Прекрасная Аза

© Сретенский монастырь, 2017

Два завета
О русском писателе Николае Семеновиче Лескове

Год 1836-й. Орел.

Из завещания Семена Лескова сыну Николаю:

«Любезный мой сын и друг! Николай Семенович! В дополнение завещания моего, оставленного твоей матери, достойной всякого уважения по личным ее, мне более известным преимуществам, оставляя сей суетный свет, я рассудил впоследнее побеседовать с тобою как с таким существом, которое в настоящие минуты более прочих занимало мои помышления. Итак, выслушай меня и, что скажу, исполни:

…Ни для чего в свете не изменяй вере отцов твоих.

…Уважай от всей души твою мать до ее гроба.

…Люби вообще всех твоих ближних, никем не пренебрегай, не издевайся…

…Более всего будь честным человеком, не превозносись в благоприятных и не упадай в противных обстоятельствах.

…Будь признателен ко всем твоим благотворителям. Черта сия сколько похвальна, столько ж и полезна.

<…> Я хотел бы излить в тебя всю мою душу, но довольно, моя минута приближается. Остальное предпишет тебе твоя мать и собственное твое благоразумие… Бог тебе на помощь!

Отец твой Семен Лесков».

Слова эти обратил к трехлетнему Николаю выходец из духовной среды Семен Дмитриевич Лесков. Сын и внук русских священников, выпускник семинарии, он не пошел по духовной стезе, избрал гражданское служение, но веровал в Бога крепко, подолгу, как писал наследник его, Николай, «маливался ночью перед греческого письма иконою Спаса Нерукотворенного». Равно и мать, Мария Петровна (урожденная Алферьева), была религиозна: читала дома акафисты, каждое первое число месяца заказывала молебны, приучая к тому сына. Николай с благодарностью вспоминал и другого своего наставника веры – орловского священника Остроградского – превосходного христианина, друга отца и друга всех его детей, «которых он мог научить любить правду и милосердие».

Шестнадцати лет от роду, не доучившись в гимназии, Николай Лесков остался сиротой – от холеры умер отец. Пришлось зарабатывать на жизнь: сначала – помощником столоначальника в Орловской палате уголовного суда, затем – в Киевской казенной палате и наконец – в компании мужа своей тетки А. Я Шкотта (Скотта) «Шкот и Вилькенс». Последнее место оказалось самым благотворным для молодого человека. «…Это самые лучшие годы моей жизни, когда я много видел и жил легко», – писал впоследствии Николай Семенович. «Я… думаю, что я знаю русского человека в самую его глубь, и не ставлю себе этого ни в какую заслугу, – утверждал Лесков. – Я не изучал народа по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе, на гостомельском выгоне, с казанком в руке, я спал с ним на росистой траве ночного, под теплым овчинным тулупом, да на замашной панинской толчее за кругами пыльных замашек…»

В начале 1860-х Лесков с семьей перебрался в Санкт-Петербург, стал сотрудничать со столичными газетами и журналами, более всего – с «Отечественными записками» и «Северной пчелой», и с этих пор идет отсчет его писательской деятельности. Одно за другим в печати появляются повести и рассказы Лескова. Правда, поначалу печатался он под псевдонимами, а их – множество: М. Стебни́цкий, Фрейшиц, В. Пересветов, Николай Понукалов, Николай Горохов, Кто-то, Дм. М-ев, Н., Член общества, Псаломщик, Свящ. П. Касторский, Б. Протозанов, Любитель старины, Проезжий, Любитель часов. Среди наиболее заметных, знаковых произведений той поры – «Житие одной бабы» (1863), «Леди Макбет Мценского уезда» (1864), «Воительница» (1866). В 1872-м выходят «Запечатленный ангел» – о чуде, приведшем раскольников в православие, – и «Очарованный странник» с его удивительным героем – монахом-паломником Иваном Северьяновичем Флягиным. Лесковский странник не просто полюбился читателям, он покорил сердца русских людей, воскресил в их душах былинный образ Ильи Муромца. Интересное свидетельство оставил писатель Иероним Ясинский: «Когда-то в киевский Владимирский собор, где работали художники во главе с Виктором Васнецовым, я принес книжечку с ”Очарованным странником“, и на два дня прекратились все работы. Жадно схватилась художественная братия за книгу и не могла оторваться от нее. Приехал митрополит Флавиан [Городецкий] взглянуть, как идут работы, а ему объяснили, почему они приостановились. Он покачал головой, взял книжечку с собою, и потом [искусствовед] Прахов рассказывал, что и он два дня не мог оторваться».

В 1872-м на страницах «Русского вестника» печатается роман «Соборяне». С этого времени основными героями произведений Лескова становятся представители духовенства, «литературное творчество Лескова… становится яркой живописью или, скорее, иконописью, – он начинает создавать для России иконостас ее святых и праведников» (М. Горький).

«Праведники» – такое обобщающее название дал Лесков своему сборнику, вобравшему рассказы о простых людях праведной жизни, коим нет числа на Святой Руси. Как писал один из критиков, всех их объединяет «прямодушие, бесстрашие, обостренная совестливость, неспособность примириться со злом». Да и сам Лесков не раз подчеркивал, что его задача – бичевать зло на земле, ибо «общество более всего нуждается в оздоровлении его духа, и это зависит менее от власти, чем от нас».

В 1881 году Лесков составил и опубликовал «Изборник отеческих мнений о важности Священного Писания». В 1880-х – самом начале 1890-х годов работал над циклом легенд о ранних христианах Египта и Ближнего Востока. По сути, труд его явился художественным переложением пролога – сборника житий святых, составленного в Византии в X–XI веках (эти легенды и вошли в наш сборник).

Очень многие восхищались словесной вязью Лескова, очень многие порицали его, укоряя за неуемную фантазию, нарочитость. Николай Семенович отвечал не в меру ретивым критикам: «Постановка голоса у писателя заключается в умении овладеть голосом и языком своего героя… В себе я старался развить это уменье и достиг, кажется, того, что мои священники говорят по-духовному, нигилисты – по-нигилистически, мужики – по-мужицки, выскочки из них и скоморохи – с выкрутасами и т. д. От себя самого я говорю языком старинных сказок и церковно-народным в чисто литературной речи. Меня сейчас поэтому и узнаешь в каждой статье, хотя бы я и не подписывался под ней. Это меня радует. Говорят, что меня читать весело. Это оттого, что все мы: и мои герои, и сам я, имеем свой собственный голос. Он поставлен в каждом из нас правильно или, по крайней мере, старательно. Когда я пишу, я боюсь сбиться: поэтому мои мещане говорят по-мещански, а шепеляво-картавые аристократы – по-своему. Вот это – постановка дарования в писателе. А разработка его не только дело таланта, но и огромного труда. Человек живет словами, и надо знать, в какие моменты психологической жизни у кого из нас какие найдутся слова. Изучить речи каждого представителя многочисленных социальных и личных положений довольно трудно. Вот этот народный, вульгарный и вычурный язык, которым написаны многие страницы моих работ, сочинен не мною, а подслушан у мужика, у полуинтеллигента, у краснобаев, у юродивых и святош». Этот наказ стал определяющим в творчестве многих-многих писателей – последователей Лескова.

Год 1892-й. Санкт-Петербург

«Моя посмертная просьба» (из завещания-распоряжения Николая Лескова)

«…Погребсти тело мое самым скромным и дешевым порядком… по самому низшему, последнему разряду.

…На похоронах моих прошу никаких речей не говорить. Я знаю, что во мне было очень много дурного и что я никаких похвал и сожалений не заслуживаю. Кто захочет порицать меня, тот должен знать, что я и сам себя порицал. <…>

Места погребения для себя не выбираю, так как это в моих глазах безразлично, но прошу никого и никогда не ставить на моей могиле никакого иного памятника, кроме обыкновенного, простого деревянного креста. Если крест этот обветшает и найдется человек, который захочет заменить его новым, пусть он это сделает и примет мою признательность за память. Если же такого доброхота не будет, значит, и прошло время помнить о моей могиле.

…Прошу… прощения у всех, кого я оскорбил, огорчил или кому был неприятен, и сам от всей души прощаю всем все, что ими сделано мне неприятного, по недостатку любви или по убеждению, что оказанием вреда мне была приносима служба Богу, в Коего и я верю и Которому я старался служить в духе и истине, поборая в себе страх перед людьми и укрепляя себя любовью по слову Господа моего Иисуса Христа.

Николай Лесков».

Задолго до смерти, в 1877-м, в этюде «Карикатурный идеал» Лесков писал: «…Скромному и истинно святому чувству нашего народа глубоко противно кичливое стремление к надмогильной монументальности с дутыми эпитафиями, всегда более или менее неудачными и неприятными для христианского чувства. Если такая претенциозность и встречается у простолюдинов, то это встречается как чужеземный нанос – как порча, пробирающаяся в наш народ с Запада, – преимущественно от немцев, которые любят ”возводить“ монументы и высекать на них широковещательные надписи о деяниях и заслугах покойника. Наш же русский памятник, если то кому угодно знать, – это дубовый крест с голубцом – и более ничего. Крест ставился на могиле в знак того, что здесь погребен христианин; а о делах его и значении не считают нужным писать и возвещать, потому что все наши дела – тлен и суета. Вот почему многих и самых богатых и почетных в своем кругу русских простолюдинов камнями не прессуют, а ”означают“, – заметьте, не украшают, а только ”означают“ крестом. А где от этого отступают, там, значит, отступают уже от своего доброго родительского обычая, о котором весьма позволительно пожалеть».

«Все чувствую, как будто ухожу…» – признается Николай Семенович в одном из последних своих писем. Его не оставляет вера в то, что «совершится над всяким усопшим суд нелицеприятный и праведный, по такой высокой правде, о которой мы при здешнем разуме понятия не имеем».

Лесков умер в 1895-м, шестидесяти двух лет от роду, от застарелой астмы и похоронен на Литераторских мостках Волкова кладбища в Петербурге. На могиле его – простой каменный крест, имя и две даты: рождения и смерти. А между ними – огромная жизнь по отчему завещанию и собственному разумению во исполнение раз данного отцовского завета…

Пройдут годы, и литературный критик князь Д. П. Святополк-Мирский скажет проникновенно и просто: «Лескова русские люди признаю́т самым русским из русских писателей и который всех глубже и шире знал русский народ таким, каков он есть». А Максим Горький, осмысливая жизненный подвиг Лескова, подведет черту: он «пронзил всю Русь».

Татьяна Соколова

Брамадата и Радован

Глава первая

В очень давнее время в Индии были два смежные царства: одно называлось Бенарес, а другое царство Казальское. В одном из них, в Бенаресе, правил царь по имени Брамадата, а в другом, в Казальском царстве – Радован. Они были между собою несогласные и постоянно не ладили оттого, что у них были разные характеры и понятия, и во всем они хотели все разного. Брамадата, бенаресский царь, был большой воин и хотел, куда ни придет, чтобы всех сейчас побить или в плен угнать; а Радован терпеть не мог воевать, а все заботился, чтобы у него в земле была тишина и чтобы люди никто один другого не обижали, а все бы вровнях трудились и имели себе пищу и одежду, а на чужое добро не завидовали и ничего чужого себе не брали.

От этого разного расположения царей и во дворах у них, и во всем подданстве все шло по-разному.

У Брамадаты была тогда радость, если он кого-нибудь побьет и чужое добро возьмет, а Радован тогда был утешен, если у него все было тихо и все люди трудятся и живут средственно, а не стараются превзойти один другого обманом или опутать ложью и хитростью. И как у храброго Брамадаты, так и у хозяйственного Радована не все всегда ладилось.

Радовановы люди наскучили миром и тишиною, и стали они говорить:

– Что нам из того, что нам тихо и покойно жить в тишине. Ноне тихо и завтра опять тоже тихо – оно уже и наскучило, и куда мы за свой рубеж ни пойдем, за каким ни случись делом, нам от соседей такого почета нет, как людям из храброго царства Брамадатова. Так нам жить хоть и сытно и привольно, да обидно и не весело.

И докучали этим ропотом люди царю Радовану очень много лет и заставили его претерпеть много горестей оттого, что люди его не понимали пользы мирного житья и завидовали бранному шуму и славе воительской.

А у Брамадаты-царя люди в царстве его на войну обижалися и роптали так:

– Что нам за польза от наших воинских доблестей. Что ни больше натащили себе серебра или золота – то все у нас только дороже становится, и некому даже ни пахать, ни рис убирать, ни скот пасти. Одни перебиты, а другие вернутся такими калеками, что, глядя на них, только казнишься. Лучше б нам тихо жить по-соседски со всеми и ни с кем бы не ссориться.

Услыхал бенаресский царь, непобедимый Брамадата, что его храбрые воины, у которых в костях ноет, не веселятся от своей прошлой храбрости, а завидуют тем, что век в тиши прожили, и разгневался, и велел созывальщику взять большой барабан и ходить над рекою да стучать во всю мочь, чтобы был слышен шум по воде далеко во всем его царстве, и послал здоровых крикунов верхом на слонах, чтобы они на слонах в самую середину народа въезжали и кричали военный клич всем людям, кто хочет идти на свирепых соседей, и все их добро забрать и между собою поделить, а их земли под одну державу Брамадаты подбить и обложить их тяжкою податью. И как услыхали этот клич в Брамадатином царстве здоровые люди – все не стали слушать своих стариков, которые тяготились военным житьем, а схватили луки и стрелы, взяли щиты и, опоясавшись в латы, пошли воевать своих свирепых соседей, и скоро все царство Радована-царя покорили; тех, которые хотели сражаться, побили или покалечили, а самому Радовану хотели назад руки связать и вести его на веревке за Брамадатой-царем, когда он будет возвращаться назад с победными войсками в свою столицу. Но смирный казальский царь Радован все свои потери перенес с терпением, а не мог вздумать о том, как его будут на веревке вести и тогда над ним станут смеяться и победители его, и его бывшие подданные, которые теперь отступили от своего смирного обычая и предались победным торжествам Брамадаты, царя бенаресского. И чтобы не переносить этого унижения, сказал Радован царице, жене своей: «Сбрось с себя поскорее свое царское платье, которое на тебе осталось, и отдай его нищенке, а у ней возьми ее бедное платье, и я то же самое сделаю и, покрывшись лохмотьями, убежим потихоньку и скроемся в такое место, где нас никто не вздумает разыскивать, и будем там жить до веку, или пока в судьбе нашей перемена наступит».

Глава вторая

Жена Радована на все согласилась, и обменяли они свои последние царские платья с нищими и бежали темною ночью из своей Казалы, стали скрываться в лесах и пустынях. Но туда скоро до них дошел слух, что царь Брамадата, узнавши об их побеге, страшно разгневался и показнил много и своих людей, и их бывших подданных за то, что они упустили Радована с его женою, царицею Рупти, и Брамадате некого стало вести за собою на веревке, когда он будет входить в свой Бенарес победителем под знаменами. А потом велел Брамадата опять бить в барабан над рекою и кликать на все царство, что кто из своих или чужих людей укажет, где скрываются Радован с его царицею Рупти, тому будут от царя Брамадаты большие дары царские, и повезут этого указчика, в знак почета, на убранном слоне вслед за связанным Радованом и за его Рупти-царицею и напишут его имя острым клином на камне в память внукам и правнукам.

И как узнал об этом царь Радован, то затрясся от страха и жалости, что из-за него очень много людей погублено, и сказал он тогда Рупти-царице:

– Кажется, плохо мы сделали, что скрылися, и через это много напрасно людей уже погибло, а к тому же нам с тобою не укрыться теперь и в рубище: кто-нибудь нас узнает и царю Брамадате укажет нас. Большие дары соблазнительны да и почести взманчивы – я ни на кого уже из своих былых слуг не надеюся. А не лучше ли нам пойти и самим объявиться? Как ты думаешь?

А царица Рупти отговорила мужа, чтобы он не шел объявляться Брамадате, а присоветовала ему скрыться на иной манер: не в лесных дебрях и пустынях, а идти прямо в столицу бенаресского царства и жить там среди низких людей в безызвестности, так как там их никто искать не подумает и им там будет жить безопасно.

Царь Радован послушал совета жены, и они пошли в Бенарес нищими и пришли туда никем не узнанные и поселились между самыми простыми работниками, которые жили поденною работою. И тут царица Рупти, у которой до сей поры детей не было, ощутила у себя под сердцем биение новой жизни и родила прекрасного мальчика и назвала его Долгоживом.

Так ей это имя на мысль пришло, что отец-де его долго скорбел, а он пусть долго жить будет и за наши бедствия с врагом нашим Брамадатой расплатится.

И прожили Радован с Рупти и с сыном своим Долгоживом в столице бенаресского царства у Брамадаты-царя в неизвестности целых десять лет между простыми рабочими в больших трудах, и изменилися родители Долгожива так, что походили на свой прежний вид не более, как похожа сенная былинка на сочную траву, а все от своей судьбы не укрылися.

Глава третья

Тащил раз на себе бывший царь Радован тяжелую ношу и устал под нею до смерти и захотел в реке выкупаться. И только что снял с себя лохмоток, которым был повязан по поясу, да хотел в воду влезть, как увидал его гулявший у себя в саду богач, который был у него раньше разгрома Казальского царства постельником, и узнал у него на бедре родимый знак – пятно темного цвета, точно малая пташка с головкой, загнутой под крылышко. И сейчас захотел тот вельможа предать своего бывшего царя казальского новому своему повелителю, царю бенаресскому, и указал на него воинам, а воины взяли Радована и жену его и привели их к Брамадате-царю. Долгожива же не взяли, потому что его в ту пору в доме при родителях не было, да и вины на нем никакой Брамадата-царь не взыскивал.

А Радована и жену его Рупти царь Брамадата повелел водить связанных по всей своей столице, пока обведут их по всем улицам и закоулочкам и увидят их все живущие в Бенаресе, и свои, и заезжие, а потом вывесть их за город на пыльное поле и рассечь мечом каждого напополам и начетверо.

Так и водили Радована и жену его Рупти, а сын их Долгожив во все это время шел за ними и плакал, а когда после показа их всем людям привели Радована и Рупти на пыльное поле за город и стали готовиться рассечь их каждого пополам и начетверо, то Долгожив попросил, чтобы ему позволили подойти к отцу и принять от него на всю жизнь свою отцовское наставление.

Спросили об этом дозволения у царя Брамадаты, и Брамадата дозволил дать отцу с сыном свидание, но велел только доложить ему, что такое Радован даст своему сыну в заповедь, чтобы знать потом, можно ли от Долгожива ждать худого или хорошего.

Воспоследовало с таким разрешением свидание, и подпустили мальчика Долгожива к отцу его Радовану, а тот не стал перед сыном ни сожалеть о жизни, ни на свою долю плакаться, а сказал ему только те слова:

– Сын мой Долгожив, не смотри слишком далеко и не смотри слишком близко и помни, что вражда умиряется не враждою, а незлобием.

А больше Радован ничего и говорить не захотел, и тогда тотчас же над ним и над женою его Рупти был приведен в исполнение приговор Брамадаты. Бывшего царя казальского и жену его повергли связанных на землю и рассекли мечами сначала каждого на полы, а потом и начетверо, и бросили их в горячей пыли и приставили стражу к их рассеченным телам, чтобы оставались здесь без всякого погребения, дабы знали все, как бывает с теми, кто Брамадате-царю не покорствует.

Глава четвертая

Отрок Долгожив вырастал между простых людей и знал, как с людьми обходиться надобно, чтобы достичь чего хочется, а хотелось ему больше всего, чтобы рассеченные тела его несчастных родителей не валялись в пыли, пока их мясо птицы облущат, а кости ветер обдует; а захотел Долгожив сжечь тело отца с матерью на костре, как у них есть обычай хоронить в их индийской стране. И вот собрал Долгожив поскорее все, что у них было в хижине, и продал, а на те деньги, которые выручил, купил два большие кувшина вина сладкого да два – вина крепкого да еще призапасил две большие вязанки смолистых дров и пахучего хвороста. Хворост и дрова он в овражке спрятал, а сладкими винами стал потчевать стражу, которая сторожила рассеченные тела. И когда сторожившие воины подпили, Долгожив стал им в сладкое вино подбавлять вино крепкое и так их напоил, что они уснули крепким сном. Тогда Долгожив оттащил их всех в сторону, а из оврага принес дрова и хворост, положил на костер рассеченные тела своих родителей и поджег костер. Костер вмиг запылал, и пахучий дым от смолистого дерева поднялся высоко, и тела Радована и Рупти сожжены были в пламени, а воины все еще спали и не проснулися.

Тогда Долгожив-царевич – как обычай есть в их стране – в знак почтения к своим родителям обошел пепелище вокруг три раза со сложенными на груди руками и пошел прямо оттуда, не оглядываясь, в лесную дебрь и там долго оплакивал тела отца с матерью и обдумывал наставление отцовское: как понять слова «не смотри слишком далеко и не смотри слишком близко, потому что не враждою умиротворяется вражда, а милосердием». И понял он на первый раз, что сидеть да плакать об утрате от горести – будет значить «смотреть очень близко», будто как только и определено человеку в жизни делать, что убивать время в тоске о том, что прошло и чего возвратить невозможно.

Рассудивши так, встал царевич Долгожив с места, на котором долго сидел плачучи, под высоким деревом, и пошел в жилые места к людям, чтобы жить между них своими трудами, но долго он не находил нигде для себя никакой работы, и, переходя с места на место, пришел опять в Бенарес, в столицу царя Брамадаты, и стал на площади, где собираются неимущие люди и ждут, чтобы их кто-нибудь взял на поденную работу.

Тут простоял он с утра и до жаркого полудня, когда уже одних рабочих разобрали, а другие, не нанявшись, к себе в шалаши ушли, а он все оставался и ждал, потому что был голоден и идти ему было некуда.

Тогда в самый пеклый жар пришел сюда царский конюх и сказал ему:

– Вот ты без дела стоишь и домой не идешь, верно, тебе и идти совсем некуда, так не хочешь ли со мной пойти поработаться?

– Только и жду того, – отвечал Долгожив, – веди меня куда надобно, я всякое дело делать рад, лишь бы вреда от того другим не было.

– Нет, – отвечал конюх, – никому другому не будет вреда от того дела, на которое я тебя зову, а не скрою я от тебя, что как бы тебе самому от этого не было неприятности. Видишь ли, есть у нас на царской конюшне очень много слонов, и за каждым из них по два приставника, и между этих слонов один новый есть – он недавно пойман и дик еще, и все его боятся, потому что он уже многих приставников своих хоботом схватывал и из стойла вон швырял, а других бил об стены до смерти и ногами раздавливал. Вот и нынче еще последнего своего приставника он ногою убил, и теперь никто к нему в стойло взойти не решается. Все согласны лучше прямо от царской воли себе казнь принять, чем к слону приблизиться, а слон этот нашему царю Брамадате очень нравится, и вот конюший позвал меня и сказал: «Иди и ищи, где знаешь, человека, который бы согласился за этим слоном ходить. Я ему дам жалованье против всех других вчетверо, а если такого человека не отыщешь – тогда сам входи к нему в стойло или пусть тебя расказнят как ослушника царского». А у меня, приятель, есть жена и пять детей, да еще старики мои живы, родители. Пожалей меня, милый друг, и если не робок ты, то пойди наймись быть при злом слоне приставником. Может быть, он тебя полюбит и станет подпускать к себе без лютости, потому что старики говорят, будто он не терпит тех, кто к нему идет с робостью, а мы все, наглядевшись на него, уже оробели, а ты не видал от него страха, так, может быть, и подойдешь к нему со смелостью.

– Ладно, ладно, – сказал Долгожив, – что рассказывать, у тебя есть жена с детьми и родители, а я тут весь один, и нет у меня ни роду ни племени, пойду за тебя попробую – цел ли, нет ли буду, а отведу от тебя беду в сторону.

И с этим Долгожив встал и пошел с конюхом к слоновым конюшням царя Брамадаты, который отнял у него и царство его Казальское, и казнил его отца с матерью.