«Москва, Москва! …Люблю тебя как сын…»

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Стихотворения

1828–1836

Поэт

 
Когда Рафа́эль^[1] вдохновенный
Пречистой Девы лик священный
Живою кистью окончал, –
Своим искусством восхищённый
Он пред картиною упал!
Но скоро сей порыв чудесный
Слабел в груди его младой,
И утомлённый и немой,
Он забывал огонь небесный.
 
 
Таков поэт: чуть мысль блеснёт,
Как он пером своим прольёт
Всю душу; звуком громкой лиры
Чарует свет, и в тишине
Поёт, забывшись в райском сне,
Вас, вас! души его кумиры!
И вдруг хладеет жар ланит,
Его сердечные волненья
Всё тише, и призра́к бежит!
Но долго, долго ум хранит
Первоначальны впечатленья.
 

1828

Мой демон

 
Собранье зол его стихия.
Носясь меж дымных облаков,
Он любит бури роковые,
И пену рек, и шум дубров.
Меж листьев жёлтых, облетевших
Стоит его недвижный трон;
На нём, средь ветров онемевших,
Сидит уныл и мрачен он.
Он недоверчивость вселяет,
Он презрел чистую любовь,
Он все моленья отвергает,
Он равнодушно видит кровь,
И звук высоких ощущений
Он давит голосом страстей,
И муза кротких вдохновений
Страшится неземных очей.
 

1829

Баллада

 
Над морем красавица-дева сидит;
И, к другу ласкаяся, так говорит:
 
 
«Достань ожерелье, спустися на дно;
Сегодня в пучину упало оно!
 
 
Ты этим докажешь свою мне любовь!»
Вскипела лихая у юноши кровь,
 
 
И ум его обнял невольный недуг,
Он в пенную бездну кидается вдруг.
 
 
Из бездны перловые^[2] брызги летят,
И волны теснятся, и мчатся назад,
 
 
И снова приходят и о берег бьют,
Вот милого друга они принесут.
 
 
О счастье! он жив, он скалу ухватил,
В руке ожерелье, но мрачен как был.
 
 
Он верить боится усталым ногам,
И влажные кудри бегут по плечам…
 
 
«Скажи, не люблю иль люблю я тебя,
Для перлов прекрасной и жизнь не щадя,
 
 
По слову спустился на чёрное дно,
В коралловом гроте лежало оно. –
 
 
Возьми!» – и печальный он взор устремил
На то, что дороже он жизни любил.
 
 
Ответ был: «О милый, о юноша мой!
Достань, если любишь, коралл дорогой».
 
 
С душой безнадёжной младой удалец
Прыгнул, чтоб найти иль коралл, или конец.
 
 
Из бездны перловые брызги летят,
И волны теснятся, и мчатся назад,
 
 
И снова приходят и о берег бьют,
Но милого друга они не несут.
 

1829

Молитва

 
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С её страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей твоих струя;
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далёко от тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не тебе молюсь.
 
 
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костёр,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К тебе я снова обращусь.
 

1829

«Один среди людского шума…»

 
Один среди людского шума,
Возрос под сенью чуждой я,
И гордо творческая дума
На сердце зрела у меня.
И вот прошли мои мученья,
Нашлися пылкие друзья,
Но я, лишённый вдохновенья,
Скучал судьбою бытия.
И снова муки посетили
Мою воскреснувшую грудь,
Изменой душу заразили
И не давали отдохнуть.
Я вспомнил прежние несчастья,
Но не найду в душе моей
Ни честолюбья, ни участья,
Ни слёз, ни пламенных страстей.
 

1830

Кавказ

 
Хотя я судьбой на заре моих дней,
О южные горы, отторгнут от вас,
Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:
Как сладкую песню отчизны моей,
 
 
Люблю я Кавказ.
 
 
В младенческих летах я мать потерял.
Но мнилось, что в розовый вечера час
Та степь повторяла мне памятный глас.
За это люблю я вершины тех скал,
 
 
Люблю я Кавказ.
 
 
Я счастлив был с вами, ущелия гор;
Пять лет пронеслось: всё тоскую по вас.
Там видел я пару божественных глаз;
И сердце лепечет, воспомня тот взор:
 
 
Люблю я Кавказ!..
 

1830

Вечер после дождя

 
Гляжу в окно: уж гаснет небосклон,
Прощальный луч на вышине колонн,
На куполах, на трубах и крестах
Блестит, горит в обманутых очах;
И мрачных туч огнистые края
Рисуются на небе, как змея,
И ветерок, по саду пробежав,
Волнует стебли омочённых трав…
Один меж них приметил я цветок,
Как будто перл, покинувший восток.
На нём вода блистаючи дрожит,
Главу свою склонивши, он стоит,
Как девушка в печали роковой:
Душа убита, радость над душой;
Хоть слёзы льёт из пламенных очей,
Но помнит всё о красоте своей.
 

1830

Наполеон
(Дума)

 
В неверный час, меж днём и темнотой,
Когда туман синеет над водой,
В час грешных дум, видений, тайн и дел,
Которых луч узреть бы не хотел,
А тьма укрыть, чья тень, чей образ там,
На берегу, склонивши взор к волнам,
Стоит вблизи нагбенного^[3] креста?
Он не живой. Но также не мечта:
Сей острый взгляд с возвышенным челом
И две руки, сложённые крестом.
 
 
Пред ним лепечут волны и бегут,
И вновь приходят, и о скалы бьют;
Как лёгкие ветрилы^[4], облака
Над морем носятся издалека.
И вот глядит неведомая тень
На тот восток, где новый брезжит день;
Там Франция! – там край её родной
И славы след, быть может, скрытый мглой;
Там, средь войны, её неслися дни…
О! для чего так кончились они!..
 
 
Прости, о слава! обманувший друг.
Опасный ты, но чудный, мощный звук;
И скиптр^[5]… о вас забыл Наполеон;
Хотя давно умерший, любит он
Сей малый остров, брошенный в морях,
Где сгнил его и червем съеден прах,
Где он страдал, покинут от друзей,
Презрев судьбу с гордыней прежних дней,
Где стаивал он на брегу морском,
Как ныне грустен, руки сжав крестом.
 
 
О! как в лице его ещё видны
Следы забот и внутренней войны,
И быстрый взор, дивящий слабый ум,
Хоть чужд страстей, всё полон прежних дум;
 
 
Сей взор как трепет в сердце проникал,
И тайные желанья узнавал,
Он тот же всё; и той же шляпой он,
Сопутницею жизни, осенён.
Но – посмотри – уж день блеснул в струях…
 
 
Призра́ка нет, всё пусто на скалах.
Нередко внемлет житель сих брегов
Чудесные рассказы рыбаков.
Когда гроза бунтует и шумит,
И блещет молния, и гром гремит,
Мгновенный луч нередко озарял
Печальну тень, стоящую меж скал.
Один пловец, как не был страх велик,
Мог различить недвижный смуглый лик,
Под шляпою, с нахмуренным челом,
И две руки, сложённые крестом.
 

1830

Предсказание

 
Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
 
 
Когда детей, когда невинных жён
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мёртвых тел
Начнёт бродить среди печальных сёл,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь – и поймёшь,
Зачем в руке его булатный нож:
И горе для тебя! – твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет всё ужасно, мрачно в нём,
Как плащ его с возвышенным челом.
 

1830

Нищий

 
У врат обители святой
Стоял просящий подаянья
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада, жажды и страданья.
 
 
Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.
 
 
Так я молил твоей любви
С слезами горькими, с тоскою;
Так чувства лучшие мои
Обмануты навек тобою!
 

1830

Желание

 
Зачем я не птица, не ворон степной,
Пролетевший сейчас надо мной?
Зачем не могу в небесах я парить
И одну лишь свободу любить?
 
 
На запад, на запад помчался бы я,
Где цветут моих предков поля^[6],
Где в замке пустом, на туманных горах,
Их забвенный покоится прах.
 
 
На древней стене их наследственный щит
И заржавленный меч их висит.
Я стал бы летать над мечом и щитом
И смахнул бы я пыль с них крылом;
 
 
И арфы шотландской струну бы задел,
И по сводам бы звук полетел;
Внимаем одним, и одним пробуждён,
Как раздался, так смолкнул бы он.
 
 
Но тщетны мечты, бесполезны мольбы
Против строгих законов судьбы.
Меж мной и холмами отчизны моей
Расстилаются волны морей.
 
 
Последний потомок отважных бойцов
Увядает средь чуждых снегов;
Я здесь был рождён, но нездешний душой…
О! Зачем я не ворон степной?..
 

1831

Небо и звёзды

 
Чисто вечернее небо,
Ясны далёкие звёзды,
Ясны, как счастье ребёнка;
О! для чего мне нельзя и подумать:
Звёзды, вы ясны, как счастье моё!
 
 
Чем ты несчастлив? –
Скажут мне люди.
Тем я несчастлив,
Добрые люди, что звёзды и небо –
Звёзды и небо! – а я человек!..
 
 
Люди друг к другу
Зависть питают;
Я же, напротив,
Только завидую звёздам прекрасным,
Только их место занять бы хотел.
 

1831

Ангел

 
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел;
И месяц, и звёзды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
 
 
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами^[7] райских садов;
О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
 
 
Он душу младую в объятиях нёс
Для мира печали и слёз,
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.
 
 
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
 

1831

Звезда

 
Вверху одна
Горит звезда;
Мой взор она
Манит всегда;
Мои мечты
Она влечёт
И с высоты
Меня зовёт!
Таков же был
Тот нежный взор,
Что я любил
Судьбе в укор.
Мук никогда
Он зреть не мог,
Как та звезда,
Он был далёк.
Усталых вежд^[8]
Я не смыкал,
И без надежд
К нему взирал!
 

1830–1831

«Люблю я цепи синих гор…»

 
Люблю я цепи синих гор,
Когда, как южный метеор,
Ярка без света и красна
Всплывает из-за них луна,
Царица лучших дум певца
И лучший перл того венца,
Которым свод небес порой
Гордится, будто царь земной.
На западе вечерний луч
Ещё горит на рёбрах туч
И уступить всё медлит он
Луне – угрюмый небосклон;
Но скоро гаснет луч зари…
Высоко месяц. Две иль три
Младые тучки окружат
Его сейчас… вот весь наряд,
Которым белое чело
Ему убрать позволено.
Кто не знавал таких ночей
В ущельях гор иль средь степей?
Однажды при такой луне
Я мчался на лихом коне
В пространстве голубых долин,
Как ветер, волен и один;
Туманный месяц и меня,
И гриву, и хребет коня
Сребристым блеском осыпал;
Я чувствовал, как конь дышал,
Как он, ударивши ногой,
Отбрасываем был землёй;
И я в чудесном забытьи
Движенья сковывал свои,
И с ним себя желал я слить,
Чтоб этим бег наш ускорить;
И долго так мой конь летел…
И вкруг себя я поглядел:
Всё та же степь, всё та ж луна:
Свой взор ко мне склонив, она,
Казалось, упрекала в том,
Что человек с своим конём
Хотел владычество степей
В ту ночь оспоривать у ней!
 

1832

«Нет, я не Байрон, я другой…»

 
Нет, я не Байрон, я другой,
Ещё неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране^[9],
Мой ум не много совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я – или Бог – или никто!
 

1832

«Я жить хочу! хочу печали…»

 
Я жить хочу! хочу печали
Любви и счастию назло;
Они мой ум избаловали
И слишком сгладили чело.
Пора, пора насмешкам света
Прогнать спокойствия туман;
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?
Он хочет жить ценою муки,
Ценой томительных забот.
Он покупает неба звуки,
Он даром славы не берёт.
 

1832

Желанье

 
Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня.
Дайте раз по синю полю
Проскакать на том коне;
Дайте раз на жизнь и волю,
Как на чуждую мне долю,
Посмотреть поближе мне.
 
 
Дайте мне челнок дощатый
С полусгнившею скамьёй,
Парус серый и косматый,
Ознакомленный с грозой.
Я тогда пущуся в море
Беззаботен и один,
Разгуляюсь на просторе
И потешусь в буйном споре
С дикой прихотью пучин.
 
 
Дайте мне дворец высокой
И кругом зелёный сад,
Чтоб в тени его широкой
Зрел янтарный виноград;
Чтоб фонтан не умолкая
В зале мраморном журчал
И меня б в мечтаньях рая,
Хладной пылью орошая,
Усыплял и пробуждал…
 

1832

Два великана

 
В шапке золота литого
Старый русский великан
Поджидал к себе другого
Из далёких чуждых стран.
 
 
За горами, за долами
Уж гремел об нём рассказ,
И помериться главами
Захотелось им хоть раз.
 
 
И пришёл с грозой военной
Трёхнедельный удалец^[10],
И рукою дерзновенной
Хвать за вражеский венец.
 
 
Но улыбкой роковою
Русский витязь отвечал:
Посмотрел – тряхнул главою…
Ахнул дерзкий – и упал!
 
 
Но упал он в дальнем море
На неведомый гранит^[11],
Там, где буря на просторе
Над пучиною шумит.
 

1832

Парус

 
Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далёкой?
Что кинул он в краю родном?..
 
 
Играют волны – ветер свищет,
И мачта гнётся и скрыпит…
Увы! он счастия не ищет
И не от счастия бежит!
 
 
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
 

1832

Тростник

 
Сидел рыбак весёлый
На берегу реки;
И перед ним по ветру
Качались тростники.
Сухой тростник он срезал
И скважины проткнул;
Один конец зажал он,
В другой конец подул.
 
 
И будто оживлённый,
Тростник заговорил –
То голос человека
И голос ветра был.
И пел тростник печально:
«Оставь, оставь меня;
Рыбак, рыбак прекрасный,
Терзаешь ты меня!
 
 
И я была девицей,
Красавица была,
У мачехи в темнице
Я некогда цвела.
И много слёз горючих
Невинно я лила;
И раннюю могилу
Безбожно я звала.
 
 
И был сынок любимец
У мачехи моей,
Обманывал красавиц,
Пугал честных людей.
И раз пошли под вечер
Мы на берег крутой,
Смотреть на сини волны,
На запад золотой.
 
 
Моей любви просил он…
Любить я не могла,
И деньги мне дарил он, –
Я денег не брала;
Несчастную сгубил он,
Ударил в грудь ножом,
И здесь мой труп зарыл он
На берегу крутом;
 
 
И над моей могилой
Взошёл тростник большой,
И в нём живут печали
Души моей младой.
Рыбак, рыбак прекрасный,
Оставь же свой тростник.
Ты мне помочь не в силах,
А плакать не привык».
 

1832

«Синие горы Кавказа, приветствую вас!..»

 
Синие горы Кавказа, приветствую вас!
вы взлелеяли детство моё;
вы носили меня на своих одичалых
хребтах,
облаками меня одевали,
вы к небу меня приучили,
и я с той поры всё мечтаю об вас
да о небе.
Престолы природы, с которых как дым
улетают громовые тучи,
кто раз лишь на ваших вершинах
Творцу помолился,
тот жизнь презирает,
хотя в то мгновенье гордился он ею!..
Часто во время зари я глядел на снега
и далёкие
льдины утёсов;
они так сияли в лучах восходящего
солнца,
и в розовый блеск одеваясь, они,
между тем как внизу всё темно,
возвещали прохожему утро.
И розовый цвет их подобился цвету стыда:
как будто девицы,
когда вдруг увидят мужчину купаясь,
в таком уж смущеньи,
что белой одежды накинуть на грудь
не успеют.
Как я любил твои бури, Кавказ!
те пустынные громкие бури,
которым пещеры как стражи ночей
отвечают!..
На гладком холме одинокое дерево,
ветром, дождями нагнутое,
иль виноградник, шумящий в ущелье,
и путь неизвестный над пропастью,
где, покрываяся пеной,
бежит безымянная речка,
и выстрел нежданный,
и страх после выстрела:
враг ли коварный иль просто охотник…
всё, всё в этом крае прекрасно.
Воздух там чист, как молитва ребёнка;
И люди как вольные птицы живут
беззаботно;
Война их стихия; и в смуглых чертах
их душа говорит.
В дымной сакле, землёй иль сухим
тростником
Покровенной, таятся их жёны и девы
и чистят оружье,
И шьют серебром – в тишине увядая
Душою – желающей, южной, с цепями
судьбы незнакомой.
 

1832

«Москва, Москва!.. люблю тебя, как сын…»

 
Москва, Москва!.. люблю тебя, как сын,
Как русский, – сильно, пламенно и нежно!
Люблю священный блеск твоих седин
И этот Кремль, зубчатый, безмятежный.
Напрасно думал чуждый властелин
С тобой, столетним русским великаном,
Помериться главою и обманом
Тебя низвергнуть. Тщетно поражал
Тебя пришлец; ты вздрогнул – он упал!
 

Отрывок из поэмы «Сашка».

1835–1836

Русалка

1

 
Русалка плыла по реке голубой,
Озаряема полной луной;
И старалась она доплеснуть до луны
Серебристую пену волны.
 

2

 
И шумя и крутясь колебала река
Отражённые в ней облака;
И пела русалка – и звук её слов
Долетал до крутых берегов.
 

3

 
И пела русалка: «На дне у меня
Играет мерцание дня;
Там рыбок златые гуляют стада,
Там хрустальные есть города;
 

4

 
И там на подушке из ярких песков,
Под тенью густых тростников,
Спит витязь, добыча ревнивой волны,
Спит витязь чужой стороны.
 

5

 
Расчёсывать кольца шелковых кудрей
Мы любим во мраке ночей,
И в чело^[12], и в уста мы, в полуденный час,
Целовали красавца не раз.
 

6

 
Но к страстным лобзаньям^[13], не знаю зачем,
Остаётся он хладен и нем;
Он спит, – и, склонившись
на перси^[14] ко мне,
Он не дышит, не шепчет во сне!..»
 

7

 
Так пела русалка над синей рекой,
Полна непонятной тоской;
И, шумно катясь, колебала река
Отражённые в ней облака.
 

1836

Еврейская мелодия
(Из Байрона)

 
Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
Вот арфа золотая;
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
Пробудят в струнах звуки рая.
И если не навек надежды рок унёс,
Они в груди моей проснутся,
И если есть в очах застывших капля слёз –
Они растают и прольются.
Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец,
Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слёз хочу, певец,
Иль разорвётся грудь от муки.
Страданьями была упитана она,
Томилась долго и безмолвно;
И грозный час настал – теперь она полна,
Как кубок смерти, яда полный.
 

1836

«Великий муж! Здесь нет награды…»

 
Великий муж! Здесь нет награды,
Достойной доблести твоей!
Её на небе сыщут взгляды,
И не найдут среди людей.
Но беспристрастное преданье
Твой славный подвиг сохранит,
И, услыхав твоё названье,
Твой сын душою закипит.
Свершит блистательную тризну
Потомок поздний над тобой
И с непритворною слезой
Промолвит: «Он любил отчизну!»
 

1836

«Посреди небесных тел…»

 
Посреди небесных тел
Лик луны туманный:
Как он кругл и как он бел,
Точно блин с сметаной.
Кажду ночь она в лучах
Путь проходит млечный:
Видно, там, на небесах,
Масленица вечно!
 

1836

1837–1841

Бородино

 
– Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спалённая пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, ещё какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
 
 
– Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри – не вы!
Плохая им досталась доля:
Не многие вернулись с поля…
Не будь на то Господня воля,
Не отдали б Москвы!
 
 
Мы долго молча отступали,
Досадно было, боя ждали,
Ворчали старики:
«Что ж мы? на зимние квартиры^[15]?
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки?»
 
 
И вот нашли большое поле:
Есть разгуляться где на воле!
Построили редут^[16].
У наших ушки на макушке!
Чуть утро осветило пушки
И леса синие верхушки –
Французы тут как тут.
 
 
Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
Постой-ка, брат мусью^[17]!
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдём ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За родину свою!
 
 
Два дня мы были в перестрелке.
Что толку в этакой безделке?
Мы ждали третий день.
Повсюду стали слышны речи:
«Пора добраться до картечи^[18]!»
И вот на поле грозной сечи^[19]
Ночная пала тень.
 
 
Прилёг вздремнуть я у лафета^[20],
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак^[21] открытый:
Кто кивер^[22] чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус.
 
 
И только небо засветилось,
Всё шумно вдруг зашевелилось,
Сверкнул за строем строй.
Полковник наш рождён был хватом^[23]:
Слуга царю, отец солдатам…
Да, жаль его: сражён булатом,
Он спит в земле сырой.
 
 
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! не Москва ль за нами?
Умрёмте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в Бородинский бой.
 
 
Ну ж был денёк! Сквозь дым летучий
Французы двинулись, как тучи,
И всё на наш редут.
Уланы^[24] с пёстрыми значками,
Драгуны^[25] с конскими хвостами,
Все промелькнули перед нами,
Все побывали тут.
 
 
Вам не видать таких сражений!..
Носились знамена, как тени,
В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.
 
 
Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась – как наши груди;
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой…
 
 
Вот смерклось. Были все готовы
Заутра бой затеять новый
И до конца стоять…
Вот затрещали барабаны –
И отступили басурманы.
Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать.
 
 
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри – не вы.
Плохая им досталась доля:
Не многие вернулись с поля,
Когда б на то не Божья воля,
Не отдали б Москвы!
 

1837