Моей жене, любимой Ирочке,
Ирине Юрьевне
Мультановской
– Дедушка, а что такое вечность?
– Раз в тысячу лет, внучек, на вершину алмазной горы высотой в тысячу километров прилетает ворон и точит клюв – один раз влево, один раз вправо. Когда он сточит гору до основания, то это будет всего лишь мгновение.
Начитанный мудрый дед
– Ну, чего ты, старый, несешь! Какие воро́ны? Какие алмазные горы в тысячу километров? Да у нас ее за неделю на куски попилили бы и растащили.
Да что там гору, страну за двадцать лет растащили.
Не менее, а может, более мудрая бабушка…
– А заново-то сложится?
А собственно, к чему это я?
Часть первая
1.
Теперь здесь собор. Огромный, как богатырь с золотым шлемом на голове. За ним, словно легионы воинов в зеленых мундирах, стройными и строгими рядами – молодые деревья. Клены, липы. Под их защитой от сжигающего солнца – будто выстроенные колоннами копьеносцы-травинки в прямоугольных газонах. Их скашивают, но вновь и вновь стебли поднимаются из земли. Дождь и солнце, снег и ветер им не помеха. Непреклонные воины. Они защищают родную землю. Не дают суховеям испепелить ее, разорвать на куски, разделить на песчинки, утащить в чужие края. А чуть поодаль, по сторонам широких аллей – красивые скамейки из буковых и дубовых полированных досок, покрытых лаком. И возле каждой, с двух сторон, словно услужливые лакеи с никелированными подносами, – урны. Все основательно и торжественно.
А совсем недавно, по меркам тысячелетней истории, тут, на задворках заброшенного, одичавшего, заросшего бурьяном парка, превращенного несознательными местными жителями в свалку, собирались алкаши. Рассаживались на полусгнивших деревянных ящиках, выброшенных за ненадобностью из расположенного неподалеку гастронома. Самый вместительный застилали газетой. Ставили на середину бутылку, банку баклажанной или кабачковой икры, водружали кирпич темного хлеба, втискивали в заполненное пространство кулек с соленой килькой пряного посола, бочковые огурцы. Вдыхали получившийся аромат. Потом разливали по первой, чокались. И начинался разговор о судьбах мира, грядущем рае у нас и крахе империализма у них, о местных событиях. И вообще за жизнь.
Однажды в теплый осенний вечерок под звуки громкоговорителя, доносившего из цивилизованных центральных аллей попеременно классическую и народную музыку, сюда забрел посторонний гражданин. Вида он был неопределенного, но не стар. В темно-сером костюме с давно не отглаживаемыми стрелками на брюках. Такие известный поэт Сергей Васильев, в этот день отсутствовавший, назвал бы скорее штанами, чем брюками. Ботинки гражданина так же не отличались опрятностью и походили на берцы, которые надевают для странствий опытные путешественники или военные.
Громкоговоритель во всю акустическую силу горланил любимую народную песню:
Как поел я холодца,
Так превратился в молодца. Вот какой я молодец —
Ем с горчицей холодец.
Стоголосый военный хор подхватывал припев:
Вот какой я молодец —
Ем с горчицей холодец.
После третьего куплета вступил тенор и, растягивая верхние ноты, завершил:
Вот ка-а-а-а-а-кой я мо-о-о-о-о-лодец
Ка-а-а-ак солее-е-е-е-ный
о-о-о-о-о-гурец!
На ближнем к гражданину ящике рыдал давно не бритый мужик. Остальные в задумчивости курили сигареты «Прима».
Пришелец показал рукой на свободный ящик. Сказал: «Салам», хотя вида был не восточного, потом попросил разрешения присесть. Ему кивнули.
Мужчина присел, покачал головой и тихо, чтобы не потревожить слушателей, произнес:
– Как поют, злодеи! Как поют! Что с душой вытворяют! – и сделал вид, что смахнул со щеки слезу.
Рыдавший мужик кивнул. Помолчал, утерся, глянул на неизвестного, но, судя по поведению, правильного гражданина и спросил:
– Тоже проняли?
Тот вздохнул:
– Да.
Здешний завсегдатай продолжил диалог:
– А вы говорите, что умерла душа. Что вся вышла. Что вместо нее теперь смартфон… – мужичок было преобразился, выставил руку, как Ленин на броневике, но тут же осекся и закончил: – Что вместо души смрад фонит, как на помойке. А я вам так скажу на это. Я вам скажу – нет!
– Ну, нет так нет, – согласился неизвестный гражданин, но что-то ему показалось странноватым в оборванном монологе рыдавшего. Тот тоже смекнул, что сболтнул лишнего, и сменил тему:
– Мне тут притчу недавно рассказали. А вас как, собственно, зовут? Меня – Тимофеич.
– А меня, меня, собственно, – пришелец начал с ехидцей, но сглотнул накопившийся яд и представился: – Меня – Саня. Александр.
– Так вот, Саня-Александр, очень поучительную историю недавно мне рассказали. Представьте, осень, но не как эта, а холодно, сыро. В углу скребет мышь.
Неизвестный на него строго взглянул:
– Эту притчу, братан, я еще в школе слыхал. На уроке лингвистических матерных анекдотов.
Тимофеич покраснел, сказал, что Санек не так прост, как кажется, и продолжил:
– Птицы на юг потянулись. В теплые страны. Осталось две вороны. У одной был сыр, а у другой мозгов не было. Уселась она на берегу озера. Задумалась, как зиму пережить. Вопрос! Думала-думала, ничего не придумала и решила утопиться. Плюхнулась с крутого берега. Брызги во все стороны, а она на дно. Однако природа берет свое. Задрыгала ворона лапами, замахала крыльями и всплыла. Вдохнула воздуха, повинуясь естественным инстинктам, головой покрутила, оказывается, – плывет! На воду глянула – точно плывет! В лапах тина запуталась, стали лапы, как ласты. Она ими семенит и рассекает по глади озера. Глаз скосила, увидала свое отражение и аж чуть не задохнулась: лебедь! Черный лебедь! Ну, как у Чайковского.
А в озере щука водилась. Лет двести. Умная, как кандидат наук и, соответственно, голодная. Увидала: чтото трепыхается – хвать за лапу и заглотнула. Думала, ногу, а в брюхо-то тина с вороньей лапы попала. У щуки глаза из орбит чуть не вывалились. Тина брюхо дерет, горькая, застряла. Ни туда, ни сюда. Хоть подыхай.
Ворона тоже в толк не возьмет, чего приключилось: то плыла, гладь озера рассекая, и вдруг все движение прекратилось и не вперед, а вниз потянуло. Крыльями махнула и взлетела. До берега с трудом дотянула и уселась, чтобы отдышаться.
А щука на дно залегла, отплевалась, откашлялась и решила разобраться, кто это ей такую подлянку учинил. Всплыла, высунула из воды свои перископы, увидела ворону – сообразила и стала караулить…
Местный народ, надо сказать, не отличался доверчивостью и, в отличие от щуки, постоянно ожидал пакостей со всех сторон. Тертый был народ. На руках у многих синели знаки. У кого совсем простенькие, типа – солнце с надписью «Воркута» и цифрами по одной на каждом пальце. У кого вообще детские – имя или даже одна буква. Но у некоторых татуировки были посуровее. Перстни с понятными только знающим обозначениями. Или точки, как на пятерке кубика для игры в кости. Потому никто не удивился, когда гражданин, сидевший в центре компании, строго спросил новичка:
– А ты, собственно, кто такой? Тебе, фраерок, чего, собственно, надо?
Голос у спросившего был хриплый. Взгляд недобрый. Такой просто так не будет спрашивать. Вслед за ним столь же строго на незнакомца посмотрели остальные. Даже Тимофеич и тот отер рукавом слезу и попытался изобразить суровость.
Саня пожал плечами. Слово «собственно» прилипло, и он ответил:
– Я-то, собственно, да сейчас вроде бы никто. Вот вы тут, судя по обстановке, приниматели, – он выразительно показал на бутылку в средине главного ящика, – а я еще недавно был предпринимателем. Предпринимателем, пока не понял полную бессмысленность этого дела. А как понял, так завязал и уехал из своего населенного пункта. В чем был, в том и уехал. И такую свободу почуял, что назад возвращаться не захотел. Поехал поближе к теплу и постепенно оказался тут.
Он замолк, вытащил недокуренную сигарету из внешнего нагрудного кармашка, в котором фокусники держат бумажные цветы, а заслуженные артисты, поэты и адвокаты – платки, чиркнул зажигалкой, задымил и продолжил:
– А сейчас иду мимо, вижу – свободные, правильные люди разговаривают про… – неизвестный выдержал паузу, обвел всех взглядом и продолжил наивным голосом: – Про всякий смрад, который фонит и душит.
Собственно, думаю, надо познакомиться.
Объясняя, пришелец не сидел сложа руки. Он вытащил из кармана пиджака увесистую емкость с прозрачной жидкостью, банку бычков в томате и, что удивило сидельцев, банку шпротов.
Вот как-то так. Вот кто я такой.
Саня протянул бутылку Тимофеичу:
– Не побрезгуйте, угоститесь.
Хриплый, который по всему был тут главным, кивнул Тимофеичу. Тот отвинтил пробку, покачал головой, вздохнул, разлил содержимое по граненым стеклянным стаканам.
Хриплый скомандовал:
– Ну, тогда за знакомство.
Выпили, но напряжение не исчезло. Главный сделал вид, что подобрел, показал на банку кабачковой икры, хлеб, нарезанный финкой с наборной ручкой, хищно выглядывавшей из-под локтя Хриплого, кивнул и сказал незнакомцу:
– Ты тоже не побрезгуй, угощайся. Парень ты вроде нормальный, – выдержал паузу и добавил: – А там поживем – увидим.
Постепенно разговорились. Но разговор был какой-то обтекаемый, неконкретный. Так, в общем, и ни о чем. После очередного приема прозрачной жидкости Хриплый спросил:
– Вот ты, Санек, знаешь, что должен за жизнь сделать настоящий мужчина?
Пришелец слегка захмелел, но держался крепко, потому кивнул:
– А то! Все знают. Не верь, не бойся, не проси. Главный кивнул:
– Так-то оно так, но я не об том. Я про другое.
– А, – сообразил Санек, – вырастить сына, убить змею, построить дом. Ты про это?
Предводитель кивнул, продолжая жевать краюху с пряной килькой.
– Я-то про это, а вот у твоего дружбана Тимофеича все наоборот, – он ткнул в него пальцем и произнес: – Объясни, брателло. Чего должен сделать мужик?
Тимофеич, основательно окосевший после принято- го, удивленно посмотрел на стол, потом на хриплого предводителя, поднял руку, на которую опирался, и начал загибать пальцы:
– Во-первых, построить жену, чтобы она ни-ни, рот не разевала. Во-вторых, посадить сына. И, в-третьих, убить хату, квартиру, ну, в общем, где проживает, – потеряв опору, он завалился набок, сполз с ящика и захрапел.
Хриплый хмыкнул и махнул рукой:
– Слабак!
– А может, у него сегодня водка попалась несвежая, – вступил долговязый гражданин, до того жевавший соленое сало с толстой шкуркой. – Должно быть, перестояла. Видишь, как тепло сегодня.
Он глянул на новенького.
– А ты как? Как у тебя?
Санек посмотрел в стакан, увидел плескавшуюся муху, вытащил. Что осталось, допил и произнес:
– У меня нормально, прохладная.
Народ заржал.
– Я так понимаю, Саня, тебе кости на ночь кинуть где-то надо.
Санек кивнул.
– Заночуем у… – Он подумал, показал на долговязого и завершил: – Владимира Дмитриевича, коего и рекомендую.
2
Полы, выкрашенные в двухкомнатной хрущевке рыжей краской, сворованной на тракторном заводе, облупились, и на них пятнами темнели остатки предыдущего благоустройства квартиры. Тех времен, когда трактора и остальное производимое на заводе было цвета хаки.
Вдоль одной длинной стены стоял диван. Напротив – кровать с панцирной сеткой. Пружины в ней чередовались с жестяными пластинами, и, должно быть, про такую поэт сто лет назад написал: «…На чешуе жестяной рыбы прочел зовы новых губ…». На столе возле окна тараканы доедали остатки прошлого пиршества.
– Хорошо у вас, – сказал Санек, – просторно. А то зайдешь к некоторым, а там ни дыхнуть, ни протиснуться мимо мебелей некуда.
– Ага, – поддержал Хриплый, – и в окне вид на море и горы.
За окном торчала куча, отрытая экскаватором для замены сгнившей трубы, и яма с еще не высохшей после весенних дождей водой.
– Так, говоришь, был предпринимателем? – хмыкнул Долговязый. – А ты, хлопчик, рамсы не попутал?
Ну-ка быстренько, не задумываясь. Какой теперь год?
Санек замешкался, но быстро сообразил:
– А чего?
– А того! – в один голос ответили Хриплый и Долговязый. – Ты где это в восемьдесят пятом видел предпринимателей? Сынок недоученный!
– Как где, – отпарировал Санек, – кооператив инвалидов. Мы пуговицы делали.
– Пуговицы! – оба хмыкнули. – А ты дырки в них сверлил?
– Дырки? Дырки уже готовые получались. Сразу в пресс-формах.
– Умный. Подготовился! – Хриплый показал на Санька пальцем.
– Точно, в энциклопедии для дошкольников прочитал, – согласился Долговязый. – Ты, придурок, как сюда попал?
– Я из Палласовки. А вы чего?
– Мы того! – опять одновременно заговорили хозяева. – Ты хоть знаешь, где Палласовка?
– Палласовка возле Эльтона, – неуверенно произнес Санек.
Оба схватились за головы:
– Господи, где Палласовка и где этот твой пуговичный кооператив?
– Там, при заводе по ремонту сельхозтехники, – проблеял Санек.
– Нету там такого завода. Нету и никогда не было. Есть мастерские при зерносовхозе. А у тебя, хлопчик, небось и документов-то нет?
Санек вздохнул и кивнул:
– Выкрали. В поезде.
Оба заржали:
– Ага, в поезде Магадан—Флорида. Хватит нам лепить горбатого. Колись, с какого года и зачем тут?
Санек начал отступать к выходу, но дверь открылась, и появился Тимофеич. Был он трезв, подтянут и не напоминал размазню, рыдавшего от идиотской песенки полчаса назад в парке.
– Куда вы, Александр, еще не вечер, – улыбнулся он Саньку и строго доложил остальным, что хвоста не обнаружил.
Потом достал бутылку, ту самую, которую притащил Санек, отвинтил пробку и сообщил остальным:
– Там что, совсем одурели? На винте? А этикетка какая? А цена? А ГОСТ? Идиоты!
Опять поглядел на незнакомца:
– Парень, ты вообще откуда свалился? Это что – вечер проколов и приколов? Где тебя теперь утилизировать? Прямо тут, что ли? На газовой горелке? Чтобы даже духа твоего не осталось. Хотя вони как раз будет выше крыши. Всю хату придется спалить.
До Санька, видать, дошло, что с ним не шутят, он сполз на пол, обхватил голову руками и тихо завыл.
– Я расскажу, я все расскажу, Тимофеич, правду, только правду. Все, все, до последней запятой.
Сквозь всхлипывания и шмыганье слушали и остальные, но что-то фальшивое мелькало в этом стенании.
– Кому Тимофеич, а кому Николай Тимофеевич, – прокашлялся Хриплый.
Санек согласно закивал. Потом снова завыл. – Хватит выть! Горемыка ты наш, – рыкнул Тимофеич, показал на табуретку и приказал: – Садись.
Санек, шмыгая носом, должно быть, для усиления жалостливости, прошел через комнату и взгромоздился на край табуретки.
– Будешь врать или выкручиваться, считай, что слова лжи будут твоими последними. Понял? – медленно и тихо, почти шепотом произнес Хриплый.
Санек молчал, не зная, что делать.
– Если понял – кивни.
Санек закивал.
Остальным стало смешно, и они, не сговариваясь, ухмыльнулись.
– Уже плюс в крышку твоего гроба! – сказал Долговязый. – Значит так, ты, сынок, из какого года прибыл?
Санек назвал, как у нас принято, две последние цифры.
– Точнее, идиот! Полностью, из какого года?
Санек снова закивал, сказал, что понял, и повторил, но уже все четыре цифры.
Вдохнул, вытер пот, сглотнул слюну и, слегка скривив губы, добавил:
– От Рождества Христова.
– Понятно, что не до Рождества, – вздохнул Тимофеич, потом добавил: —И что?
Санек, наконец, после напора мужиков пришел в себя, выругался и прошипел:
– Говорил мне внутренний голос, что ни к чему нырять к вам. Не послушался. Дурацкий гуманизм и хреновое воспитание в духе взаимопомощи сделали свое гнусное дело – нырнул. Хотел помочь. А зря! Короче, умники, сообщаю. У нас там большие перемены. Хотите, возвращайтесь, хотите, оставайтесь тут. Помощи не будет. Там большая задница. Ни страны толком не осталось, ни нормальных людей. Без вашей науки и техники откинулись обратно, чуть не в средневековье. За какие-то двадцать лет.
Мужики поначалу не поняли, что этот сопляк сказал, да еще резко, будто не его только что чуть не порешили. Потом дошло.
– Повтори, – сказал Хриплый.
Санек снова иронично скривил губы и повторил.
Долговязый присвистнул. Тимофеич тяжко вздохнул. Наступила пауза, да такая, что было слышно, как у соседей под кроватью поддатый муж вытаскивает на опохмел заначку из-под стельки старого башмака и пересчитывает, сколько осталось.
– Да у нас тут дел по горло, не до связи с вами было. А это вон чего. А теперь, стало быть, и не будет. Да, недобрую весть ты нам, Санек, принес.
– Какая была. Лучше, чем в неведении жить.
– Да, – согласился Хриплый. Приложил руку к сердцу и продолжил: – За то, что так встретили, извини. Откуда нам было знать, что ты не засланный вражина. А теперь давай подробненько и по порядку. Когда началось, ну, и так далее.
3
– А началось… – произнес Санек и надолго задумался…
На глаза ему попалась газета, он взял, сначала развернул, должно быть, от волнения, потому что не знал, с чего начать, потом начал читать, увлекся и дочитал статью до конца.
Дочитал, скомкал, швырнул в помойное ведро, сплюнул от досады и произнес:
– Фашизм начинается там, где запрещают мат. И у вас тут не все в порядке. Все как везде.
– Да ладно, это ты чересчур круто взял. Какой фашизм, у нас тут социализм. Так сказать, в полном расцвете сил. Развитой! – иронично возразил Долговязый.
– В самый раз. Сперва запрещают матерщинников, потом тех, которые выступают против какой-нибудь свалки, потом остальных. И всех скопом в лагерь. – Какой лагерь? – опять встрял Долговязый.
– Ну, уж не в пионерский. Историю учить надо. – Санек глянул на Хриплого и закончил: – Все беды от троечников. Сначала от лени ничего толком не учат, хватают, что на поверхности, тяп-ляп. Потом списывают то, что задавали на дом, вместо того чтобы самим заниматься, а если по правильному сказать, воруют чужой труд. Потом это сворованное за свое выдают. Учителя видят, понимают, но им по фигу. Двойки не ставят, из школы не выгоняют. И как в советской песне поется: «Так продолжаются школьные годы». К последнему классу такое поведение становится принципом жизни. Хитрить, воровать, жить на халяву, подличать и ничего толком не знать. Как говорится, достойный финал! Обучение закончено, можно вступать в половозрелую жизнь!
– А вот это, пожалуй, верно, – одновременно согласились Хриплый и Долговязый, – только у нас тут, кроме тебя, должно быть, троечников и двоеч- ников нет.
– Да нет, мужики, я скорее отличник. Школа с медалью, университет с несколькими четверками, да и вообще, в своем деле скорее мастер.
– А что у тебя за дело-то? А то, говорим Санек да Санек, а чем занимаешься, пока не поняли. Давай, парнишка, рассказывай.
Санек хмыкнул, поглядел на них грустно и тихо сказал:
– Теперь всерьез, – он показал рукой на Хриплого, затем на Долговязого и произнес: – Я знаю, что вы – Виктор Федорович Благовещенский, а вы – Владимир Дмитриевич Михеев. Знаю, зачем вы здесь и все такое прочее.
Санек выдержал короткую паузу и продолжил:
– Я занимался генной инженерией. Кстати, кандидат биологических наук. Да только кому там это теперь интересно. Был мощный научный центр, интересная работа… А ныне там не тут. Тут строят светлое будущее человечества – коммунизм. Там, как вы знаете, строили светлое будущее прогрессивного человечества – капитализм. Мир свободной конкуренции и прогресса. А в светлом будущем, всем известно, что болезней не будет. А значит, к чему медицина? Правильно, ни к чему! Вот и разогнали научный медицинский центр. Оптимизировали. Врачей сократили, а помещение продали. Но кое-какие атавизмы оставались. А теперь строят… – Санек махнул рукой, – а теперь вообще ничего не строят. Теперь все, что было, рухнуло. И скоро вообще наступит каюк.
– Ну-ну, знакомая история, – в один голос хмыкнули Виктор и Владимир, – а как построят капитализм, так начнут строительство светлого будущего капитализма. Какое? Правильно – феодализм! И так постепенно достроятся до первобытнообщинного. Если, конечно, народ не очнется и бо́шки этим строителям не свернет.
– Может, народ очнется, может, не очнется, не так там все просто. Есть свои заморочки. Я наткнулся на одну, начал разбираться, да как-то вроде бы само собой то, с чем разбирался, исчезло. Возможно, на этом и закончил бы, но есть одно но. У меня дед тогда был жив, он про вас и рассказал. Перед смертью. Объяснил, как сюда нырнуть. Дед непростой. Вас он курировал по линии органов. Все растолковать не успел. Хоть и старый был, и крепкий, но суетлив. А потом куча бед на него свалилась. Смерть жены, моей бабушки, окончательно подкосила. Она рано ушла. Я тогда совсем маленьким был. То в одну сторону его стало заносить, то в другую. Толком ничего не успел рассказать, но направил мою жизнь в правильную сторону. Выучил. Посоветовал заниматься микробиологией, генной инженерией. Я увлекся, полюбил это дело. Стал постепенно подготавливать к перемещению, хотя полностью не посвящал и про вас рассказал только за несколько дней до смерти. Накануне заявил, что должен сообщить мне что-то очень значимое, а потом махнул рукой, мол, сам узнаю, и прекратил разговор. На следующий день пришел его навестить, а он мертвый лежит на своем диване в парадной форме. Не успел подготовить меня по полной программе.
Санек перекрестился и продолжил:
– Так вот он все время повторял: «Внучек, ты там нужен ребятам. Поспеши. Если со мной чего случится, ныряй сразу. Не вздумай хоронить или, если что такое, позвони в скорую, да дверь не запирай и перемещайся. А то не успеешь моргнуть, как в мир иной вслед за мной отправишься. Это приказ!». Показал, какую одежду надеть, чтобы не выделяться. Он заранее подготовил. Умный был дед Вася и предусмотрительный. Заранее все рассчитывал, чтобы не проколоться.
– Как, говоришь, деда звали? – спросил Благо- вещенский.
– Вообще-то вы его должны знать как священника. Отец Василий, это имя вам о чем-нибудь говорит?
– Понятно, – ответил Виктор Федорович, – знал я твоего деда. Статный был священник, с седой бородой. Красивый. Это верно, он, можно сказать, нашу лабораторию курировал. Вся связь у меня через него происходила. И оборудование он нам переправлял.
Помню, любил говорить, что помощник нам подрастает. Должно быть, про тебя.
– И вас, ребята, он сюда переправлял. Вы должны его помнить, – Благовещенский обратился к Долговязому и Тимофеичу.
– Я, честно сказать, был тогда в таком шоке от жизни, что смутно все помню, – сказал Михеев.
Тимофеич почесал затылок, пожал плечами.
– Священника с окладистой бородой, который со мной говорил в соборе, помню, но тоже смутно, встретил бы на улице, не узнал. А вот голос мне тогда показался знакомым. Я после пытался вспомнить, где его слышал, но так и не вспомнил. Тоже был почти в шоке от тамошней жизни.
– Ну, не помните, так не помните, – Благовещенский перекрестился и закончил: – Пусть земля тебе будет пухом, отец Василий.
Затем снова обратился к Саньку: – А сколько же дед прожил?
– Около восьмидесяти.
Благовещенский уважительно посмотрел на внука и добавил:
– Серьезный возраст. А с тобой, Александр, теперь понятно. Зачислен в лабораторию. Сначала для адаптации пройдешь стажировку, чтобы не проколоться в здешней жизни. Документы оформим настоящие, но жизнь непростая, так что язык за зубами держи, а то из-за длинного языка можно оказаться на короткой веревке. Понятно? Санек кивнул.
– Вот и ладно. Работать будешь с Тимофеичем.
А теперь досказывай, что там у вас.