Темная сторона закона (сборник)

Темная сторона закона

Март – месяц капризный и коварный. То солнышко ярко светит, сосульки по зиме слезы льют, и под ногами слякоть, а то прихватит ночью морозец, и утром тротуары и мостовые такие, что только успевай реагентом обрабатывать. Ну, а там, куда у коммунальщиков руки не дошли, земля как зеркало. А если ее еще и солнышком отполирует, то машину «Скорой помощи» можно прямо на этом месте и устанавливать для постоянного дежурства.

Вот такие невеселые мысли пришли в голову полковнику-важняку Льву Ивановичу Гурову, когда он утром выглянул в окно. Из-за низко нависших свинцово-серых туч не знаешь чего и ждать: то ли снега, то ли дождя, да и само беспросветно пасмурное небо душу не радовало.

Настроение у Гурова соответствовало погоде, с ним он и прибыл в управление. Его многолетний верный друг и напарник, полковник-важняк Станислав Васильевич Крячко, тоже от радости не сиял, но у него, плюс к скверной погоде, была для этого еще одна причина – ему предстояло отписываться за только что раскрытое ими дело, причем одному! А вот нечего было с Гуровым спорить! Лев сразу сказал, что труп не криминальный, это чистое самоубийство, хотя все было обставлено как положено, иначе родным покойного страховки не видать. Стас же уперся и твердил, что это убийство. Дошло до того, что поспорили. Выиграл, как всегда, Гуров, а Крячко теперь, гневно сопя, корпел над бумагами. При виде Льва он хмуро бросил:

– Тебя Петр уже искал, – и язвительно добавил: – Судя по тону, о чем-то попросить тебя хочет.

– О нет! Только не это! – воскликнул Гуров, но – куда деваться? – пошел к начальству.

Строго говоря, генерал-майор Петр Николаевич Орлов был для Гурова и Крячко начальником чисто номинальным, по штату, потому что дружили все трое с незапамятных лет и давно уже перестали считать, кто кому и сколько раз спину прикрывал, перед руководством выгораживал, переводя стрелки на себя, да и много чего другого было. Но вот просьбы Петра, касающиеся в основном служебных дел! Гуров уже давно заметил, что самые муторные и поганые следовали за невинной просьбой Петра, которого кто-то попросил по-дружески помочь, и начинались они с фразы: «Лева! Съезди, посмотри, что случилось. Разберись на месте – может, ничего серьезного, а люди просто зря перепугались». А поскольку интуиция у Гурова всегда была на высоте, то он ни капли не сомневался в том, что и сейчас услышит нечто подобное. И – как там в известном мультфильме сказано? – предчувствия его не обманули!

Гуров вошел в кабинет Петра, поздоровался, как обычно, занял свое любимое место на подоконнике и спокойно посмотрел на Орлова, ожидая разъяснений, а тот крутился под его взглядом, как уж под вилами, тер и мял своими короткопалыми руками лицо, словно оно от этого могло стать симпатичнее, и упорно отказывался встречаться с Гуровым взглядом. Наконец, не выдержав молчания, он смущенно сказал:

– Лева! Ну, не мог я отказать Генке! Ты о нем от меня слышал, генерал-лейтенант Тимофеев Геннадий Григорьевич. Он не наш – армейский. Тут понимаешь, какое дело, его, скажем так, будущая жена сейчас на обследовании в больнице, а потом ей операцию на сердце должны делать, и он при ней неотлучно находится – там своя история. Она у него внучка, дочь и вдова академиков, да и сама доктор медицинских наук. Ты представляешь себе этот дом?

– Мини-Эрмитаж, – хмыкнул Гуров. – Ну, и чего у них увели?

– В том-то и дело, что ничего, – развел руками Петр. – Она живет вместе с домработницей, старой, проверенной и доверенной. Член семьи, короче говоря. Ее вчера дома не должно было быть, она случайно раньше времени вернулась. Вошла, а там куча народу дом обыскивает.

– То есть искали что-то конкретное?

– Видимо, да. Подробностей не знаю.

– Странно, что ее в живых оставили, – заметил Лев.

– Да вот оставили, но предупредили: если она хоть одной живой душе расскажет, что было, ей не жить.

– Но она все-таки позвонила хозяйке.

– Да не ей! Не хотела ее волновать! Генке она позвонила! А тот – уже мне! – А дальше прозвучала фраза, которую Гуров ожидал услышать, едва вошел в кабинет: – Лева! Съезди, посмотри, что случилось. Разберись на месте – может, ничего серьезного, а люди просто зря перепугались.

С трудом сдержавшись, чтобы не расхохотаться в голос, Лев язвительно похихикал, взял листок с адресом и данными домработницы и вышел, провожаемый обещанием Петра немедленно связаться с Генкой, чтобы тот ее предупредил. А что? Делать Льву, тьфу-тьфу-тьфу, пока было нечего, а этот случай его заинтересовал.

Небольшой двухэтажный особнячок в одном из тихих переулков старой Москвы относился к тем, что в девятнадцатом веке строили для себя представители российской интеллигенции: врачи, адвокаты, писатели. Конечно, те, кто мог себе это позволить. Первый этаж был разделен надвое въездом для экипажей, справа гордо возвышалось под навесом на столбиках крыльцо парадного подъезда, а с другой стороны, симметрично ему, был более скромный вход для прислуги, но, судя по наледи, им уже давно никто не пользовался. Некогда деревянные ворота сменили на металлические с электронным замком, дверь оборудовали видеодомофоном, на окнах не только первого, но и второго этажа имелись кованые решетки, два небольших, симпатичных балкончика тоже были обрешечены, так что на первый взгляд дом был защищен от всевозможных напастей. Рядом с входом на стене красовались мемориальные доски, гласившие, что в этом доме жили: профессор Марк Самуилович Абрамов и академики Давид Маркович Абрамов, Абрам Моисеевич Штейнберг и Семен Яковлевич Водовозов, но под этой фамилией в скобках значилась и настоящая – Вассерман. Гуров нажал на кнопку и стал ждать. Довольно долго никто не отвечал, и он подумал, что следовало бы предупредить о своем визите по телефону, даже собрался было уходить, когда наконец раздался раздраженный женский голос:

– Ну не могу я быстрее! Кто это?

– Я от Геннадия Григорьевича Тимофеева, – ответил Гуров.

– Удостоверение покажи! – потребовала женщина.

Лев помотал головой, но удостоверение достал, развернул его и поднес к экрану домофона, заметив при этом:

– Да что вы там разглядите-то?

– Уж фамилию как-нибудь разберу, – буркнула она. – Генка-то мне сказал, кто придет.

Дверь наконец-то открылась, и тут Гуров понял причину такой задержки – пожилая женщина самой обычной среднерусской внешности опиралась на костыль и палку.

– Простите, Дарья Федоровна, меня никто не предупредил, что вы больны, – извинился он. – Может, я в другой раз зайду?

– Вот именно, что больна! – выразительно проговорила она. – Причем на всю голову! Была бы здоровая, осталась бы целой! Проходи давай!

Гуров вошел, начал старательно вытирать ноги, но женщина на это только вздохнула:

– Не утруждайся, все равно уже натоптали! Тут вчера вечером кого только не было, и врачей привозили, и сами колготились! – Старательно заперев дверь на все замки, она повелительным тоном произнесла: – В кухню пошли! Тебя все равно чаем поить, а у меня нет сил все в столовую таскать.

– Не беспокойтесь, я и без чая обойдусь, – попытался отказаться Гуров, но домработница решительно оборвала его:

– Ты, Лева, со мной не спорь! И покруче тебя мужики на такое не решаются! Раз в этом доме принято гостей чаем поить, так и ты выпьешь! Тем более что он у нас хороший! Настоящий! Не порошок в пакетиках!

Она поковыляла впереди, постанывая и охая, а Гуров – за ней, осматриваясь по дороге. А посмотреть было на что! Не дом, а настоящий филиал Третьяковки! Кухня была довольно большой и имела две двери – в коридор и столовую. Дарья Федоровна наотрез отказалась от его помощи и, прислонив костыль с палкой к антикварному шкафу, занялась чаем, а Лев присел к столу.

– Там на столе под салфеткой пирожки, бери, не стесняйся, – предложила она. – За качество, правда, не отвечаю, не я пекла, а Верка – это Сонькина старшая. Одна она сейчас в России осталась, остальные девки в Америку съехали.

– А зовут их, наверное, Надежда и Любовь – мать ведь Софья, – сказал Гуров, беря пирожок, оказавшийся очень вкусным, о чем он тут же и сказал домработнице.

– Значит, научилась наконец-то, – буркнула та. – А насчет имен ты правильно понял, так их и зовут.

– Наверное, трудно вам одной такой большой дом в порядке содержать? – продолжил Гуров светскую беседу.

– Это когда мы всем кагалом здесь жили, маме приходилось крутиться, а как все разъехались и остались мы с Сонькой вдвоем, так теперь тут, считай, и делать-то нечего, тем более что вторая половина давно заперта.

– Извините, Дарья Федоровна, но что это вы о своей хозяйке так фамильярно?

– Так сестры же мы, – ответила она и, увидев изумленный взгляд Гурова, хмыкнула: – Смотри не подавись! Мы с ней молочные сестры! Мать моя ее выкормила, потому что родная-то родами умерла! Так что я в этом доме, как и она, с пеленок живу.

– Наверное, не раз ей предлагали его продать? Такой особняк в центре Москвы дорого стоит, – заметил Лев.

– Да уж устали этих покупателей, как мух, гонять, – отмахнулась женщина. – У Соньки целая пачка визиток лежит. И каждый все уговаривал, все просил: если надумаете продавать, то позвоните, и я вам, сколько скажете, немедленно заплачу, хотите – наличными, хотите – на счет в банке. Это Сонька, когда Семка умер, а девки разбежались, слабину дала, вот они в нее и вцепились. А потом подумали мы с ней и поняли, что ни в одну квартиру мы все это добро не вместим – веками же собиралось! Тут же что мебель, что посуда, – сплошной антиквариат. А библиотека? А картины? Репин, Шишкин, Серов, Айвазовский, Васнецов и все такое! А фарфор? А хрусталь?

– Наверное, Вера здесь потому и осталась, чтобы со временем все унаследовать?

– Не спрашивала, – сухо ответила домработница. – Это Сонькино дело, кому оставлять.

Но вот чай был налит, Дарья Федоровна, кряхтя, села за стол и, устроившись поудобнее, начала рассказывать:

– Как Сонька в больницу легла, я тут одна осталась. А вчера у Веркиного мужа день рождения был, вот она меня и попросила, чтобы я утром пришла и помогла ей все приготовить, а потом и на празднике посидела. И ведь хотела она Тольку за мной прислать, чтобы на машине привез, да я, дурища такая, отказалась. Прогуляться решила, дубина стоеросовая! Живут-то они недалеко. Ну, сдала я дом на пульт и пошла. А на полпути навернулась во весь рост! Как ничего себе не сломала, сама удивляюсь! Хорошо, люди добрые подняли и до дому довели! Вошла я и тут же словно в тиски попала. Рот мне зажали, а мужик какой-то на ухо шепчет: «Бабка! Молчи! Не доводи меня до греха! Мы не воры и не грабители. Нам просто нужно найти здесь одну вещь, которая твоей хозяйке не принадлежит. Если поняла, кивни». Кивнула я, конечно, а сама думаю, что дом-то с охраны я не сняла, так что полиция мигом тут будет. Тогда он руку от моего рта отвел, а я ему говорю: «Сынок! Все я поняла, только если ты меня сию же минуту куда-нибудь не посадишь, грех на тебе все-таки будет! Упала я по дороге, потому и вернулась». Он меня, словно пушинку, на руки подхватил, в зал отнес и на диван посадил, а потом сумку мою проверил, сотовый забрал и говорит: «Бабка! Душевно тебя прошу, сиди смирно! Если увижу, что к телефону рванула или к окну, пеняй на себя!» Ну, а я ему в ответ: «Милок! Это в твои годы, если со всей дури навернешься на льду, то вскочишь и дальше побежишь, а мне бы живой остаться». И тут… Нет, Лева, ты только подумай! Он меня еще и спрашивает: «Может, тебе лекарства какие нужны, так ты скажи, где они, я принесу». Я-то с виду вся спокойная, а внутри все дрожмя дрожит. Велела ему корвалол с кухни принести, так он и его принес, и чашку, и воду! Выпила я и сижу дальше. А они вовсю шуруют!

– Сколько их было?

– Пятеро.

– Внешность запомнили?

– Какая внешность, Лева! – всплеснула руками домработница и тут же застонала от резкого движения. – Все в масках, в перчатках, на ногах – бахилы! А одеты одинаково: в джинсы и водолазки.

– В марте? – удивился Гуров. – Значит, машина у них где-то поблизости была. Ну, а по фигуре? Как вы думаете, сколько им может быть лет?

– Не парни, но еще и не мужики, – подумав, ответила она. – Лет так тридцать, может, чуть больше. И фигуристые все такие, видно, что спортсмены.

– Ну, и что дальше? Полиция приехала?

– А вот и нет! И за что же это мы бешеные деньги каждый месяц платим, спрашивается?! А уж сколько стоило сигнализацию установить, я даже вспоминать боюсь! Ведь датчиками каждое окно, каждая дверь оборудована, и парадная, и «черная», и даже та, что во двор выходит!

– Дарья Федоровна, разрешите, я сигнализацию посмотрю, – попросил Гуров.

Она в ответ махнула рукой, и Лев, подойдя к окну, увидел, что сигнализация беспроводная, то есть для знающего человека заблокировать ее – как нечего делать! Вернувшись на место, он не выдержал и сказал:

– Надо было обычную ставить! Ну, попортили бы окна и стены, зато ее так просто не отключишь!

– Ничего, вот мужик в доме появится, пусть он этим и занимается! Много ты от двух баб захотел! Чтобы мы еще в таких вещах разбирались! – вздохнула она и стала рассказывать дальше: – И ведь до того все ловко делали, что я только диву давалась. Один шкаф осмотрели, к другому перешли, а по первому и не скажешь, что его вообще открывали! За картинами смотрели, за батареями, всю мебель перевернули и со всех сторон изучили! Все сиденья и подушки диванные длинными тонкими иглами протыкали! А тот, что меня схватил, видно, за старшего у них был. Сел он напротив меня и говорит: «Бабка! Тебе бы лечь да врача вызвать. И мы здесь надолго задерживаться не хотим. Помоги нам, и разойдемся по-хорошему». Согласилась я, и начал он мне вопросы задавать: когда в последний раз ремонт был, когда мебель передвигали, когда вторую половину дома заперли, какие комнаты жилые, а какие нет. А я ему и отвечаю, что ремонт последний еще при Давиде Марковиче был, тогда и мебель расставили, с тех пор ее не передвигали, кто же согласится эдакую тяжесть тягать? Вторую половину дома уж лет двадцать как заперли, а хозяйский кабинет – после смерти Семена Яковлевича. Да у нас из жилых-то комнат осталось только: кухня с ванной, столовая с залом, моя комната на первом этаже да Сонькина на втором. Разговариваем мы, а парни по-прежнему шуруют, за мебель фонариками посветили, снизу ее осмотрели, стремянки притащили и сверху тоже проверили.

– Что же Вера вас не хватилась? – удивился Гуров.

– К тому и веду! Разговариваем мы с ним неспешно, и тут у него в кармане мой сотовый зазвонил. Объяснила я ему, кто это, почему беспокоится, и, если я не отвечу, Верка сюда прибежит. И тут он… Ой, Лева! Разных я людей в жизни повидала, но таких! Достал он мой телефон, протягивает мне, а сам говорит, да таким голосом, что я от страха чуть не описалась: «Бабка! Ври, что хочешь, но чтобы здесь никого больше не было! Если тебе, конечно, ее жизнь дорога!» Честное слово, никогда в жизни мне не было так страшно! Сказала Верке, что простыла я, с вечера лекарств напилась, вот и заспалась! Так что прийти не смогу, а то еще заражу их всех, пусть она одна уж, без меня управляется. Вернула ему телефон, а он мне на все это: «Спасибо, бабка! Не люблю я без нужды грех на душу брать!» – и дальше меня расспрашивать начал. Смотрю я, парни наверх по лестнице пошли, я им и крикнула вслед: «Только в библиотеку не суйтесь! Там же книги от пола до потолка не только вдоль стен, но еще и стеллажи стоят! Вы же там на год застрянете! Что же мне, по вашей милости, здесь все это время не срамши, не жрамши сидеть?» Они на меня – ноль внимания. А потом парень этот – видно, переговаривались они между собой как-то, меня спрашивает, что в сейфе. И тут меня словно током ударило! Там же не только архив семейный, но и документы на дом да на весь антиквариат, а вот драгоценностей нет – они в банке, в ячейке хранятся, так что хоть за них мне волноваться не пришлось. Вот тут уж я взбеленилась! Обложила его матом с ног до головы и кричу: «Что ж ты, гад, мне говорил, что за чужой вещью пришел? Тебе же документы на дом нужны! А ну говори, кто тебя подослал? Кто решил не мытьем, так катаньем им завладеть? Не получилось купить, так он вас подослал!» Парень даже растерялся, а потом говорит: «Бабка! Остынь! Зачем нам ваши документы? Я тебе русским языком сказал, за чужим мы пришли! Не тронем мы ваши бумаги!» Я еще похихикала, что шиш они этот сейф откроют, а он меня совершенно серьезно заверил, что и не такие открывали. Вот я и потребовала, чтобы если уж откроют, то только в моем присутствии. И что ты думаешь? Отволок он меня к Соньке в комнату, как миленький! При мне сейф открыли! Чтоб у них, паразитов, руки отсохли! Все бумаги с фотографиями аккуратненько просмотрели, а парень меня еще спрашивает, не хочу ли я узнать, что моя хозяйка в завещании написала?

Буркнула я ему в ответ, что на все ее воля, а в свое время я и сама об этом узнаю, если переживу ее, конечно. Так они все обратно в том же порядке сложили и сейф снова закрыли. Парень меня вниз отнес, а остальные там же продолжали возиться. Я напрямик и спрашиваю его: «Ты мне скажи, что ищешь! Может, я знаю! Если говоришь, что это не наше, то и забирайте это, к чертовой матери!» Помялся он, подумал, а потом говорит: «Бабка! Ты случайно не знаешь, твоей хозяйке никто из ее друзей или знакомых ничего на сохранение не оставлял?» Тут я не выдержала и расхохоталась! Больно было смеяться, а остановиться не могу. Хохочу как ненормальная. Он на меня смотрит и ничего не понимает. Успокоилась немного и спрашиваю: «Милок! Ты, прежде чем в этот дом войти, доски мемориальные на стене прочитал? Мы же евреи! Сталиным шуганные! Советской властью пуганные! Да никто из нас никогда в жизни ни от кого ничего на сохранение не возьмет! А если это антисоветчина какая? Или, по нынешним временам, взрывчатка или наркотики?»

– Ну, вы-то не еврейка! – заметил Гуров.

– А воспитывал меня кто? – возразила ему она. – Абрам Моисеевич! Он нас с Сонькой вот с таких лет, – она показала на метр от пола, – учил, что евреев считают всегда во всем виноватыми, поэтому повода лишнего никому давать нельзя! Нужно двадцать раз подумать, прежде чем что-то сказать или сделать!

– Поверил он вам? – спросил Лев.

– Не знаю, – осторожно пожала она плечами. – Спросил только, а не мог ли кто-нибудь что-то незаметно от нас в доме спрятать? Ну, я и объяснила ему, что гости у нас уже много лет одни и те же, новых нет. И в доме они бывают только в столовой и зале, ну и ванной, само собой. Они и в кухню-то не заходят – не по чину им.

– И долго они здесь шуровали?

– К вечеру управились. И вторую половину дома всю облазили, и комнаты нежилые, и ванную с кухней тоже! Меня, кстати, парень этот так на руках в туалет и носил! – рассмеялась домработница, но, тут же став серьезной, добавила: – А на прощанье он меня предупредил: «Бабка! Мы здесь ничего не украли и не сломали. Как видишь, все оставили, как было. Так что считай, что нас здесь вовсе не было. Если хоть кому-нибудь о нас скажешь, ты нам все дело завалишь, и тогда пеняй на себя – я тебя предупреждал!» И ушли они, а я на диване сидеть осталась, все ждала, когда дверь хлопнет, чтобы уж окончательно поверить, что жива осталась. Хлопнула она, да не парадная, а та, что во двор выходит! А потом услышала я, как ворота наши скрипят – ими же давно никто не пользовался. Тут уж я, про все болячки забыв, птицей к окну метнулась, но увидела только, как белая «Газель» из нашего двора выехала, грязью почти по крышу замызганная, в том числе и номер. Вот тебе, Лева, и весь сказ!

– Так зачем же вы Геннадию Григорьевичу позвонили?

– Будь я здорова, обегала бы все комнаты и проверила, все ли на месте, но я же шагу сделать не могла! А если кто из них себе в карман чего сунул? Здесь же каждая финтифлюшка бешеных денег стоит! Вот я и рассказала Генке, что случилось, чтобы, в случае чего, он в курсе был. Только потом уже Верке позвонила и соврала, что у меня голова закружилась и я в доме упала. Тут уж они, несмотря на праздник, все прискакали. И сами меня осмотрели – все же врачи, а потом «Скорую» вызвали и на рентген отвезли – сам-то выпивши был. А как выяснилось, что переломов и трещин нет, так я их догуливать отправила. Хотели они меня к себе забрать, да я отказалась – на кого дом брошу?

– Ничего не пропало?

– На первом этаже все на месте, а вот на второй я подняться не смогла. И вот что я тебе, Лева, скажу: если бы я, как и собиралась, вечером домой вернулась, то ведь и не поняла бы, что здесь кто-то побывал. Ни единого следочка не оставили!

– Дарья Федоровна, как вам показалось, что они искали?

– Я так думаю, что бумаги какие-то, не драгоценности. Суди сам: цветов полон дом, а землю ни в одном из горшков не проверили. С металлоискателем не ходили. Стены не простукивали. Те полки, где статуэтки и все такое, не тронули. А вот те, где тряпки всякие, альбомы и папки разные, – перерыли. Не постеснялись, паразиты, даже мой пакет со «смертным» посмотреть!

– Перечислите мне знакомых и друзей вашей хозяйки, которые к ней в гости ходят, – попросил Гуров. – Может, причину нужно искать среди этих людей.

Домработница начала называть фамилии, но эти люди, как и их предки, на протяжении многих десятилетий составляли цвет российской науки и культуры. Когда она закончила, Лев усмехнулся:

– А почтальон у вас бывает?

– А-а-а! Вон ты о чем! – покивала она. – Тут ты прав! На нас же внимания никто не обращает!

Оказалось, что парикмахерша приходит раз месяц, чтобы их подстричь и покрасить, маникюрша и педикюрша – еженедельно, но им всем ходу дальше ванной нет – там работают. Портниха и домашний врач, профессор-кардиолог Потапов – по потребности, а адвокат появляется только два раза в год: на 8 Марта и день рождения, но с гостями за одним столом не сидит, а наведывается утром с букетом, к хозяйской ручке приложится, чаю с ней попьет и уезжает.

Гуров сидел, задумавшись, и смотрел в окно, а потом начал рассуждать вслух:

– Этот парень сказал «чужое». Но он мог это сделать, чтобы вас запутать, тем более что они и закрытую вторую половину дома обыскали, и нежилые комнаты. К тому же непонятно, когда это «чужое» в ваш дом попало – спрятать-то могли и сами хозяева, но очень давно. Дом-то старый! Может, здесь тайник какой есть и хозяева во время революции ценности там спрятали? Или кто-то из тех, кого сюда потом подселили.

– Да брось ты! – отмахнулась домработница. – Дом действительно старый, только чужие здесь никогда не жили. Не уплотняли их. В этом роду все испокон веков врачами были, с практиками богатейшими, потому и смогли все эти коллекции собрать. Во-первых, до революции тут был полон дом прислуги – на первом этаже во второй половине, куда «черная» дверь ведет, жили. А во-вторых, кто правительству и чекистам хрены их, прости господи на черном слове, чинил и от разной заразы лечил? Или ты думаешь, они все были такими святыми, как мы в учебниках читали? Блудили все беспощадно! Так что Абрамовы от безделья не маялись! Вот их не трогали!

– А не мог в их руки попасть какой-то документ? Например, во время революции или войны?

– Ну, ты сказал! Старика-то к началу войны уже в живых не было, а Давид всю войну оперировал. И в Москве, и на фронт вылетал, и в Ленинград блокадный! Только до документов чужих ему и было! А Белла всю войну здесь с детьми провела, в эвакуацию не поехала – я так думаю, что и за добро их боялась, да и за мужа тоже, потому что многие себе во время войны новых жен из медсестер подобрали. Только из всех детей одна Катенька выжила, а остальных грипп скосил, да и она слабенькая после этого была. На ней-то потом Абрам Моисеевич и женился – он с Давидом во время войны познакомился и подружился, тоже хирургом был.

– А этот не мог во что-то такое ввязаться?

– Бог с тобой! Вот уж кто был жизнью зашуганный, так это он. Каждого шороха боялся! У него же всю родню в Белоруссии фашисты убили. Он войну полковником медицинской службы закончил и к Абрамовым с одним чемоданом приехал – больше некуда ему деваться было. Красивый был! Волосы густые, пышные и как смоль черные, а глаза голубые, и нос прямой. Высокий, стройный! Тридцать пять ему тогда было. Только вот недолго Катенька, Сонькина мать, счастью своему радовалась, – вздохнула домработница. – Умерла родами в 50-м.

– А что потом в этом доме было?

– Ну, тогда я с матери своей начну. Она у меня из подмосковной деревни, тоже всех в войну потеряла. Потом детдом, ПТУ, завод, общежитие. Она в молодости очень красивая была, я не в нее пошла, вот и соблазнил ее, совсем молоденькую, подлец какой-то да сбежал. Она с Катенькой в одном роддоме лежала, а Абраму Моисеевичу кормилица для Соньки нужна была, вот ему кто-то про нее и рассказал. Пообещал он, если она Соньку выкормит, он ей потом и с работой, и с жильем поможет, и она с радостью согласилась – куда ей было со мной на руках деваться? Так мы с ней здесь и появились. Белла суровая старуха была, как коршун, за мамой следила – у нее же от всех детей только одна Сонька и осталась. А еще мудрая, очень хорошо все наперед рассчитала. Когда мама Абраму Моисеевичу про его обещание напомнила, Белла ей и сказала: «Куда ты пойдешь? Одна, с ребенком незаконнорожденным? И главное, зачем? Оставайся здесь навсегда. Чем тебе тут плохо? Вы с дочкой сыты, одеты, обуты, живете на всем готовом. Как числилась санитаркой в госпитале, так и будешь. Станешь по дому помогать, за детьми следить». Вот мы и остались.

– Да, действительно мудрая женщина, – согласился Лев. – Видно, она очень боялась, что Абрам Моисеевич снова женится и у ее внучки появится мачеха. Потом пойдут уже их общие дети, и Софья окажется обделенной. А так, зачем ему кого-то искать, если рядом молодая красивая женщина, которая к тому же своей грудью Софью выкормила, а значит, никогда не причинит ей зла?

– Вот-вот! Правильно ты понял. Сошлись они потом, но в одной комнате никогда не жили – мама к нему ночью ходила, а потом обратно возвращалась. И звала только по имени-отчеству и на «вы». Но ни она, ни он никогда между мной и Сонькой разницы не делали, Белла тоже ровно ко мне относилась – понимала, что, если меня притеснять начнет, мама ведь и уйти может. Мы с Сонькой как сестры были, в одном классе учились, за одной партой все годы просидели. Сонька с детства знала, что мама ей не родная, а я – что Абрам Моисеевич мне не папа, я его, как и мама, звала. Нам по двенадцать было, когда Белла умерла. С Абрама Моисеевича она клятву взяла, что не женится он никогда, а с мамы моей – что не оставит она ни его, ни Соньку. И все это при нас, чтобы мы тоже знали. А через два года Давид Маркович вслед за ней ушел, и остались мы в этом доме вчетвером. Тут Абрам Моисеевич стал себя посвободнее чувствовать, в театры ходил, в гости. Может, и были у него какие-то женщины на стороне, но здесь они не появлялись ни разу. Закончили мы школу: Сонька – с золотой медалью, а я – на одни тройки. Она в медицинский поступила – куда же ей еще? А я на повара учиться пошла – Абрам Моисеевич посоветовал, потому чта эта профессия во все времена востребована.

– Все правильно! И сами сыты будете, и родных накормите. Те, кто пережил войну, это очень хорошо понимают.

– Вот и он так сказал. Потом устроил меня в «Прагу». Я вскоре замуж выскочила, а у нас с мамой к тому времени уже своя двухкомнатная «хрущевка» была, а в ней все, что надо, – Абрам Моисеевич постарался. Понимал он, что мне со временем свой угол потребуется. Только развелась я быстро – видно, дурная наследственность мне от отца перешла. Сюда я не вернулась, а там осталась. Весело жила! Вот и довеселилась до того, что детей уже иметь не могла. А мама моя так в этом доме и жила. Сонька в 76-м кандидатскую защитила и замуж за Семку вышла, в 77-м – Веру родила, потом Надьку, а там и Любку. Сонька с Семкой работали да наукой занимались, а мама моя их детей растила и дом вела. В 98-м Абрам Моисеевич слег и на руках у мамы умер, она и глаза ему закрыла. А когда нотариус завещание огласил, был скандал. Дом и прочее имущество, естественно, Соньке отошло, а вот вклады с двух своих счетов Абрам Моисеевич оставил своей жене, то есть моей маме. Тут-то все и ахнули! В том числе и я – она даже мне не сказала, что они в 93-м тайком расписались. И я поняла, почему она попросила меня прийти – знала, что начнется, вот и побоялась одна в такой момент оставаться.

– 98-й год! Дефолт! – покачал головой Гуров.

– Это были валютные счета, куда приходили деньги за его публикации за рубежом, – объяснила домработница. – Абрам Моисеевич умница был редкостный! Все предвидел, потому и завещал валюту, а не рубли. Ох, Сонька и взбесилась! Вообще-то она в бабку пошла. Такая же строгая, требовательная, сдержанная, но уж если прорвет, тут только держись! Орала как резаная! Мама пыталась ей объяснить, что Абрам Моисеевич сам предложил ей выйти за него замуж, потому что хотел таким образом отблагодарить за все, что она для их семьи сделала, чтобы она за него пенсию получать могла. А не говорили они ничего никому для того, чтобы пересудов не было. Сонька надрывалась, что ее отец клятву нарушил, что у нее, оказывается, пять лет прислуга в мачехах была! Что он честь семьи опозорил! Что теперь над ней все смеяться будут! Вдова академика Штейнберга – безграмотная деревенская баба!

– По-моему, она погорячилась!

– Да не то слово! Тем более что мама к тому времени не только школу вечернюю закончила, но и заочно институт культуры. И не меньше, чем половину библиотеки здешней прочитала. А тогда мама моя побледнела как мел и ответила ей: «Я тебя своей грудью вскормила. Когда ты болела, ночей возле тебя не спала. К тебе, как к родной, относилась. Дочерей твоих вырастила, как собственных внучек. А оказывается, все эти годы я была для тебя просто прислугой! Спасибо тебе! Не ожидала, что так отблагодаришь меня за мою любовь и заботу! Ноги моей в этом доме больше не будет!» И пошла вещи собирать, а Сонька, дура, ей вслед крикнула: «Тебе за это деньги платили!» Мама даже не обернулась, а просто бросила через плечо: «А ты попробуй купить любовь в другом месте. Может, дешевле обойдется!» Посмотрела я на сестрицу свою молочную, плюнула и вслед за мамой ушла.

– И после всего этого вы сюда вернулись?! – воскликнул Лев.

– Пожалела дуру, – буркнула Дарья Федоровна. – Мы тогда с мамой вместе жить стали. Она пенсию за Абрама Моисеевича себе оформила – ох и большая же она получилась! А потом еще и валюта в банке. Привела она себя в порядок, приоделась и стала жить для себя. И за границу ездила, и в санаториях Академии наук отдыхала, где у нее, между прочим, даже ухажеры были. Она ведь еще женщина интересная была, начитанная, в искусстве и музыке разбиралась – не среди дураков же необразованных всю жизнь прожила. Я тоже не бедствовала, жила в свое удовольствие. А потом Сонька появилась, загнанная, измученная, издерганная, и начала на жизнь жаловаться: что в доме кавардак, потому что там никто ничего сделать не успевает, а если и пытается, то руки не оттуда растут, и все еще хуже становится, что деньги непонятно куда деваются, что питаются они черт-те как. Они с Семкой действительно к реальной жизни совершенно не приспособлены. В общем, полная катастрофа по всем пунктам. Мама к ней даже не вышла, так Сонька стала через дверь умолять ее вернуться, плакала, прощения просила, говорила, что сама себя прокляла за те слова, только что на коленях не стояла. А мама ей через дверь же ответила, что вдова академика Штейнберга прислугой быть не может по определению, а после Сонькиных слов былой любви к ней и ее дочкам у нее уже не осталось, потому что даже девчонки, которых она с пеленок вырастила, ни одна за нее не заступилась, так что бабушкой, как раньше, она им быть не может. Поняла Сонька, что мама ее никогда не простит, и опять начала мне рыдать, что наняли бы они домработницу, но ведь опасно в такое страшное время чужого человека в дом пускать, может грабителей навести, хорошо, если сами они в живых останутся. А Верка, дурища, которая тогда еще в первом «меде» училась, по залету замуж выскочила и дочку Ирку родила, да только уже развестись успела и обратно домой вернулась. Вот на это-то я купилась – уж очень мне захотелось с малышом повозиться, пусть и не со своим. Мама против была, но я все для себя решила. Ушла с работы, перебралась сюда, а тут! Испаскудили дом так, что плюнуть противно! И стала я тут свои порядки устанавливать! Всех работать заставила! Гоняла беспощадно! Если что не по мне, тут же заявляла: «Я вас не устраиваю? Все! Разговор окончен! И можете не провожать, я знаю, где выход!»