По справедливости всем воздаётся там,
там: тюремщику – ночь, узнику – Солнце там, там…
Анна Семёновна, стерва-буфетчица там, там,
кормит обедами всё человечество там, там.
Жизнь бесконечная, курица-птица там, там.
Нет лагерей, отделений милиции там, там…
Нет УТП, ДНД, КВД и т. п. там…
Нет а, бэ, вэ, гэ, дэ, же, зе, и, йо, ка, лэ, мэ, нэ
там.
(Алексей Паперный)
Я, стоя у окна, отхлебывая слабенький чай, набодяженный уже третий раз с одной и той же заварки, и смотрел, как соседка Анна Павловна тащит на поводке собаку. Упитанный скотч-терьер гулять не хотел категорически. Впрочем, иного состояния у него никогда и не наблюдалось. Собака всегда упиралась всеми четырьмя короткими лапками в осеннюю листву, а хозяйка с уверенностью и грациозностью танка тащила ее за собой по дорожке. Глубокой борозде в опавших листьях мог бы и конь позавидовать.
Я отвернулся от окна и сел за стол. Разбудил ноутбук и тупо посмотрел на белый вордовский лист. Роман не шел. Не шел настолько, что несколько раз набитое название многократно стиралось, радикально менялось и опять стиралось. Герои с самого начала выходили картонными куклами и отказывались начинать жить своей жизнью, помогая автору отстраивать роман. Больше всего это напоминало прогулку соседки с ее собачкой. Персонажи романа прекрасно чувствовали себя в качестве пробелов на белом листе и никак не хотели начинать действовать.
Допив подкрашенный чайными листьями кипяток, и так и не напечатав ни слова, я поднялся из-за стола и вышел в коридор. В пустом в не сезон санатории шаги раздавались гулко, разливаясь эхом по окрашенным больничной жиденько-зеленой краской коридорам, создавая гнетущее ощущение одиночества.
Спустившись на первый этаж и пройдя по не обогреваемому стеклянному переходу, где три когда-то выбитых стекла были заколочены пожелтевшей и разбухшей уже от дождей фанерой, я наконец добрался до столовой.
Анна Семеновна, практически в одиночку заправлявшая столовой – страшная стерва, и воплощение уже, казалось бы, давно потерянного советского: «Вас много, а я одна» – имела привычку запирать столовую в период между полдником и ужином, хотя по расписанию должна была обеспечивать проживающих горячим чаем постоянно. Безнадежно подергав запертую дверь, постучав и не дождавшись никакой реакции, я поплелся обратно. Все тепло, полученное от стакана кипятка, быстро растерялось при путешествии по холодным переходам, так что в номер мне удалось вернуться уже озябшим.
Батареи топили плохо. Иногда казалось, что здание даже накапливало ночной холод так, что днем в нем было прохладнее, чем на улице.
Я надел на свитер еще и пальто, натянул перчатки и вновь подошел к окну. Сквозь черную сеть веток с остатками желтой листвы вдалеке проглядывала река.
Санаторий, находившийся на острове посреди реки, имел с берегом только паромную связь. Вопреки расписанию, паром категорически отказывался ходить два раза в день, и подплывал к острову только по вызову – когда у проживающего в санатории заканчивалась путевка. Так как санаторий, по советской привычке, жил строго определенными заездами, то все нынешние его обитатели появились здесь одновременно, и уехать, по идее, тоже должны были вместе. То есть не скоро. Мне еще ни разу не удавалось увидеть грязно-белое пятно парома на волнах реки.
Ни разу до этого момента.
С неожиданно-радостным волнением я наблюдал за приближающимся паромом. Что бы он ни нес на себе, оно гарантировало хоть какое-то изменение в набившем оскомину заплесневелом постоянстве жизни санаторных обывателей.