bannerbannerbanner
Название книги:

Платформа

Автор:
Роджер Леви
Платформа

000

ОтложитьЧитал

Шрифт:
-100%+

Посвящается Тине, Джорджии, Алексу


Один. Алеф

Добро пожаловать на «ПослеЖизнь».

Вы выбрали субъекта [xx] (доступ ограничен).

Имя субъекта: Алеф Сельсиор.

Состояние субъекта: не указано. Физическое состояние – rigor vitae. Серьезные травмы отсутствуют. Серьезные заболевания отсутствуют. Состояние сознания – гиперсомния.

Особое примечание: данный субъект недоступен для голосования. Эта Жизнь не завершена и открыта только для просмотра. В настоящий момент она недоступна для программ случайного поиска «ПослеЖизни».

Пожалуйста, выберите критерии просмотра:

Вся Жизнь/Ключевые События?

Спасибо. Ваш выбор – «Ключевые события».

В хронологическом порядке/В случайном порядке?

Спасибо. Ваш выбор – «В хронологическом порядке».

С комментариями/Без комментариев?

Спасибо. Ваш выбор – «С комментариями».

Пожалуйста, подтвердите критерии просмотра.

Спасибо. Ваш выбор – ключевые события жизни Алефа Сельсиора В хронологическом порядке С комментариями.

КлючСоб 1: Оркрест

Меня зовут Алеф Сельсиор. Я – единственный ребенок.

Я родился и вырос в поселке в закрытом обществе планеты Геенна. Поселок назывался ИерСалем. Мой отец, Савл, был статистиком в небольшой бинарно-консалтинговой фирме. Марита, моя мать, пела в церковном хоре и пекла печенье.

Мне сложно вспомнить большую часть своей жизни до прибытия Пеллонхорка и его матери. Возможно, причина в возрасте – он появился, когда мне было восемь, – но я думаю, что на самом деле в том, что он налетел на нас словно грозоворот, все изменил и погрузил то, что было до него, в непроглядную мглу.

Единственное мое воспоминание из времен до Пеллонхорка – это прилет на Геенну оркреста. Я вспоминал это событие так часто, что чувствую себя ребенком и стариком, мудрым и наивным одновременно, – хотя, если подумать, я всегда так себя ощущал.

Чтобы услышать оркрест, мы отправились в городской собор; дорога заняла целый день. Если не считать колебальных, музыка на Геенне ограничивалась псалмами и гимнами; к тому же, разумеется, планета была отрезана от Песни, которую называла порносферой, поэтому оркрестовая музыка была для нас в новинку. Естественно, во время пребывания на Геенне оркресту разрешалось исполнять только богоугодную музыку. Псалмы и гимны.

Мы отправились в город на бусе. Я был так взволнован, что едва мог сосредоточиться на предотлетных молитвах и проговаривал их без чувства. Помню, что корил себя из-за этого, когда мы попали в турбулентность, и еще помню, что священник в капсуле обвиняюще на меня смотрел. Я знал, что если мы разобьемся, случится это из-за меня, но он ничего не сказал, и я провел остаток пути в отчаянной молитве.

В городе мы прокатились вдоль реки на циклолете. Я никогда раньше не бывал на циклолете, или на реке, но помню лишь одно – как молился, чтобы защитный купол не поддался вихрящемуся газу и чтобы грязь не утянула нас прямиком в ад.

Собор был огромным стадионом. В остальной Системе такие места отводились под спорт. Конечно, я уже видел собор на монитории, дома и в церкви, но сидеть на трибуне в окружении десятков тысяч прихожан было словно попасть живым на небо. Наша иерсалемская церковка уместилась бы в самом центре поля, и травы вокруг было бы столько, что я не смог бы докинуть до нее мячом. Огромный стадион был открыт небесам, и с неба над нами облезала шелуха – тучи разворачивали свои кошмарные обличья, дьявол искушал нас вообразить худшее. Помня, чему меня учили, я не поднимал взгляда. Было видно, где убрали обычно стоявшие вокруг центрального овала шесты: в глаза бросались пятна обожженной земли. Пока мы ждали оркреста, стадионная монитория показывала записи исторических раскаяний. Раскаяний в вероотступничестве, в идолопоклонстве, в ереси, а иногда – в обычном уголовном преступлении.

Теперь я вспоминаю тот день – и не могу поверить. Так странно. Я думаю о своем раннем детстве – до Пеллонхорка – как о времени невинности. Геенна звала себя невинной планетой, и ее священники рьяно защищали эту невинность.

Но что такое невинность? Может ли человек открыть глаза, посмотреть на мир и остаться невинным? Может ли человек закрыть глаза, чтобы не видеть жизни, и назвать себя невинным?

А я могу, оглядываясь на все то, что видел и делал? И кто будет мне судьей? Тот, кто не понимает, судить не может.

Атмосфера в соборе была восхитительной. Потрясающее ощущение единства. Я сидел на высокой трибуне между родителями и держал их за руки. Моя мать разрумянилась. Глаза отца сияли. Я смотрел на поле, зачарованный. Как странно было видеть там не кучку приговоренных, а кого-то другого. Когда музыканты взялись настраивать инструменты, воздух пронизали ноты. Даже сейчас я помню идеальную беспорядочность этих звуков, отсутствие структуры в нотах и аккордах. Свободу.

Амвон, расположенный на одном из концов поля, был от наших мест так далеко, что приходилось вытягивать шею, чтобы разглядеть его на высокой монитории. В тот день проповедовал отец Шеол. Он встал перед аналоем и раскинул руки.

Отец Шеол был легендой – старик почти пятидесяти лет, тем не менее до сих пор переполненный адским пламенем. Голос его существовал отдельно от движения губ на монитории, как будто взывая к нам с небес.

– Приветствую вас, – прогремел он.

Мы взревели в ответ, восторг прокатился по стадиону волной.

– И приветствую вас, оркрест Амадея.

Название он произнес отчетливо. На Геенне именам придавалось огромное значение, и сходство «Амадея» с «Асмодеем» обсуждалось очень долго, прежде чем оркресту выдали разрешение на посадку. Музыканты прервали разминку, чтобы поклониться пастве и ответить на приветствие священника.

Он провозгласил:

– Мы собрались здесь, дабы разделить радость богобоязни. Мы собрались, дабы не забыть об искушении в вышине, воздаянии в глубине, страдании здесь и сейчас и вознаграждении в мире ином. Мы, народ Геенны, приветствуем оркрест Амадея и напоминаем ему о богобоязни.

Несколько оркрестантов вернулись к настройке инструментов. Но они замерли, когда монитория вокруг них очистилась от изображений и сделалась адово-черной.

Отец Шеол продолжил:

– Сегодня Геенна приветствует не только оркрест Амадея, но и зрителей из Верхних Миров.

По реакции окружающих я понял, что этого они не ожидали. С тех пор я посмотрел все записи этого события, какие только существуют. Отец Шеол выглядит маленьким, а голос его дребезжит. Каждый раз, когда он произносит название оркреста, в нем все явственнее и явственнее слышится «Асмодей». Асмодей, одно из имен дьявола.

Почему отец Шеол и его Пастырство позволили Верхним Мирам (так мы называли всю остальную Систему) увидеть нас? В Верхних Мирах обитали посланцы дьявола; и тем не менее мы разрешили им наблюдать за Геенной через порносферу. Какой грех совершался здесь и кем?

По всему собору слышался шепот. Все думали об одном и том же. Зачем порносферу допустили в набожнейшая набожнейших?

Адова чернота монитории медленно выцвела, и появились новые изображения. Но это были не привычные раскаяния. Это были сцены воздаяния.

Все страннее и страннее. Нам показывали не обычные сожжения отдельных грешников на костре, а массовые кары в ямах. Там, на монитории, были толпы дрожащих мужчин, женщин и детей, стоявших на траве над ямами, ожидая, когда те разверзнутся у них под ногами.

Я подумал о том, как неприятно должно быть оркрестантам сидеть на сооруженной там платформе. Но монитория показывала только мгновения, предшествовавшие открытию ям, и теперь я знаю, что музыканты и не могли понять, в чем смысл этих картин, понять, что случится дальше. Они знали о Геенне только то, что она предоставила им возможность сыграть перед огромной новой аудиторией на одной из двух закрытых планет – второй была одержимая секретностью (до такой степени, что скрывала даже свое имя) неназываемая планета – и одновременно перед всей Системой.

На аналое была видна небольшая шкатулка – свинцовый сундучок, отделанный по краям золотом; отец Шеол навис над ним и на мгновение замер. Все знали, что было внутри. Сундучок открывался лишь раз в году, и день этот был не сегодня.

Отец Шеол склонил голову, ненадолго сложил руки в молитве, потом размял пальцы и надел пару жестких черных перчаток, натянув выше локтей длинные, в свинцовой чешуе, краги, а затем подался вперед и положил ладони на выпуклую крышку шкатулки. Глубоко вдохнул и закрыл глаза.

Мы молчали.

Отец Шеол одним плавным ритуальным движением открыл шкатулку, потянулся внутрь, вынул руку и позволил крышке снова упасть.

Мы радостно закричали, когда он воздел над головой книгу. Собор сотрясся от нашего экстатического одобрения. Отец Шеол держал святую Балаболию в ее Авторизованном издании. Она сияла в обтянутых перчатками руках, внушая благоговейный трепет. Отец Шеол стоял в ее яростном свете, а когда через несколько долгих оглушительных секунд рев затих, все, кто был в соборе, вжались в кресла и затаили дыхание. Лишь оркрестанты не понимали значения того, что происходило у них на глазах.

Я слышал, как люди шепчут, отсчитывая секунды, и делал то же самое, хотя для меня считать было так же естественно, как дышать.

«Три, четыре…»

Даже я знал, что сияние святой Балаболии было смертоносно.

– Мы, народ Геенны, веруем, – проревел отец Шеол.

Оркрестанты сидели неподвижно. Теперь они почувствовали, что происходит нечто особенное. Они видели блики яростного света Балаболии на щеках священника.

«Семь, восемь, девять…»

Отец Шеол все еще держал книгу над собой. На нее смотрела порносфера, и он проповедовал пламенно. Демонстрировал Верхним Мирам неугасимую мощь нашей веры.

Он опустил Балаболию, и мы выдохнули. Но потом, прежде, чем вновь запереть книгу в свинцовом сундучке, он неожиданно поднес ее ко рту и поцеловал незащищенными губами, надолго прижав к ним. Лишь затем отец Шеол убрал ее. Он приложил ко рту палец и послал оркресту тихий воздушный поцелуй. От его губ струйками поднимался дым. Они уже начинали пузыриться.

 

Что это значило? Все на Геенне содержало в себе смысл и нуждалось в истолковании. Но времени для него уже не было, потому что оркрест заиграл музыку.

Я тотчас позабыл об отце Шеоле. Мне казалось, что я в раю. Летящая, пикирующая, парящая музыка окутала меня. Угасание и возобновление мелодии, и нюансы вариаций, и… я не могу ее описать. Все, что они играли, я слышал тысячу раз, каждое возгрешенье, сколько себя помню. Но эта музыка была чем-то бо́льшим. Она была чудесной и устрашающей. Я сидел и пытался удержать ее в голове, ее простоту и сложность, а потом сдался, закрыл глаза и позволил ей унести меня прочь.

Она продолжалась, наполняя меня чем-то, прежде неведомым, и я обнаружил, что гляжу вверх, на небо. Не задумываясь о том, что делаю, я смотрел на облака и видел в них могучих, прекрасных зверей, величественно несущихся вдаль, пронизанных далеким светом.

Музыка переполняла меня, и я не знаю, как долго глядел вверх, пока меня не привела в чувство сильнейшая затрещина сзади. От удара все у меня перед глазами поплыло. Я обернулся, ошеломленный и обиженный. Мое зрение сфокусировалось как раз тогда, когда ударивший меня прошипел:

– Чертогляд! Опусти глаза!

Удар словно выключил что-то у меня внутри, и музыка в ушах поблекла. Я все еще слушал, но иначе. Кажется, до этого момента меня никогда не били. Родители ни разу не поднимали на меня руки. Но они ничего не сказали мужчине, который это сделал. Переглянулись, но больше никак не отреагировали.

Странно. Я думал, что обращаюсь к воспоминанию о простой жизни перед появлением Пеллонхорка, ко времени без боли и смятения, и все же чувствую возмущение.

Музыка закончилась. Пока мы ждали завершения проповеди отца Шеола, мама спросила, понравилось ли мне, и я ответил, что да. Мой голос звучал по-новому. Мы посмотрели друг другу в глаза. Вспоминая, я понимаю, что мама увидела, как во мне что-то изменилось.

Отец ничего не заметил. Он улыбнулся нам и сказал:

– Хорошо!

А когда отец Шеол возвратился на амвон, добавил:

– Интересно. Струнная группа составляла семнадцать целых восемь десятых процента оркреста.

Он постоянно делал подобные замечания. Так работал его мозг. Когда отец выдавал что-то в этом роде, мама всегда глядела на меня и закатывала глаза. Она имела в виду, что он не такой, как мы, но в тот раз я впервые осознал это четко. Конечно, бывали и случаи, когда мы с отцом обменивались похожими взглядами, имея в виду маму, которая была не такой, как мы с ним.

Я безошибочно ответил отцу:

– А ты заметил, что струнная группа была ответственна за тридцать восемь целых двадцать пять сотых процента всех сыгранных нот?

Отец моргнул и с легким удивлением сказал:

– Да.

А потом его внимание, как и внимание всех, кто был в соборе, привлек к себе отец Шеол.

Проповедник говорил:

– Этот день запомним все мы. Геенна останется сильной – маяк веры, не оскверненной грязными взглядами Верхних Миров.

Было ясно, что участники оркреста этого не ожидали. Они начали было убирать свои инструменты по футлярам, болтая друг с другом, но теперь колебались.

– Оркрест Асмодея, – теперь он совершенно точно сказал не «Амадея», – преподал нам сегодня урок. Верхним Мирам стоит этот урок запомнить.

Отец Шеол поднял что-то над головой. На этот раз это была не Балаболия; мониторы показали крупным планом черный шар в его кулаке. Это была Тяга.

Среди прихожан начали раздаваться стоны. Моя мать ахнула. Музыканты замерли, чувствуя, что происходит что-то совершенно для них непонятное.

Я вычислял в уме процентное соотношение того, как проявлялась их паника, округляя результаты до единиц. Восемнадцать процентов кричали, тридцать один – хватались друг за друга, двенадцать упали на землю. Никто не молился. Ноль процентов.

Когда я анализирую это сейчас – то, как музыка освободила мой разум для размышлений, для воображения, а потом то, как логика позволила мне сбежать от воображения, позволила укрыться в числах, – я вижу в этом проникновение в суть работы отцовского мозга. Но теперь я обладал еще и зачатками мировосприятия матери, или, по крайней мере, впервые соприкоснулся с ним.

Я был этому не рад.

Высоко подняв Тягу, отец Шеол сошел с амвона к ямам и встал у их края. Я прикидывал, достаточно ли широка яма, находящаяся прямо под оркрестом. Дома, на монитории, я видел кары, видел спокойную отрешенность раскаявшихся грешников, бормотавших молитвы перед тем, как разверзалась земля. Их всегда собирали в группы по двадцать пять человек, а самая большая из ям была пяти метров в диаметре. Отец Шеол стоял сбоку от них, на твердой земле, управляя Тягой. В их уходах было достоинство.

Здесь достоинства было мало.

Отец Шеол улыбнулся музыкантам. Они явно не могли понять, что происходит. Их паника начала униматься, но примерно сорок процентов еще рыдали. Отец Шеол подал знак, и монитория показала его лицо крупным планом. Слова плохо давались обожженным Балаболией губам, и мы с трудом могли его понять.

– Смотрите: вот этот урок. – Он едва выговаривал букву «с». Его десны покрывала кровь. Он плевался кровью. – Пусть его увидят. – Сгусток кровавой слюны приземлился на Тягу. – Пусть о нем расскажут. – Он остановился, чтобы вытереть Тягу о свою красную рясу. – Пусть о нем узнают на каждой планете!

Он поднял Тягу к небесам, готовый надавить большим пальцем на черный шар. От оркреста оторвалась скрипачка и с воплем бросилась на него – ее инструмент издал нестройный звук, напомнивший мне о недавней разминке, – но отец Шеол отшвырнул ее. Скрипка заскакала по оранжевой траве.

– Все мы грешники. Все – и те, кто наверху, и те, кто внизу, и те, кто между. Единственная доступная нам свобода – в мире ином.

Его палец надавил на Тягу; отец Шеол отвел руку назад и подбросил шар высоко в воздух. А потом шагнул вперед и присоединился к оркресту над ямой.

Теперь кричали все оркрестанты, и крик этот был громче их музыки. Я уверен, что для большинства собравшихся он заглушил даже память о ней, как, должно быть, и задумывал отец Шеол.

Воздух потек из собора к застонавшей и распахнувшейся яме, а потом нахлынул обратно, насытившийся жарой. Были пламя и рев, и неожиданный прилив ветра и света, оставивший меня задыхающимся и ошеломленным, а потом яма закрылась и воцарилась тишина.

На поле, рядом с ямой, лежали только Тяга и сломанная скрипка. Отца Шеола тоже больше не было. Он принес себя в жертву.

Паства кричала, улюлюкала и надрывала глотки целых семнадцать минут, пока открывали выходы и над полем проносились огромные кадила, за которыми тащился шлейф сладких благовоний. Собор провожал нас гимнами: «Рай одолеет адову грозу» и «В страхе идем мы к тебе, о Господь».

Всю обратную дорогу мама ничего не говорила. Отец что-то бормотал себе под нос. Я притворялся пьютером, ставя перед собой задачки на вычисление.

Почему такому позволено было случиться? Разве Верхние Миры не думали о возможных последствиях отправки оркреста на Геенну?

Теперь, спустя долгое время, для меня это вполне очевидно. Оркрест, конечно же, был принесен в жертву, но не только отцом Шеолом.

Система – вся, за исключением Геенны и неназываемой планеты – была строго безбожной. В то время как неназываемая планета полностью отстранилась от Системы и берегла свою тайну вплоть до того, что отслеживала и уничтожала все упоминания о себе, Геенна была санкционированным отклонением. Геенне было на руку прибытие оркреста. Отец Шеол думал преподать Верхним Мирам урок, но Верхние Миры точно знали, чего от него ждать. Они отдали оркрест Амадея в жертву. Для Верхних Миров это была прекрасная возможность продемонстрировать то, что они считали сумасшествием богобоязни.

В конечном итоге это был урок человеческой натуры. В светской Системе существование Геенны было жизненно необходимо.

Однако на повседневном уровне Геенна не являлась планетой мучений. Маленькая община, в которой мы жили, была мирной. Там не совершалось заслуживающих упоминания преступлений. Мы жили вдали от удалитиевых приисков. Я знал о них только то, что туда отправляли работать грешников из Верхних Миров.

Впрочем, налоги были и здесь. На Геенне, как и в остальной Системе, налогообложение было сложным бременем. У каждой планеты был собственный инфраналоговый кодекс, а Системная Администрата добавляла к этому еще и несколько ультраналоговых.

Геенна была единственной на всю Систему налоговой гаванью, которой давалось послабление по причине юридически признанной умственной неполноценности. Пока ты жил там, подчиняясь Святому писанию, отвергая порносферу и прочие искусы мирской суеты, и вносил свой вклад в экспорт удалития, добываемого только на Геенне, ты платил лишь минимальный ультраналог.

Большинство людей нанимали специалистов для исчисления налогов, но мой отец этого не делал. Он любил сложность налогообложения точно так же, как любил пьютерию с ее системами, и процессами, и обещаниями точности. Даже для Геенны он был необычным. Он равно и без всяких сомнений любил систему налогообложения и Балаболию; любил за то, как они проникали в каждый аспект человеческой жизни, совершенно неуязвимые для здравого смысла. Сидя с друзьями, налаживая их пьютерию, он объяснял, из чего складываются суммы их налогов. Он давал им советы, как уклониться от уплаты, воспользовавшись тем или иным послаблением, и советы, как избежать гнева Божьего с помощью того или иного доброго дела.

Я вспоминаю и удивляюсь, как настолько логичный человек мог принимать Святое писание. Почему же я оказался неспособен поверить? Когда я впервые понял, насколько все это странно? Может, дело было в той затрещине в соборе? Или в выражении лица моей матери, увидевшей, что я заметил, как она отказалась меня защитить? Может, дело было в непреодолимом влиянии ее генов? Верила ли она сама хоть когда-то? Или просто молчала о своем неверии?

Два. Таллен

Хлад – окраинная планета, а Форпост, город, где я живу, это самое дальнее на ней человеческое обиталище. Если не считать буровых платформ, конечно. Здесь, в Форпосте, люди горбятся и не поднимают головы, делают свою работу, а потом проводят отпуска вне планеты. Говорят, причина безумия – это однообразие, но у нас тут три времени года, так что совсем не однообразие сводит людей с ума. Большинство считает, что виноват ветер. Сезоны в Форпосте богаты на события настолько, насколько можно ожидать, зная, что Хлад спешно терраформировали с метана до азоткислорода за три столетия.

Самый долгий сезон у нас – между зимой и летом, когда с моря приходит мощный ветрище, дующий в сторону гор, а следом за ним – пощечины грома и черно-серебряные тучи. В других местах это время года называлось бы весной. Мы зовем его приливом, и это чертовски грандиозное зрелище. Если прищуриться и посмотреть в сторону моря, можно разглядеть в этих воронках туч кувыркающиеся силуэты. Порой они напоминают животных, которых ты видел на картинках, или сны, или лица, или карты миров, но иногда это силуэт платформы, и тогда, неважно, насколько ты неверующий, ты молишь тучи, чтобы они не уронили то, что от нее осталось, тебе на голову. Форпост видел падение платформы лишь однажды, и это было задолго до меня, но люди до сих пор об этом болтают, когда поднимается ветер и они пьют в «Красно/баре» кустарниковый бренди. Чаще всего, конечно, платформы хорошо заякорены – буровики такие называют «полупогружными» – и находятся достаточно далеко в море, чтобы, если их все же унесет, вероятность падения здесь была невелика.

В Форпосте все завязано на платформы. Тут, считай, ничего и нет, кроме верфей и систем обеспечения.

Нет, это не совсем так – конечно же, есть еще сарки, и о них в Системе знают все, но сарки сбрасывают в море вдали от Форпоста. В других местах о них говорят много, но здесь никто не обращает на них внимания, разве что время от времени какой-нибудь проскользнет через щит и окажется на берегу. Ах да, есть еще и Поток, но я не настолько свихнулся, чтобы проводить там время.

В сезон прилива жизнь в Форпосте останавливается, так что за пределами комплекса ничего не услышишь, и мы не выходим за границу щита до самого лета, когда все совсем по-другому. Ветер стихает, и прибрежное море унимается, тонким слоем размазываясь по пляжу. Летом у меня отпуск. Погода тогда относительно мягкая, и приходящая с ней недолгая надежда кажется мне невыносимой, поэтому я собираю вещи и отправляюсь к снегам Стужи. До Стужи несколько дней лету на тихоходе. В пути я не сплю, просто смотрю, как исчезает вдали Форпост, или пялюсь на звезды. Раньше я встречался с женщиной со Стужи, но она увлеклась другим, и теперь я с ней не вижусь. Теперь я снимаю хижину в белых холмах и гуляю в одиночестве.

 

Зимой я возвращаюсь в Форпост. Осени как таковой на Хладе нет. Зима у нас – это когда ветер разворачивается и возвращается в море с грузом камня, сорванного с гор. Террраформирование Хлада не закрепилось как следует, но это не имеет значения – как я уже говорил, город существует только ради платформ, а они важны только до тех пор, пока добывается ядро, и я подозреваю, что оно уже иссякнет к тому времени, когда Хлад снова развалится в говно.

Но я на тот момент буду уже давно мертв, так что и хрен с ним.

Таллен перечитал написанное, на мгновение прикрыл глаза, потом вздохнул и в третий раз просмотрел рекламное письмо в поисках уловки.

ПОСЛЕДНЕЕ НАПОМИНАНИЕ. ВОЗМОЖНОСТЬ БЕСПЛАТНОГО ВОЗВРАЩЕНИЯ НА [ЗвездныеСердца] ДОСТУПНА ТОЛЬКО В ТЕЧЕНИЕ ДВЕНАДЦАТИ ЧАСОВ. У ВАС ОСТАЛСЯ ОДИН ЧАС, ЧТОБЫ ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ ПРЕДЛОЖЕНИЕМ. ПОЖАЛУЙСТА, ЗАРЕГИСТРИРУЙТЕ СВОЙ ПРОФИЛЬ НА [ЗвездныхСердцах] ПРЯМО СЕЙЧАС. ПОВТОРНОГО ПРЕДЛОЖЕНИЯ НЕ БУДЕТ.

В течение целого месяца они делали ему все более и более выгодные предложения, которые Таллен игнорировал, но бесплатная регистрация была делом неслыханным.

Его бесило, когда им манипулировали, хоть он и знал, что так бывает со всеми. Нельзя было влиться в Песнь и не потерять в процессе часть души. От такого предложения, однако, отказаться было почти невозможно, пусть даже ему и не хотелось компании. «ЗвездныеСердца» стоили недешево.

Таллен почувствовал стремительный прилив знакомой меланхолии и удалил с монитора весь текст. Никакой пользы «ЗвездныеСердца» ему никогда не приносили.

А потом он тихо вздохнул и восстановил бо́льшую часть текста, закончив его на хижине в белых холмах. Закрыл глаза и вспомнил, как Лена попрощалась с ним, протянув открытую ладонь к монитории, и себя, тупо коснувшегося гладкой поверхности.

После Лены он поклялся никогда больше не пользоваться «ЗвезднымиСердцами» – и вот опять они затягивают его. Там понимают, как он думает. Там его знают как облупленного.

Ладно. Когда с него начнут брать деньги, то есть очень скоро, он отменит подписку. Это им о нем тоже должно быть известно.

У них с Леной все равно не было будущего. Они оба это знали. Виновата была не программа. Он никогда бы ради кого-то не покинул Форпост, а она не стала бы жить где-то, кроме Стужи, – вот и все.

Письмо без адресата мерцало на экране. Он восстановил весь текст, вплоть до «и хрен с ним». «И хрен с ним», – подумал он и принял предложение.

Монитор немедленно осветился.

* * *

Мы рады снова видеть вас на [ЗвездныхСердцах], мистер Таллен. [ЗвездныеСердца] являются ПараСайтом «ПослеЖизни».

Вот несколько советов для подписчиков. Они предоставляются вам бесплатно.

Вы не указали место своей работы. По статистике рассказ о высокооплачиваемой и/или уважаемой в обществе профессии увеличивает ваши шансы на ответ.

Вы использовали слова или словосочетания, способные оттолкнуть некоторых подписчиков [ЗвездныхСердец]. Вот некоторые из этих слов или фраз: Однообразие; Безумие; Пощечины; (приставка)Верующий; Невыносимый; Не сплю; Пьют; Встречался с женщиной; Увлеклась другим; Иссякнет; Развалится; Говно; Хрен.

Список слов и словосочетаний, которые могут произвести лучшее впечатление, включает в себя: Любовь; Близость; Теплый; Добрый; Чувство юмора; Забавный; Богатый (только по отношению к себе); Генетически стабильный (только по отношению к себе); Здоровый (только по отношению к себе); Домосед; Симпатичный (только по отношению к себе).

Хотите отредактировать свою [ЗвездуСердца]?

Таллен нажал «Нет».

Ваша [ЗвездаСердца] доступна всем подписчикам на период в сто бесплатных часов. По истечении этого времени ваш аккаунт на [ЗвездныхСердцах] перейдет в статус платного со стоимостью пятнадцать бедолларов за (местный календарный) месяц.

Мы оповестим вас о любых ответах.

Он попытался закрыть окошко, но оно не готово было позволить ему это сделать.

Пожалуйста, пройдите эту Цепочку Возможностей перед выходом из «ПослеЖизни». Отказ повлечет за собой удаление всех деталей этой сессии и сделает текущее предложение недействительным.

Спасибо за согласие.

Многие подписчики [ЗвездныхСердец] объединяют доступ к [ЗвезднымСердцам] с доступом к главной базе данных и доступом к ПравдивымРассказам и другим платным ПараСайтам. Вы желаете воспользоваться этой возможностью сейчас или позже?

«Позже».

Вы не открывали главную базу данных «ПослеЖизни» в течение двадцати девяти часов четырнадцати минут. На данный момент вам доступны восемнадцать голосований, пять из которых заканчиваются через девять часов четырнадцать минут. Вы желаете проголосовать сейчас или позже?

«Позже».

Спасибо. Цепочка Возможностей завершена. Вы можете закрыть…

* * *

Таллен закрыл окошко. Он предоставил монитор самому себе и, не в силах усидеть на месте, набросил куртку и вышел на улицу, чувствуя странную вину из-за того, что одобрил «ПоискСердца».

Он уже сожалел об этом. Что он вообще делает? Когда Таллен вот так рассказывал или писал о себе, то начинал слишком много думать. Как, черт возьми, он оказался в подобном месте – женщина, с которой он познакомился несколько вечеров назад в красном баре, писательница, сказала, что Форпост наполнен яростью и шумом[1], сказала так, словно сама услышала это описание где-то еще. Теперь оно застряло у Таллена в голове вместе с ее интонацией. В писательнице было что-то необычное, какое-то ощущение жизни и любопытства, и ему хотелось бы говорить с ней и дальше. Он подумал было, что и она им тоже заинтересовалась, но писательница отвернулась, как только в бар вошел здоровяк-паксер, этим все и закончилось. Рейзер – вот как ее звали. Может, они еще увидятся. Когда Таллен ушел из бара, Рейзер с паксером все еще сидели там и надирались. Люди – даже не криминалы – в присутствии защитников правопорядка обычно нервничали, но только не Рейзер.

Нет, Таллен не должен был позволить втянуть себя в очередной «ПоискСердца». Стоило только взглянуть на советы для подписчиков. Что и кому он мог предложить? Лена была права, как и та, что была до нее, и все остальные. Стоило только посмотреть на безумное место, в котором он жил. Кто поселится здесь по своей воле?

Он шел мимо домов, и мысли его в кои-то веки были кристально ясны. Ночью в Форпосте почти не было теней. Здесь и дни-то были странными, но, чтобы привыкнуть к ночному городу, Таллену потребовался год. Из-за причудливого свечения щита воздух не давал ощущения перспективы или расстояния, и все казалось не далеким или близким, а только большим или маленьким. Мозгу приходилось учиться по-новому оценивать визуальную информацию. Со зданиями проблем не было, а вот дверные ручки создавали неудобства, и бинокулярный параллакс тут был важнее, чем глазной фокус. Гулять по Форпосту после заката было словно бродить по детской листалке.

А еще был сам щит. Во время прилива щит, защищавший комплекс, представлял собой гудящее кружево магнитных и электрических полей. Таллен мысленно называл его дымовой завесой. Он, однако, в существование щита верил, в отличие от того ежегодного плюс-минус десятка алкашей или психов, которым взбредало в голову пробежать сквозь него, после чего их уносил ветер, как ту девочку из листалки про страну Оз, которую Таллену в детстве читала мама. Только их больше никто никогда не видел.

Днем щит был почти незаметен – волнующаяся дымка, которую можно было кое-как разглядеть, если прищуриться. Приходилось крепко стоять на ногах и сосредотачивать взгляд на стене, на земле, на чем угодно твердом. Ничто не было способно одолеть этот ветер, но мягкий, многослойный щит мог ему сопротивляться. На внешней границе он едва существовал, всего лишь измеряя скорость ветра. Через несколько метров он принимал удары на себя, смягчая и рассредотачивая, а еще через несколько – поглощал их, перерабатывая в энергию, которой хватало, чтобы питать и комплекс, и сам щит. Сохраненных излишков энергии хватало, чтобы Форпост работал весь оставшийся год. Ветры Хлада были неиссякаемым источником электричества и бедствий.

1«Макбет» цитируется по переводу Виталия Рапопорта (прим. переводчика).

Издательство:
Издательство АСТ