копия со списка Полторацкого и даже оттиски данной публикации (см.: РГБ. Ф. 196. Картон 5. № 3–4; Картон 6. № 49; Картон 26. № 6), мы имеем перед собой лишь конечный результат редакторской правки.

Здесь надо напомнить о цензурной политике того времени. Хотя согласно закону о печати 1865 года и дополнявшим его правительственным актам столичные периодические издания освобождались от предварительной цензуры, они подлежали строгому контролю накануне выхода журнального или газетного номера (см.: Патрушева 2011: 15; Патрушева 2013: 138). Как вспоминал Семевский, каждая набранная книжка «Русской старины» посылалась в Петербургский цензурный комитет на четверо суток, в течение которых «…она проходит через всевозможные испытания, а ее редактор испытывает душевно-нравственные муки…» (Тимощук 1895: 120).

Ввиду таких обстоятельств Семевский нередко сам исполнял функцию цензора (см.: Симина 1964: 201–202; Порох В. 1999: 224, 246 и др.), и тексты, вошедшие в первую подборку «Альбома С. Д. Полторацкого», также подверглись его вмешательству. Из представленной Некрасовой рукописи издатель «Русской старины» исключил биографическую заметку о Кюхельбекере, стихотворение декабриста Николая Оржицкого «Прощание гусара»^[25], послание Владимира Раевского «Друзьям» и анонимную переделку «Черной шали»; кроме того, произведя многочисленные вычерки, он адаптировал для печати «Певца в темнице» того же Раевского и «Четыре нации» Александра Полежаева (ПД. Ф. 265. Оп. 1. № 36. Л. 362 об. – 373).