Интермеццо (сборник)

© Виктория Левина, 2019

© Интернациональный Союз писателей, 2019

* * *

Виктория Левина родилась в Читинской области. Окончила МГТУ им. Баумана. Автор четырёх романов и девяти поэтических сборников. Публиковалась в журналах Израиля, России, Германии, Болгарии и др. Кавалер ордена «Кирилл и Мефодий», медали им. Ивана Вазова (Болгария) и других международных наград. Лауреат нескольких международных конкурсов и фестивалей. С 1997 года живёт в Израиле, работала инженером в авиапромышленности.

Интермеццо

Всё очень просто. Любые имя, дату или номер телефона можно пропеть по нотам, то есть положить на музыку. Получится мелодия, где каждой букве или цифре будет соответствовать определённая нота. Получится музыка, которую не спутаешь ни с какой другой. Таким штучкам обучил её папа.

А папа научился им в одном засекреченном вузе, который обучал шпионской деятельности. Там были и другие полезные фокусы: скорочтение, фотопамять, ассоциативное мышление. Но папе больше всего нравилось пользоваться музыкальными шпаргалками.

Пропев про себя имя человека или дату его рождения, он уже никогда не забывал эту информацию, не пользовался записными книжками и не записывал туда номера телефонов.

Она обожала папку! Для этого способа запоминания, безусловно, требовались музыкальность и знание нотной грамоты. Но этим бог не обидел ни её, ни папку.

А сегодня ночью ей приснилась музыкальная фраза, которая долгие годы хранилась под запретом. Приснилась потому, что во сне нами не руководят ни наши желания, ни соображения безопасности. Мы теряем контроль над собой во сне, и вот тут-то и может случиться, что музыка возникнет в подсознании и начнёт звучать помимо воли. И откроет всё, что было скрыто неизвестностью, неведомые страницы имени и судьбы. Так всё и произошло. Даже во сне, когда тело расслаблено, она почувствовала спазмы в гортани и характерный металлический привкус во рту, который появлялся всегда перед обмороком.

– Нельзя! – она скомандовала себе и из последних сил попыталась стряхнуть с себя музыкальные коды.

Сон улетучился, но мелодия осталась. Как красная ниточка, свёрнутая в клубок, она мелькала перед полузакрытыми глазами и ждала, чтобы за неё потянули…

Утренний кофе как нельзя лучше прочищает мозги от всяких полуночных видений.

– Не буду! – твёрдо решила она, думая о мелодии, красном клубочке памяти, который звал, тормошил, просил потянуть за кончик.

С ощущением той любви она жила всю жизнь. Любовь никуда не девалась и не уходила. Любовь просто жила в ней в настоящем времени. Не в прошедшем и, боже сохрани, не в будущем! А здесь и сейчас. И звучала в её душе, как звучит музыка: между небом и землёй, между воспоминанием и реальностью, между «там» и «здесь».

Теперь было ясно, что та музыкальная фраза, которая засела в голове с ночи, имела явное продолжение.

– Ну потяни же меня за кончик ниточки, ну позволь мне размотать клубок! – Мелодия уже была требовательной и не принимала отказа. И на этот раз она согласилась, и музыка зазвучала.

Сначала появился типичный тбилисский дворик с нависшими над ним балконами, с чириканьем ребятни и гортанной перекличкой соседок, развешивающих бельё.

Он был шустрым пацанёнком с огромными «библейскими» глазами в обрамлении пушистых ресниц. Ох и много же беды принесут эти глаза особам женского пола в обозримом будущем!

Родители в силу своей состоятельности и обеспеченности не очень вникали в его мальчишеские интересы и в школе, и во дворе. Лишь бы не доставлял хлопот. И звучали в мелодии невнятными басовыми, невыразительными нотками.

– Такой музыкальный тон очень подходит для интермеццо, – подумалось лениво. – Ни к чему не обязывает и создаёт впечатление семьи, крепко стоящей на ногах.

Внутри музыкальных кодов проскользнули лёгкой тенью и первый его поцелуй, и первый бокал «саперави», и первая близость: быстрая, бурная, неумелая.

Здесь музыка зазвучала особенно выразительно, предвещая будущую славу Казановы московских богемных вечеринок.

Но это случится позже, а сейчас на музыкальном полотне – огромные чёрные глаза харизматичного и уверенного в себе паренька, отправляющегося завоёвывать Москву. Артистические способности, хорошо подвешенный язык, масса обаяния немало способствовали этому.

Она сидит, слушая звуки и полуприкрыв глаза.

– Хватит, не хочу! – пытается сопротивляться вызванной из преисподней мелодии. – Больно, хватит!

Интермеццо набирает силу и звучит нестерпимо громко, как в тот новогодний вечер, когда она впервые увидела его глаза и утонула в них. Ряд подстроенных судьбой совпадений и несуразиц, избежать которые было не дано, по-видимому. Такое подсолнечное масло, пролитое на рельсы трамвая, то ли Аннушки, то ли барселонского Гауди…

От судьбы не уйти. Интермеццо уже звучит как симфония Бетховена, стучится в дверь, предвещает.

В дверь комнаты студенческого общежития стучали. И это не предвещало ничего хорошего. Московский Казанова вышел наружу, объясняться с каким-то членом студсовета, что-то плёл о любви с первого взгляда, получил ключи от комнаты до утра.

Далее музыка уже напоминает венские вальсы Штрауса: светла, легка, воздушна, полна любви и веры, что любовь вечна. Очень глупой веры, ни на чём не основанной.

Музыкальные коды зазвучали тревожно, в них появились намёки на Мендельсона, то ли свадебные, то ли похоронные.

В ту весну в украинских садах абрикосы и яблони цвели отчаянно и таким буйным цветом, что и не припомнить! Они оба: она и Казанова – стояли на коленях перед её родителями, прося благословения. Конечно, глупо. И иконка с трудом нашлась, и родителей разрывали сомнения, глядя на красивое лицо жениха их хромоножки.

– Красивый муж – чужой муж, – обронила мама.

Ах какая кода здесь прозвучала в интермеццо! Знатная кода!

А папа, растерянный, без ума любивший доченьку, всё смотрел в глаза жениху, всё твердил:

– Не обижай её! Я джигит, и ты джигит… – и сморкался в платок.

Было в этом интермеццо и место, где наступила абсолютная тишина. Все звуки умолкли. Только ритм отбивался частыми ударами сердца. Это когда она увидела любимого с другой. Он вскочил, козлоногий, голый, мерзкий. Фавн дрожащий. А случайная его нимфа тянула на себя одеяло и что-то лепетала невнятно.

Тогда-то и появился этот металлический привкус во рту. И отключилось сознание. А музыка потекла бестелесно, легко, уже не касаясь земли. Музыка небесных сфер. Музыка нежелания жить.

Как она возвратилась тогда к повседневной жизни, было непонятно. Через какое-то время смогла ходить, говорить ещё долго не получалось. Спазм сковал гортань и душу.

А мелодия всё больше походила на Девятую симфонию Малера. Не жизнь и не смерть. Так, что-то посередине. Интермеццо.

Вьётся, вьётся красная ниточка из клубочка, играет музыка её памяти, поёт его имя и историю их любви.

Вот ария для двух баритонов.

– Уезжай! – баритон её отца звучит взволнованно и умоляюще. – Уезжай, зачем ты приехал? Она замужем, у неё двое детей. Оставь мою доченьку в покое! Ты джигит, и я джигит…

Баритон Казановы звучит как из погреба, глухо, настойчиво:

– Нам надо поговорить. Ты – моя женщина, я – твой мужчина.

И тут моё сопрано ставит все точки над «и»:

– Прости. Уезжай. Не смогу. У меня дети.

Он уходил как в кино: в метель, по обледеневшей дороге. Длинные полы пальто развевались на ветру. Меховая шапка была надвинута глубоко, по самые глаза. Библейские глаза. Соло гобоя Фрэнсиса Пуленка.

Разматывается клубок воспоминаний. Недолго ещё звучать музыкальным кодам.

Вся картина понемногу уже выстроилась в голове. Москва – как один огромный рынок. Все пытаются выживать как могут. Идёт торговля алкоголем, временем, жизнями. Всё обесценилось. Правят такой Москвой бандиты.

Вчера приходили к другу, наставляли пистолет к виску. Жена друга очень испугалась. А младшей дочке друга приход бандитов долго ещё будет сниться в кошмарных снах. Друга и его семью не убили. Дали срок вернуть займы. Скоро придут к нему.

Всё это она видит так ясно, как будто бы смотрит кино. Всё, что было скрыто временем, теперь открывает ей музыка.

Красная нить разворачивается стремительно. То ли Дворжак, то ли Барток. Любопытно и страшно: что же будет дальше? А ничего больше не будет: ни весны, ни любви, ни жизни. Всё. Закончилась красная нить, размотала все тайны.

Фигура уставшей пожилой женщины на балконе застыла неподвижно, исчерпав до конца клубок воспоминаний.

Интермеццо ещё звучит, всхлипывая то там, то здесь – то плачем по её любви, то радостью избавления от этих бесконечных музыкальных кодов-наваждений.

Сейчас самое время позвонить подруге – той, которую когда-то пытали, в «бандитские» девяностые:

– А в каком году его не стало? Нет, погоди, не говори, это уже неважно. Главное я уже знаю.

В Забайкалье, Укурей

– Что это за название такое – Укурей? – смеётся мама.

Мама ещё молодая, кокетливая, симпатичная, голубоглазая.

И папа смотрит на неё восторженными, влюблёнными глазами и вторит, смеясь в ответ:

– Вот-вот, и я то же самое говорю: у всех людей как у людей, а у нас – У-ку-рей!

Мы все втроём сидим на нашем любимом диване, покрытом красным бархатом, в огромном зале нашего большого гостеприимного дома на Украине, и рассматриваем старые фотографии папиного и маминого места службы после войны: далёкого забайкальского военно-стратегического аэродрома.

Родители мои дорогие ещё полны сил, относительно молоды, здоровы и… живы. Я рядом с ними – счастлива их присутствием, любима и погружена в воспоминания об их деревянном домике в Забайкалье. Говорили, что в этом домике в Забайкалье отбывал ссылку русский писатель Чернышевский.

Папу как начальника аэродрома поселили там вместе с семьёй: мамой и моим сводным братом, на четырнадцать лет меня старше. Там я и родилась.

Брат мой был так счастлив в Забайкалье, как только может быть счастлив четырнадцатилетний подросток, сросшийся с велосипедом на забайкальских сопках либо с лыжами и коньками на вольных просторах военного округа, где в радиусе трёхсот километров он был единственным ребёнком в составе гарнизона.

– Знаешь, какая там красотища? – брат смотрит куда-то вглубь своих воспоминаний. – Сопки и Байкал, куда я летал на папкином самолёте, – лучшее, что довелось мне увидеть!

Родители, перебивая друг друга, взахлёб рассказывают мне снова и снова историю о том, что, когда я была нескольких месяцев от роду, условия выжить маленькому ребёнку в таких экстремальных погодных условиях (летом – до плюс пятидесяти, зимой – до минус пятидесяти) были минимальными.

– Твоя люлька была возле печки, а в метре от печки стояла бочка с водой, покрытая корочкой льда… – рассказывала мама.

– И тогда я подал рапорт на дембель, – продолжает папа, благо это совпало с хрущёвским сокращением в высшем офицерском составе. Иначе никуда бы не отпустили! И был бы я вечным лётчиком в нашей тьмутаракани, а мамочка – вечным завхозом аэродромного хозяйства, а ты училась бы с бурятами и китайцами в местном интернате и прилетала бы домой на выходные на моём самолёте, – смеясь, констатирует папка.

Фраза эта западает мне в память и всплывает много-много лет спустя, сегодня, и начинает своё брожение в мозгу, и печатает этот текст на виртуальной клавиатуре моего иврито-английского компьютера.

Фраза эта побуждает меня, отбросив все другие дела, построить виртуальную жизнь, которая могла бы…

1972 год. Помещение паспортного стола одного из московских городских отделений милиции. На полу разложена огромная карта Советского Союза. Мы – это я, начальник паспортного стола и молоденький лейтенантик-милиционер – уже полчаса ползаем по карте, её забайкальской части, в поисках места моего рождения. Паспорт свой я умудрилась потерять на втором курсе Бауманки, а в отделении милиции всё никак не могли определиться с местом, где меня угораздило родиться.

– Как ты говоришь: Укурей? (Хохот.)

– У всех людей как у людей, а у тебя У-ку-рей?

Хохочем уже вместе.

– Какое-нибудь название ещё помнишь? Станция Каганович? Гм, ну это ты, того, оставь… не стоит и искать… А, посёлок Чернышевский? Есть! Вот он, миленький! Только это уже город Чернышевск! Ну, тогда, стало быть, так и запишем: Забайкальский край, город Чернышевск. Всё, готово! Получай новый паспорт!

Я стою перед начальником паспортного стола… босиком. Я – московская хиппи. На мне длинная потрёпанная шинель писателя Сухово-Кобылина, которую я приобрела на распродаже его личных вещей на блошином рынке. Через плечо перекинута его же серая потрёпанная кожаная сумка. Медные пуговицы шинели отчаянно начищены. Но ноги босы: люблю «повыпендриваться» и походить по Москве босиком, вплоть до октября.

Несколько раз меня задерживали на улицах, препровождали в милицейский участок для выяснения личности. Потом проясняли мою благонадёжность: комсомолка, отличница, ну, панкует немножко… Хотя висевшая через плечо гитара, в струнах которой постоянно путались длинные вьющиеся пряди, недвусмысленно говорила о том же.

Итак, построю-ка я здесь свою виртуальную жизнь. Место рождения – посёлок Укурей. У родителей есть два варианта развития событий, на выбор.

Первый – остаться после демобилизации на аэродроме вольнонаёмными и не тащиться с малым дитятей через всю страну две недели на поезде: дико орущей дочкой с хорошими голосовыми данными. («Господи, какие же крепкие нервы у этих родителей! Сколько можно орать? Режут их ребёнка там, что ли?»)

Тащиться, чтобы строить всё заново, неуютно обустраиваться в Москве, Ленинграде, чтобы потом податься на Украину, где в то время разгулялась эпидемия полиомиелита…

Второй – остаться на насиженном месте, растить сына и дочь, хорошо зарабатывая, и в окружении фронтовых друзей.

Положим, родители выбрали бы второй вариант развития событий.

…У нас в посёлке все друг друга знают. Все живут кучно и весело. Праздники справляются за огромным столом – всё в складчину. Соседи-буряты, друзья по службе. Шанежки, пельмени, дичь, рыба. Икра красная и чёрная – ложками. Мама говорила, что икрой проклеивали окна на зиму, чтобы не дуло, потому как икры много, а клея мало.

Школа-интернат у меня очень хороша! (Читала в Интернете, что школы и учителя в этом краю прекрасные, отлично субсидированные! Святое отношение к учительскому труду, хорошие знания учеников позволяют им пробиваться в столичные вузы.)

И в мороз, и в жару я активно занимаюсь спортом: лыжи, санки, коньки, велосипед, плавание. Никакого полиомиелита у меня нет, я хожу прямо и гордо на своих двоих лёгких и стройных ногах – летящей походкой! В силу характера и амбиций учусь в школе на отлично, стремлюсь попасть на учёбу в Москву.

Есть вариант выехать на учёбу в Читу. Но выбираю Москву, потому что выигрываю все местные олимпиады по физике и математике.

Объявляю во всеуслышание на весь лётный городок:

– Я буду поступать в Бауманское училище!

Всё, пути к отступлению отрезаны!

Да и по концертам в консерватории походить охота, музеи увидеть! Люблю музыку самозабвенно, слушаю музыку на пластинках, бренчу потихоньку на стареньком пианино в интернате, пытаюсь заниматься самостоятельно по самоучителю. Собираю марки по искусству, с замиранием сердца рассматриваю шедевры мировых музейных собраний живописи и галерей! Читаю много и взахлёб – готовлю себя к превратностям судьбы.

Перед самым отъездом в Москву для поступления в мечтаемое Высшее техническое училище (училище-мечту) имени Баумана, сразу же после получения золотой медали в школе-интернате, мы с папкой решили съездить на Байкал – попрощаться с огромным чудесным морем-озером. Мы стояли на крутом берегу и наглядеться не могли на красоту байкальской дали! Тогда же я и дала себе обещание, что бы ни произошло в дальнейшем, – вернуться сюда опять:

– А ты пообещай себе, что вернёшься сюда однажды! – говорит папка. – Вернёшься, чтобы повидать Байкал. Я же знаю, что ты умеешь хранить обещание.

И вот я долго-долго еду в Москву в купейном вагоне. Я знаю, что очень не скоро выберусь повидать родителей. Мне очень грустно. До слёз. Но впереди – такая далёкая, такая любимая Москва! Впереди – новая жизнь.

– Пап, мам! Я на каникулах еду с концертами по Белоруссии и Прибалтике! Домой не получится в этом году… Да как всегда – с агитбригадой. Как там вы? Как брат? Были в Чите? А, только собираетесь? Ну, привет там от меня всем!

После получения диплома мне предлагают остаться в Москве, в аспирантуре. (В реальной жизни я оставила Москву…) Учитывая психофизические особенности меня как индивидуума, немудрено предположить, что я с радостью соглашаюсь.

– Что-что, папочка? Я тебя не слышу! Как умерла? Когда? Па-а-апа! Ма-а-амочка!

Маму похоронили без меня, в далёком Забайкалье. (И я не стояла на холодном ветру над могилой, куда опускали мамочкин гроб, и не бросала мокрую украинскую землю в глубокую яму мамочкиной могилы…)

Случилась у меня и большая любовь, и, как бывает у большинства людей, несчастная.

И, как повествуют нам многочисленные телевизионные сериалы, я вдруг поняла, что беременна, и решила рожать ребёнка, полагаясь только на свои силы. (Заметьте: не бросилась с головой в другие отношения, чтобы «забыть», не вышла замуж скоропостижно, чтобы «назло», как в реальной жизни, а мужественно пошла своей дорогой навстречу такой далёкой, но «своей», вымоленной любви…)

– Мамочка! Ребёнок у тебя родился с особенностями. Сейчас его оперируют: огромная гематома в мозгу. Понимаешь, деточка, могут быть последствия… – мой гинеколог, пожилой добрейший дядька, принимавший тяжёлые роды, ласково говорит со мной, поглаживая руку.

Это – приговор.

Пока мой сын-аутист рос и развивался своим особенным, одному Господу ведомым путём, я дала себе обещание-обет: если не смогу развить его способности до такого уровня, чтобы мой ребёнок смог пойти в обычную школу, то грош мне цена – тогда и жить не стоит…

Работая в научно-исследовательских институтах, я вышла на уровень «свободного художника» (это когда работаешь над статьями в толстые научные журналы: написал статью, оформил патент – свободен на определённый период времени). В свободное от статей время я изучала систему развития детей по школе Марии Монтессори.

– Мамочка, вы можете научить вашего ребёнка ходить и говорить, но уж петь, читать, писать – никогда!

Мой ребёнок смог пойти не только в обычную школу, но и в английскую гимназию с конкурсным отбором, и в музыкальную школу, и в художественную студию… Наработанные навыки я стала применять на других детях, брать учеников, писать книги по педагогике. Экономика страны трещала по швам, начинались девяностые годы…

НИИ оставлен навсегда, я – на вольных хлебах.

– Куда тебя несёт? Какие вольные хлеба: одна, с ребёнком, в Москве… Пропадёшь!

Пропадала я «под фанфары»: запись в школу-студию по дошкольному воспитанию по системе Монтессори проводилась под милицейским контролем: люди ломились в помещение клуба, где проходила запись, тысячами. («Иди, спасай жену! – кричал друг моему мужу на Украине в тот день, когда шла запись в мою школу-студию. – Раздавят! Там толпа напирает – несколько тысяч ломятся на запись!»)

Обещание не выходить замуж, данное себе когда-то давно, после смерча несчастной любви, пронёсшегося надо мной в молодости, давало свои плоды: я была свободна, деятельна, успешна. Бизнес процветал, хорошие деньги зарабатывались репетиторством. Дом, машина, положение в обществе. Папа умер, оставив мне небольшое наследство (В реальной жизни родители мои золотые были хлебосолами-бессребрениками, иногда не имевшими ни гроша за душой…)

– Послушай, английский у меня неплохой, у сына – тоже. А если мне попробовать в Америку? Ну, будет трудно поначалу: посудомойкой там, попы подтирать… Но я же всё-таки – научный сотрудник! Прорвусь! Как это всё делается? – Я сижу в кабинете моей подруги, связанной по роду своей деятельности с загранпаспортами и визами.

– Я слышала, это стоит больших денег…

– Давай документы! Будут тебе визы. Сделаю для тебя, чего бы мне это ни стоило!

А стоило это моей подруге свидания с одним мерзопакостным чиновником паспортного стола, который давно добивался её и только и ждал удобного случая… (Всё правда, так и было в реальности – изменены только города и страны.)

В Америке поначалу было беспросветно трудно: посудомойка, курсы английского, первые работы по специальности, плохие квартиры – и вот наконец успех и чудо! Я принята в лабораторию НАСА!

Лаборатория располагается в Коста-Рике, почти что в джунглях. Живу я в аккуратненьком бунгало на берегу Тихого океана. Работа моя – в часе езды по хорошей дороге в северной части страны. Во дворе – конюшня для нескольких чудесных коста-риканских лошадок…

Я на связи с братом по скайпу. Скайп барахлит: провайдер Интернета в Чите – не бог весть что.

– Да, я прилетаю! Рейс из Амстердама. Номер рейса и время прибытия – электронкой! Я прилетаю одна. У сына свои дела, да и Байкал ни о чём ему не говорит… А мне нужно! Я же обещала: и Байкалу, и папе…

…Закрываю скайп и виртуальную русскую клавиатуру. Договорилась с братом вылететь на Байкал из Амстердама. Он прилетит в Амстердам с Украины, я – из Израиля. И он, и я чувствуем, что нам необходимо побывать на Байкале и в Забайкалье – У-ку-рее!