© Алла Лескова, 2016
© Дарья Демина, дизайн обложки, 2016
ISBN 978-5-4483-0685-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ОБ ЭТОЙ КНИГЕ
В чем секрет этой загадочно обаятельной прозы?
Нет ведь ни интриги, ни деяний героических, ни цельного сюжета даже нет.
А весь секрет – в личности автора. Женщины умной, наблюдательной, с очень чистой душой и поразительно ненатужным, редким чувством юмора.
И потому от этих дневниковых записей не только трудно оторваться, но еще и чуть светлеет окружающий нас мир.
Спасибо, Алла! Всем знакомым я советую читать Вас.
ИГОРЬ ГУБЕРМАН
Алла Лескова – человек эпохи возрождения интереса к частной жизни.
Неудивительно, что ее писательство началось с мимолетных наблюдений в фейсбуке.
Пока застывшие в гражданской позиции блогеры делились эсхатологическими прогнозами и решали проклятые вопросы, голос здравого смысла и чувства пробивался как цветок сквозь асфальт несравненной правоты.
Залог успеха историй Аллы Лесковой в том, что, рассказывая о себе, она рассказывает обо всех и каждом.
Глядя на окружающее широко раскрытыми глазами ее лирической героини, читатели возвращаются в обыденный мир автобусов, кастрюль и живущих в соседнем дворе товарищей сказочно преображенными.
Это не новый, это старый добрый сентиментализм.
На высоте всех опытов и дум искушенному читателю любой эпохи полезно вспоминать, что и крестьянки любить умеют. Заслугой Карамзина была не демократичность, а обратная связь с реальностью.
Бессюжетная, казалось бы, проза Лесковой обладает внутренним стержнем.
Любая ее история о том, что такое хорошо и что такое плохо.
Катарсис – это момент, в который мы соприкасаемся с чудом. Вокруг-то ничего не изменилось. И тут вдруг такое.
АЛЕКСЕЙ АЛЕШКОВСКИЙ
Проза Аллы Лесковой – той природы, которую я больше всего ценю. Она равна человеку – притом как во внешнем пространстве, так и во внутреннем. Редкая гармония, когда внутреннее схлопывается с внешним (пространство и время) и получается одна вселенная. Прекрасная.
АНАТОЛИЙ КИМ
Ха-ра-шо
Все-таки у нас очень культурная столица.
Явно дню памяти Хармса утренняя поездка на работу посвящена была.
Все очень старались, как будто готовились.
Водитель никак не передавал сдачу с двух полтинников на заднюю площадку.
Ему оттуда женщина с детским голосом время от времени кричала:
– Сдачу с двух полтинников!
Водитель ей через весь автобус меланхолично отвечал:
– Харашо.
Но не передавал.
Все замерли и стали заинтересованно улыбаться, готовясь кто к чему, по потребностям.
Потом с передней площадки вошла женщина с палками от скандинавской ходьбы и сказала:
– Уступите мне место кто-нибудь.
Все замерли и стали смотреть на ее скандинавские худые палки, на ее ноги-руки, которые все были на месте, и на дорогой стильный рюкзак за плечами.
Тут стала неуверенно подниматься со своего согретого места молодая полная женщина, но ей по коленям хлопнула сидящая рядом монументальная родинаматьзовет, и молодая женщина сразу вернулась в исходное положение, покраснев.
В это время с задней площадки опять попросили сдачу с двух полтинников без всякой угрозы в голосе.
– Харашо, – ответил водитель и не передал.
Скандинавская палка настаивала, чтобы ей уступили место.
Родинаматьзовет посмотрела на нее и сказала:
– Вы совсем наглая или как? С какой стати место вам уступать?
– Я с палками, поэтому, – отвечает скандинавка.
– С двух полтинников сдачу передайте, – шестой раз попросили с задней площадки упавшим голосом.
– Харашо, – ответил водитель громко. И не передал.
– И что с того, что с палками? Инвалидка, что ли? Ходите, как придурки, с этими палками, все худеете, а мы места вам уступать должны? Совсем спятили. С палками она.
– Я устала, я не девочка, у меня болят все мышцы, уступите, пожалуйста, кто-нибудь! – воскликнула с палками.
С задней площадки опять напомнили о сдаче, и водитель ответил: «Харашо», но не передал.
А родинамать сказала:
– Устала она, худеть устала. Не, ну умора просто, обалдеть просто.
А с задней площадки…
А водитель…
Но так и не передал.
Мцырик
Со мной за школьной партой сидел молчаливый задумчивый двоечник Сашка Гордеев.
Он был светленький, с бесцветными ресницами над опущенными в учебник глазами и все время подпирал подбородок небольшой ладонью.
В учебнике он ничего не видел, думал о своем и только что-то пририсовывал все время то к картинкам, то к названиям параграфов или произведений.
Однажды, когда мы проходили «Мцыри», я боковым зрением увидела, что Сашка опять что-то пририсовывает в учебнике. Оказалось – букву К.
«МцыриК».
Именно так теперь называлась у Сашки поэма Лермонтова.
Поэму эту он не читал, вообще ничего не читал, а только о чем-то все время думал и что-то пририсовывал.
Я увидела «МцыриК» и засмеялась.
Мне очень понравилось это слово и вообще дегероизация Мцыри с помощью одной буквы.
Почуяв неладное в моем смехе, к парте подошла литература и русский, резко повернула к себе учебник, решив, наверное, что там про нее что-то плохое. Что-то типа Марьванна дура.
Но увидела МцыриК и отругала Сашку за то, что он портит учебник и великую поэму, а меня за то, что смеюсь.
Смех во внеурочное, точнее в урочное время и буква К, пририсованная самовольно и с вызовом (как ей показалось), вызвали у литературы приступ гнева. Сашка получил очередную двойку.
Формально за невыученный отрывок, а теперь я думаю, что за покушение на каноны и монументальность хрестоматийного произведения.
– А тебе, Алла, должно быть стыдно, – сказала литература. – Ничего смешного в поэме Лермонтова нет, ты-то понимаешь, а Гордееву могла бы и замечание сделать, а не потакать смехом.
Я вспомнила про Мцырика года через три после выпуска, когда мы собрались классом у кого-то дома, уже почти взрослые.
Сашка опять сел рядом со мной за столом, такой же молчаливый, маленький, с белыми опущенными ресницами, которые, впрочем, поднял один раз, и сказал:
– А в твоих глазах по-прежнему утонуть можно.
Я это хорошо запомнила, потому что женщины такое не забывают.
Ему же я напомнила про Мцырика и спросила:
– А зачем ты К тогда пририсовал?
А Сашка ответил, что его никогда мать не называла ласково… А отца вообще не было. И Мцыри как-то тоже непривычно и неласково звучало. Не то что Мцырик.
– Только никому не говори, ладно? – попросил он.
– Не скажу, – ответила я. – Никому.
Никому и не сказала. Только вам через столько лет решила рассказать…
Эх…
Ну и что хорошего в вашей зиме, кроме снега?
Гололед и транспортный коллапс.
И я упала, конечно, на сплошном льду во дворе, это мое хобби. Мандарины из сумки высыпались, такие красивые на снегу.
Мужичок совсем непритязательный мимо шел, стал мандарины собирать, а я лежу, на зимнее небо смотрю.
Говорю ему:
– Ты бы лучше меня поднял, чем мандарины мои.
– Так мандарины же легче, – отвечает.
Собрал мандарины и за меня взялся.
Но я уже почти на ногах была, на одной точно.
– Опохмелиться не на что, – говорит. – Дашь?
Дала.
И с больной коленкой спешу на работу.
А он рядом идет, мандаринку мою ест.
Потом за локоть тронул и говорит:
– Видишь пятиэтажку, вон… Я там вырос. Все детство там прошло. Ты хоть понимаешь? Все детство!
– Понимаю, конечно…
– Ничего ты не понимаешь, – как-то горько сказал мужик и пошел в другую сторону.
Интимное
Сегодня наблюдала очень смешную сцену.
Муж, стоя во дворе под своим балконом, очень громко разговаривал со своей женой. По-грузински и с характерными жестами.
Жена стояла на балконе и тоже очень громко и как бы возмущаясь что-то отвечала мужу. И тоже с характерными жестами.
Они смотрели друг на друга и так что-то громко выясняли, очень темпераментно.
Но.
Самое интересное, что они все это говорили… в мобильники.
Было впечатление, что они ругаются.
Но это обманчивое впечатление. У некоторых народов так можно объясняться в любви.
А мобильник… Он, наверное, придавал им ощущение какого-то приватного и интимного разговора.
Который слышал весь квартал.
Мне очень понравилось.
Почему
Я думала, таких проводниц не бывает.
У вагона поезда Петербург – Москва в ожидании пассажиров стояла необыкновенная женщина.
Одна на всем длинном неуютном перроне, в форме, которая ей очень шла и красиво ее, миниатюрную, облегала.
Длинные кудрявые огненно-рыжие, естественного цвета, волосы.
Синие, настоящий синий редкий цвет, огромные глаза.
Ненакрашенные детские губы.
Очень грустная и красивая. Очень рыжая.
Я даже чуть остановилась, таких красивых и грустных рыжих проводниц я никогда не видела.
Что она делает в поездах?
Почему там?
Почему грустна и так красива?
Почему никто не подхватит ее на руки, такую миниатюрную и красивую и грустную, и не увезет навсегда в другую жизнь из этих пропитанных чужими запахами и судьбами вагонов?
Никогда не узнаю.
И это тоже
Наша кошка лежит на телевизоре и смотрит на меня.
А я смотрю на нее. Часто и подолгу смотрю.
А она на меня.
То сужает глаза, то расширяет.
То прикрывает их устало и вздрагивает во сне.
То внимательно смотрит совсем человеческими глазами и не моргает.
Они меняются, как у человека.
Я смотрю на нее и успокаиваюсь. И я думаю, какое счастье, что ты есть у нас.
Живая, веселая, хулиганистая, заботливая и ласковая. И все понимающая. Все. Даже не сомневаюсь.
А до этого почти двадцать лет был у нас Пушок.
Он тяжело умирал.
Сын делал ему уколы, стиснув зубы и сглатывая слезы.
Я видела, что это уже бесполезно, но молчала. Все равно бы делал. Все равно бы надеялся.
Он звонил из института каждые полчаса и спрашивал, как там Пушок, не лучше ли, не стал ли ходить и есть и пить…
А потом Пушок резко вскрикнул, невыносим был тот крик, незабываем… И обмяк. При мне.
Я была одна дома. Я позвонила сыну, и он примчался с другого конца города, клянусь, за пять минут.
А теперь на меня смотрит совсем другая, но такая же родная Муська.
А я смотрю на нее. И это тоже называется счастье.
Наша Маша
У Маши сегодня день рождения.
Она и так в тоскливые суровые будни обворожительная, а сегодня пришла – вообще!
Похудела за год на 20 кг, в платье красоты неземной, с новой негритянской прической и серьгами, повторяющими узор на платье, это же надо было так найти, так подобрать. Совершенна до неприличия.
Я ей так и сказала.
Что нельзя быть такой безукоризненной, нужно оставлять зазор, куда остальные женщины по работе могли бы влезть со всеми своими несовершенствами и килограммами.
Она расхохоталась и стала нарезать пирог с курицей и грибами из «Пирогового дворика» и рулет с яблоками и изюмом, оттуда же.
А потом ее пришел поздравлять наш юрист, бывший военный прокурор, который летом поперхнулся, увидев глубокое декольте другой именинницы, Лили, и тут же сказал, что Березовский вовсе не умер.
От смущения так сказал.
А сегодня просто онемел и не вспомнил ни одного олигарха.
Просто смотрел грустно на пирог и говорил:
– Какая ты, Машенька, все же. Какая ты…
– Да, я такая, – как всегда ответила Маша и начала фотосессию с бордовой герберой, которую утром я ей поставила в вазу.
А потом рассказала про вчерашний тайский массаж с настоящей таитянкой, которая все время, за сто долларов в час, смеялась, хотя щекотно было Маше, а не ей. И смеяться должна была Маша.
Но она сдерживалась, стыдно было перед таитянкой. Зато сегодня на работе посмеялась от души.
Хотя никто не щекотал, а просто было весело.
Вот это да
Считается, что с годами человека все труднее чем-то удивить.
Он как бы мудреет и успокаивается.
Он смотрит на эту жизнь всепонимающе, должен смотреть…
Он как бы давно не имеет претензий к миру и человечеству. Ему как бы все уже с ними ясно. С миром и человечеством.
Остается дожить свой век с полуулыбкой умеренных эмоций. Ровных и не новых уж точно.
Не получается так. У меня не получается. Наоборот.
С каждым годом я все больше начинаю удивляться всему, что происходит.
Глаза все больше расширяю, а руки все больше развожу в стороны.
Я удивляюсь и радуюсь. Или расстраиваюсь. Но каждый раз удивляюсь.
Как поразительно все же закольцовываются жизненные сюжеты.
На втором примерно курсе я зачитывала до дыр роман одного писателя. Перечитывала и спала с ним. И сегодня помню почти каждую страницу.
Прошло много лет, хотя на самом деле мало.
И вот мне пишет женщина с фамилией этого писателя и спрашивает, как купить мою книжку.
Женщина оказалась дочерью писателя.
И это мне не снится. Это так закручивается что-то новое в жизни, и у меня опять расширяются глаза и начинает биться сердце.
И потом мы общаемся, и она вдруг приезжает на один день в мой город из своего, на один день только. Чтобы повидаться, поговорить и подарить мне новые книги своего папы, которому уже много лет, но он работает, пишет и водит машину без очков.
И я открываю его новую книгу и читаю его пожелания. Мне.
И это опять не сон.
А когда она звонит папе, я стою рядом и слышу его голос.
И я говорю:
– Скажи, что я его люблю по-прежнему.
– Тебя Алла Лескова любит по-прежнему, – говорит она в трубку.
И передает его ответ:
– А я ее – с этой минуты.
И мы обе смеемся и понимаем, что это просто слова, которыми люди радуют друг друга. Просто так.
А потом он просит передать мне трубку, чтобы поздравить с книгой, и это снова не сон.
Но я краснею и отказываюсь.
И вся эта история прекрасна еще и тем, что я до сих пор могу стесняться и краснеть. А не только удивляться каждый раз и говорить: вот это да…
Для тебя
И вот мы сидим с подругой в армянском кафе, и она мне дарит суперблендер.
Теперь я буду, просто обязана и должна, делать фаршированную рыбу и всякие котлеты. Потому что немым укором будет стоять этот блендер и сообщать мне, что я плохая хозяйка.
А блендер подруга подарила мне на день рождения, который был полгода назад. Все нам недосуг встретиться было. Но это как раз хорошо. Потому что чувство вины у подруги росло все эти полгода в геометрической прогрессии и повлияло на количество и качество подарков.
Она не только блендер подарила, да еще какой, а много еще всего и еще какого.
А потом мы выпили по бокалу вина, и, понизив голос, подруга распоясалась и призналась мне, что любит иногда под настроение послушать песни и певцов, за которые исключают из приличного общества и не жмут больше не только руки.
А я, еще больше понизив голос, сказала… о ужас… что я по-прежнему, если слышу «Ласковый май» с их белыми розами и беззащитными шипами или песню Амирамова «Молодая», то делаю громче и чувствую, что моя душа полностью растворяется в этих ужасных песнях.
А подруга, еще больше понизив голос и на всякий случай оглядываясь, сообщает, что они как-то с мужем, кандидатом физмат наук, читающим лекции в Оксфорде, два часа лежали и смотрели концерт «Радио Шансон».
Признавшись в этом, подруга заказывает еще бокал вина и тут же от ужаса выпивает.
Я тогда заказываю тоже и, отхлебнув и набравшись духу, признаюсь, что мне ужасно нравится дурацкая песня Кати Лель «…мой мармеладный, я не права». И что-то там потом в припеве про джага-джага.
Очень нравится песня эта и как ее Катя поет – особенно.
Потом мы почти шепотом, обалдев от собственной смелости, признаемся друг другу, что когда моем посуду, то любим слушать Стаса Михайлова, вот эту – «…для тебя, весь мир для тебя» и что-то там… татататам… и опять – «…для тебя!».
Мы обе понимаем, что завтра нам будет стыдно, но пока нам хорошо, мы признались друг другу в самом страшном.
В том, о чем многие боятся даже самому себе признаться. И так и живут как-то, худо-бедно.
И вдруг я вспоминаю, что сама Дуня Смирнова, сама утонченная и беспощадная в своей утонченности Дуня, да, та самая учительница «Школы злословия», завуч практически, тоже не так давно призналась… Как на духу. Не знаю, с вином или без… что ничего с собой поделать не может, но берет ее за душу одна ужасная песня – «Ах, какая женщина, мне б такую».
И я говорю об этом подруге, и она расширяет зрачки и говорит:
– Дуня??????? Смирнова???????????
И на радостях и от облегчения дарит мне еще один подарок.
– Для тебя, для тебя, – говорит радостно. Весь мир для тебя, говорит. А потом просто начинает это петь.
И даже еще лучше, чем Стас Михайлов.
Утренняя собака
Ночью резко потеплело и стало душно.
Я открыла окно, но все равно не могла уснуть, совсем не спала, ворочалась. А утром встала рано на работу.
Вышла в тихий воскресный двор и ослепла от белого цвета.
Всю ночь, значит, шел снег.
Понятно, почему не спалось.
Уже давно я не могу уснуть, когда ночью идет снег.
Наверное, кто-то – кто? – как бы толкает меня специально, чтобы я не проспала эти мгновения.
Кто так нарисует? Никто. Быть может, лучше, но не так.
Долгие часы шел снег, всю ночь.
А утром снег очень белый, высокий и рыхлый, и осторожно ставишь ногу, потому что под такой красотой почти всегда опасность – лед или ямы. Как под любой красотой.
Но сегодня я шла по следу и не боялась.
След проложила утренняя собака, она пробежала как раз по той тропинке, которая ведет к моей остановке. И я шла точно по ее маленьким круглым следам, как по следам ангела-хранителя, если бы он мог летать по глубокому снегу.
Кто знает, кто знает…
Пока, Толя
Она вошла в спящий холодный автобус, дыша духами и туманами. И села у окна. И взяла мобильник и позвонила Саше.
– Саша, я тебе говорила сегодня, что люблю тебя? Нет? Вот. Люблю.
И отключилась.
Потом позвонила Игорю.
– Игорь, я говорила уже сегодня, что люблю тебя? Нет? Ну, вот говорю. Пока.
Потом набрала Лешу.
– Леша, я говорила, что я ведь тебя люблю. Сегодня еще не говорила, вот, говорю. Ну, пока…
Народ в автобусе начал открывать один глаз за другим.
Когда она позвонила Юре, все уже проснулись и пытались определить – это наяву или во сне.
– Толя, я тебе говорила сегодня, что я тебя люблю? Так вот, я тебя люблю. Пока, Толя.
Народ стал поворачивать затекшие шеи в сторону духов и туманов.
Это было наяву.
Она продолжала звонить, и голос у нее был, как у женщин, которые ничего никогда не умеют сами и не собираются уметь.
Ни гвоздь забить, ни коня на скаку, ни сумку с продуктами поднять и в горящую избу внести, ни сготовить. Ничего.
Не умеет, не будет уметь и не собирается.
Для этого есть мужчины.
Игорь, Леша, Толя, Юра… Любимые как один.
Такая женщина с духами и туманами. В холодном неуютном зимнем автобусе. Сегодня.
Медсестра запаса. Еврейка
Ой, а у меня тоже есть военный билет, военной кафедрой университета выданный.
Я там молодая и красивая и медсестра запаса. И еще там национальность написана.
Забавно так читать – медсестра запаса, еврейка.
Это мелкое уточнение в свое время сыграло решающую роль в приеме наших семейных документов в консульстве Германии. Правда, мы потом передумали ехать туда на ПМЖ, но не об этом.
Помнится, я тогда принесла двадцать пять кг доказательств того, что я еврейка, но консульские дамы требовали еще и еще.
Они выпили всю мою кровь и кровь моего русского, по несчастью, мужа, с которым мы к тому времени прожили много лет и имели детей.
Они требовали доказать, что муж не прибился ко мне когда-то с целью стать сумрачным германским гением, а любит меня бескорыстно. И не является вшивым любовником, да еще русским, а является мужем.
Я им пыталась объяснить, что муж не может не быть любовником, но окончательно их запутала и нарушила их четкое консульское мышление своим поганым языком и шутками.
Они разозлились окончательно и снова потребовали новых доказательств моего безоговорочного и так еврейства.
И тут я вытащила дубликатом бесценного груза свой военный билет, где я молодая и красивая и медсестра запаса, еврейка. И они сдались. Капитулировали.
Все-таки военные билеты на них магически действуют.
Вы этого достойны
Знакомая, сорока с лишним лет, полная жизни, веселая и грустная одновременно, устроилась на новую работу.
Там она должна обзванивать всякие фирмы и приглашать на разные семинары.
Приходит в огромный ангар-офис, а там молодые манагеры в мониторы дружно смотрят, глаза у всех белые, лица одинаковые, живы или нет – не очень понятно. Но одна рука точно жива, которая мышкой водит.
На ее приветствие никто не отреагировал.
Между собой не общаются, с ней, новенькой, тоже.
Ну ладно, что делать.
Новое поколение, пепси обпилось, оно этого достойно.
Стала знакомая себя сама развлекать, с монотонией бороться.
Звонит по фирмам и при этом всякие рожицы корчит в телефон, артистичная очень.
Голос модулирует, мимику.
Надоедает же по сто звонков в день делать.
Молодые манагеры повернулись дружно к ней, посмотрели белыми глазами и опять в монитор.
Не выдержала знакомая, спрашивает у рядом сидящего:
– А чего это никто у вас не смеется и даже не улыбается?
А тот говорит:
– Вы ошибаетесь. Все улыбаются, я сам сегодня сто смайликов друзьям отправил.