Любовная лирика Мандельштама. Единство, эволюция, адресаты

УДК 821.161.1(092)Мандельштам О.Э.

ББК 83.3(2=411.2)6-8Мандельштам О.Э.

К50

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Научное приложение. Вып. CCLXXIII

Олег Лекманов

Любовная лирика Мандельштама: единство, эволюция, адресаты / Олег Лекманов. – М.: Новое литературное обозрение, 2024.

По выражению вдовы Осипа Мандельштама, любовная лирика занимала «ограниченное место» в творчестве поэта, однако сам он считал эти немногочисленные произведения лучшими из всего, что написал. В центре книги Олега Лекманова – связь между эротикой и поэзией: автор анализирует все стихотворения Мандельштама, в которых можно выявить слова-маркеры, традиционно используемые не только для воплощения любовной темы, но и для репрезентации женской привлекательности. Совмещая биографический метод с мотивным анализом мандельштамовской лирики, исследуя ее эволюцию и проясняя подробности, связанные с адресатами стихотворений, О. Лекманов предлагает взглянуть на знакомые тексты под непривычным углом и выявить в них нечто новое, до сих пор ускользавшее от внимания исследователей. Олег Лекманов – доктор филологических наук, приглашенный профессор Принстонского университета, автор первого монографического жизнеописания Мандельштама и множества работ о его поэтике.

На обложке: Силуэт О. Мандельштама работы Е. Кругликовой.

Из кн.: Кругликова Е. Силуэты современников. М.: Альциона, 1922. РГБ.

ISBN 978-5-4448-2478-8

© О. Лекманов, 2024

© К. Панягина, дизайн обложки, 2024

© OOO «Новое литературное обозрение», 2024

От автора

«Любовная лирика занимает в стихах Мандельштама ограниченное место…» – констатировала вдова поэта¹. Эта констатация может быть подкреплена простыми статистическими выкладками. Из 431 выявленного на сегодняшний день стихотворения Осипа Мандельштама² в разряд любовной лирики (даже если понимать ее весьма расширительно) может быть включено лишь около 60 стихотворений – то есть чуть менее 14% от всех мандельштамовских поэтических текстов. Для сравнения – из 361 стихотворения Николая Гумилева, вошедшего в его том из серии «Библиотека поэта»³, к любовной лирике можно уверенно отнести 161 стихотворение – то есть 44,5%.

Неудивительно, что когда в начале августа 1917 года компания приятелей, в которую, возможно, входил и сам поэт, сочиняла шуточную пьесу в стихах ко дню именин Саломеи Андрониковой, то в уста персонажу, чьим прототипом послужил Мандельштам, была вложена следующая реплика:

 
Любовной лирики я никогда не знал.
В огнеупорной каменной строфе
О сердце не упоминал⁴.
 

Парадокс состоит в том, что в конце предыдущего, 1916 года Мандельштам написал два любовных стихотворения, обращенных как раз к виновнице августовского торжества и главной героине шуточной пьесы, Саломее Андрониковой – «Соломинка» и «Мадригал» («Дочь Андроника Комнена…»). Однако, во-первых, из двух стихотворений, обращенных к Андрониковой, поэт опубликовал только «Соломинку», а во-вторых, это стихотворение столь сложно устроено, что опознать в нем образец любовной лирики не так-то просто. Недаром сама Андроникова в старости признавалась собеседнице:

Я никогда не замечала особенной любви со стороны Мандельштама. Стихи, обратите внимание, тоже не о любви говорят, а о том, какою он видит меня⁵.

Как мы убедимся далее, судьба многих стихотворений Мандельштама, посвященных женщинам, в которых он влюблялся, сложилась сходным образом. Львиная их доля, как ранних, так и поздних, не была напечатана при жизни поэта. В итоге читатели смогли в полной мере оценить любовную лирику Мандельштама лишь во второй половине ХХ столетия. При этом если бы они захотели прочесть подряд все мандельштамовские стихотворения о любви, то испытали бы немалые трудности. Ведь далеко не всегда очевидно, что то или иное стихотворение поэта – любовное.

В пару к воспоминаниям Андрониковой приведем еще один характерный эпизод из мемуаров о Мандельштаме. Когда он в 1937 году прочитал Наталье Штемпель обращенный к ней стихотворный диптих, то спросил: «Что это?» «Я не поняла вопроса и продолжала молчать», – вспоминает Штемпель. И тогда Мандельштаму пришлось самому разъяснить адресату, в чем состоит жанровое своеобразие диптиха. «Это любовная лирика, – ответил он за меня. – Это лучшее, что я написал»⁶.

Обратим внимание: хотя любовная лирика занимала в творчестве Мандельштама «ограниченное место», «лучшее», что он написал, по его собственному ощущению было любовной лирикой. К этой высокой оценке прибавим высочайшую: Анна Ахматова именно мандельштамовское стихотворение «Мастерица виноватых взоров…» назвала «лучшим любовным стихотворением 20 века»⁷.

В нашей книге будет предпринята попытка взгляда на творчество и биографию Мандельштама сквозь призму того «лучшего», что он написал ,– стихотворений о любви и связанных с влюбленностью. Как мы попробуем показать, таких стихотворений было создано относительно мало не потому, что Мандельштам, подобно Сергею Есенину, относился к женщинам «с холодком»⁸. Напротив, эротическое влечение каждый раз грозило овладеть всей личностью поэта, вытесняя остальные чувства и желания, и он, как мог, этому сопротивлялся.

«Он был влюблен (разумеется, безнадежно). И от этой поездки зависела как-то (или ему казалось, что зависела) „вся его судьба“», – так Георгий Иванов описывает перманентное состояние духа юного Мандельштама⁹.

А Эмма Герштейн так вспоминает раннюю пору своего знакомства с поэтом, которое состоялось в 1928 году, за десять лет до гибели Мандельштама:

Первоначально <…> наши разговоры принимали какое-то фрейдистское направление, вертелись вокруг эротики – «первое, о чем вспоминаешь, когда просыпаешься утром», как сказал Мандельштам. Речь шла об истоках его восприятия жизни. Он сказал, что ничто так не зависит от эротики, как поэзия¹⁰.

Вот эта связь эротики и мандельштамовской поэзии, мандельштамовской поэзии и эротики и будет центром внимания в нашей книге.

В свое время А. А. Веселовский определил любовную лирику как такую область поэзии, в которой «воображаемые страдания сердца сливаются с действительными»¹¹. Мы для своих целей несколько расширим эту область. Материалом для анализа далее послужат стихотворения Мандельштама, в которых можно выявить слова-маркеры, традиционно используемые не только для воплощения любовной темы, но и для изображения привлекательной женщины (а в одном случае – мужчины). Такие стихотворения в этой книге и будут причисляться к любовной лирике Мандельштама.

Мы хорошо отдаем себе отчет в том, что предлагаемые нами интерпретации любовных стихотворений Мандельштама односторонни и даже по своему заданию бесконечно далеки от полноценного истолкования этих стихотворений. Хочется надеяться, однако, что выбранный нами подход позволит увидеть в каждом из стихотворений нечто новое и до сих пор ускользавшее от самых проницательных исследователей мандельштамовского творчества.

Когда это позволяла сделать накопленная биографами Мандельштама информация, мы работали на стыке мотивного анализа и биографического метода. Отсюда возникло могущее прозвучать диссонансом сочетание строгой научной терминологии и беллетристической манеры изложения, присущее этой книге. Но по-другому в данном случае у нас работать не получалось. Ведь сама тема книги потребовала время от времени перемещаться в опасную область психологии творчества, которая, как совершенно справедливо отметил М. Л. Гаспаров, «еще не стала наукой, и здесь можно говорить о предположениях более вероятных и менее вероятных»¹².

Когда-то Марина Цветаева с сомнением писала в мемуарном очерке о Мандельштаме:

Не знаю, нужны ли вообще бытовые подстрочники к стихам: кто – когда – где – с кем – при каких обстоятельствах – и т. д., как во всем известной гимназической игре. Стихи быт перемололи и отбросили, и вот из уцелевших отсевков, за которыми ползает вроде как на коленках, биограф тщится воссоздать бывшее. К чему? Приблизить к нам живого поэта. Да разве он не знает, что поэт в стихах – живой, по существу – далекий?¹³

Мы в этой книге собирали биографические «отсевки» вовсе не для того, чтобы «приблизить к нам живого поэта», а для того, чтобы прояснить темные места в мандельштамовских стихотворениях, а если формулировать амбициознее – для того, чтобы взглянуть на поэзию Мандельштама с новой, неожиданной стороны.

В названия нескольких глав нашей книги (начиная с третьей) вынесены имена адресатов любовной лирики Мандельштама определенного периода. В промежутках между этими периодами поэт любовных стихотворений не писал¹⁴.

Все мандельштамовские стихотворения, напечатанные при его жизни, за исключением специально оговоренных случаев, далее приводятся по ранним, как правило первым публикациям. В примечаниях к тексту каждого стихотворения мы ссылаемся на одну, как правило альтернативную нашей, интерпретацию стихотворения исследователями-мандельштамоведами. Цели указать на все накопленные интерпретации мы в данном случае перед собой не ставили.

Пользуясь случаем, приносим глубокую благодарность Леониду Видгофу, Илье Виницкому, Георгию Ахилловичу Левинтону, Роману Лейбову, Глебу Мореву, Ладе Пановой, Ирине Сурат, Роману Давидовичу Тименичику. Разумеется, никто из перечисленных исследователей не несет ответственности ни за наши ошибки, ни за выбранный нами для этой книги ракурс взгляда на поэзию Осипа Мандельштама.

Принстон, 2023–2024

Глава первая
«Останься пеной, Афродита» (1908–1911)

1

В марте 1913 года вышло в свет первое издание дебютной поэтической книги Мандельштама «Камень». Оно состояло лишь из 23 стихотворений, что, возможно, было предопределено не творческими, а финансовыми причинами – деньги на издание поэту дал отец. «Сборник этот составлен слишком скупо, даже для первого выступления», – с неудовольствием констатировал в рецензии на «Камень» (1913) Сергей Городецкий¹⁵.

Едва ли не главная тематическая особенность книги заключается в том, что в нее Мандельштам не включил ни одного стихотворения, в котором внятно говорилось бы о любовном увлечении. Учитывая, что автору в январе 1913 года исполнилось двадцать два года (возраст, в котором юноши и девушки, как правило, абсолютно поглощены своими влюбленностями), странное мандельштамовское исключение настоятельно требует объяснения.

Это, по-видимому, понимал и сам автор «Камня». В целом в книге соблюдена хронологическая последовательность расположения стихотворений. Однако трижды Мандельштам такой порядок нарушил. В первый раз – в самом начале «Камня» (два других случая мы рассматривать здесь не будем): после стихотворения «Дыхание» 1909 года следует стихотворение «Silentium» 1910 года, а после него – еще одно стихотворение 1909 года («Невыразимая печаль…»). Как представляется, для Мандельштама было важно сразу же вслед за программным «Дыханием» поместить в «Камне» стихотворение «Silentium», в котором объясняется, почему в книге отсутствует любовная лирика. По-видимому, в первую очередь ради этого он и отошел от хронологического принципа.

Вот та редакция «Silentium», которая была напечатана в мандельштамовской книге 1913 года:

 
Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
 
 
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день
И пены бледная сирень
В мутно-лазоревом сосуде.
 
 
Да обретут мои уста
Первоначальную немо́ту —
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста.
 
 
Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись,
И, сердце, сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито¹⁶.
 

Начнем разговор о стихотворении с простого вопроса: кто эта «она», о которой дважды заходит речь в зачине первой строфы? Прямой ответ на наш вопрос дан в первой строке последней, четвертой строфы. «Она» – это Афродита, богиня красоты и эротической любви, которую поэт призывает не рождаться из морских волн. Но если Афродита «еще не родилась», то как любовь может (вернемся к первой строфе) уже присутствовать в мире, связывая между собой все явления окружающего («И потому всего живого / Ненарушаемая связь»)? Этот вопрос тоже несложный: очевидно, что в третьей-четвертой строках первой строфы стихотворения речь идет не об Афродитиной (эротической) любви-страсти, а о другой разновидности любви, той, которую можно назвать, например, дочувственной или не чувственной.

Во второй строфе изображается состояние природы в тревожной ситуации предрождения Афродиты. «Моря груди» (отчетливо эротический образ) тем не менее «дышат» «спокойно», поскольку еще не охвачены жаром эротической любви. Однако далее следует противительный союз «но», следовательно и «день», и море все-таки уже заражены чувственностью. Недаром в ход идут эпитеты, часто используемые для описания любовной лихорадки: «безумный», «бледная» и, что особенно важно для дальнейшего развития сюжета стихотворения, – «мутн<ый>».

В первой строке третьей строфы неожиданно для читателя появляется «я» стихотворения, причем появляется в роли поэта, который приказывает самому себе перестать описывать рождение Афродиты и тем самым вернуть свой «замутненный» поэтический мир в состояние дочувственной чистоты («Как кристаллическую ноту, / Что от рождения чиста»). Собственно, в этой строфе мы и находим, пусть непрямое, объяснение почти полного отсутствия стихотворений о влюбленности в первом издании «Камня»: одержимость эротическим чувством замутняла восприятие окружающего мира и мешала поэту ощутить «ненарушаемую связь» между всеми предметами и явлениями этого мира.

То, к чему поэт призывает в последней, четвертой строфе «Silentium», похоже на обратное движение пленки в кинопроекторе. Почти воплощенная Афродита должна развоплотиться, превратившись в пену; конкретное поэтическое «слово» должно вернуться в размытую «музыку»; а «сердце» (эмблема эротической любви) должно устыдиться другого «сердца», и оба они должны слиться с «первоосновой жизни», то есть возвратиться в состояние дочувственной, не чувственной любви.

Эротическое наполнение образа «сердца» из финальной строфы «Silentium» проявится особенно отчетливо, если мы сопоставим этот образ с «сердцем» из стихотворения Тютчева «Silentium!», которое, несомненно, варьировалось в мандельштамовском стихотворении¹⁷.

У Тютчева, напомним:

 
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, —
Питайся ими – и молчи¹⁸.
 

Здесь «сердце» – воплощение самых разнообразных чувств любого человека. Соответственно, «другой» в стихотворении Тютчева возлюбленная или возлюбленный, а любой человек – не «я». У Мандельштама речь идет или о двух «сердцах», охваченных было эротической любовью друг к другу, но по велению автора стихотворения опоминающихся и сливающихся с другими сердцами во всеобщей дочувственной любви, или о сердце лирического субъекта, которое должно устыдиться само себя¹⁹. То есть Мандельштам сужает тютчевскую тему – у него речь идет не о любом человеке, противопоставленном всему остальному человечеству, а о себе самом, отказывающемся от эротической лирики.

2

После «Silentium» в первом издании «Камня» размещены два стихотворения, в которых все же обнаруживаются следы присутствия возлюбленной лирического субъекта. Однако эти следы столь эфемерны, что их легко просто не заметить или истолковать не как приметы любовной поэзии.

Первое стихотворение, как мы уже указывали, датировано 1909 годом:

 
Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.
 
 
Вся комната напоена
Истомой – сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.
 
 
Немного красного вина,
Немного солнечного мая —
И потянулась, оживая,
Тончайших пальцев белизна…²⁰
 

Две приметы внешнего облика, упомянутые во второй и финальной строках этого стихотворения («…два огромных глаза»; «Тончайших пальцев белизна»), как кажется, позволяют предположить, что речь в стихотворении идет о девушке²¹. Тогда «цветочная» «ваза»²² и вино могут быть восприняты как атрибуты любовного свидания, а повторяющиеся во всех трех строфах мотивы сна и пробуждения («Открыла два огромных глаза»; «Такое маленькое царство / Так много поглотило сна»; «И потянулась, оживая…»), возможно, намекают на то, что свидание было эротическим. Об этом может свидетельствовать и существительное «истомой» (то есть, возможно, любовной усталостью) из второй строки второй строфы.

Однако стихотворение устроено так осторожно, что не только перечисленные эротические мотивы, но и само присутствие в нем элементов портрета возлюбленной, если взглянуть на текст под другим углом, может показаться проблематичным, вчитанным в текст. В частности, Владимир Пяст в рецензии на второе издание «Камня», по-видимому, оттолкнулся от пропущенного нами при анализе стихотворения слова «лекарство» и написал, что все стихотворение следовало бы озаглавить «Выздоровление» – предположительно, выздоровление лирического субъекта от болезни²³. «Два огромных глаза» при таком прочтении могли бы восприниматься, например, как метафора головок цветов в хрустальной вазе, «истома» означала бы крепкий, исцеляющий сон, а строка «Тончайших пальцев белизна» могла бы описывать пальцы лирического субъекта, истончившиеся во время недомогания.

Впрочем, Пяст, возможно, имел в виду сходство стихотворения Мандельштама со знаменитым и как раз любовным стихотворением Константина Батюшкова «Выздоровление»:

 
Как ландыш под серпом убийственным жнеца
Склоняет голову и вянет,
Так я в болезни ждал безвременно конца
И думал: парки час настанет.
Уж очи покрывал Эреба мрак густой,
Уж сердце медленнее билось:
Я вянул, исчезал, и жизни молодой,
Казалось, солнце закатилось.
Но ты приближилась, о жизнь души моей,
И алых уст твоих дыханье,
И слезы пламенем сверкающих очей,
И поцелуев сочетанье,
И вздохи страстные, и сила милых слов
Меня из области печали —
От Орковых полей, от Леты берегов —
Для сладострастия призвали.
Ты снова жизнь даешь; она твой дар благой,
Тобой дышать до гроба стану.
Мне сладок будет час и муки роковой:
Я от любви теперь увяну²⁴.
 

Следом за «Невыразимой печалью…» в «Камне» (1913) помещено стихотворение, датируемое 1910 годом:

 
Медлительнее снежный улей,
Прозрачнее окна хрусталь
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле.
 
 
Ткань, опьяненная собой,
Изнеженная лаской света,
Она испытывает лето,
Как бы нетронута зимой.
 
 
И, если в ледяных алмазах
Струится вечности мороз,
Здесь – трепетание стрекоз
Быстроживущих, синеглазых…²⁵
 

Здесь присутствие гостьи в комнате героя обозначено четче, чем в предыдущем стихотворении, но лишь одним и почти воздушным предметом женского гардероба – вуалью. Зато вокруг этой вуали организовано все стихотворение. Она упоминается в первой строфе, описывается во второй и, как отметил Д. М. Сегал, задает образность финальной строки третьей строфы и всего стихотворения – «Быстроживущих, синеглазых» (ведь вуаль прикрывает верхнюю часть лица женщины, в том числе и глаза)²⁶. При этом, как и в «Silentium», в стихотворении «Медлительнее снежный улей…» использован целый ряд слов, которые часто оказываются задействованы при описании чувственного влечения: «опьяненная», «изнеженная», «лаской» и особенно – «трепетание». Только вместо женщины и мужчины любовную сцену разыгрывают «бирюзовая вуаль», предстательствующая за женщину, и ласкающий ее комнатный «свет».

3

Во втором издании «Камня», вышедшем в декабре 1915 года (на обложке проставлен 1916 год), автор поместил еще два ранних стихотворения, которые при желании можно было бы включить в разряд любовной лирики²⁷.

Первое из них – это четверостишие 1908 года, которое описывает начало любовного свидания и нарочито обрывается на самом интересном месте:

 
Из полутемной залы, вдруг,
Ты выскользнула в легкой шали —
Мы никому не помешали,
Мы не будили спящих слуг…²⁸
 

Буквально несколькими штрихами Мандельштаму удается создать атмосферу таинственности («Из полутемной…»), неожиданности («вдруг») и стремительности («выскользнула») произошедшего события, отделяющего от всех остальных людей («Мы никому не помешали») возлюбленного и возлюбленную, которая, как и в стихотворении «Медлительнее снежный улей…» характеризуется при помощи только одной принадлежности женского гардероба («в легкой шали»).

Второе стихотворение датировано 1909 годом. Оно помещено в «Камне» (1916) сразу после только что приведенного четверостишия и с этим четверостишием разительно контрастирует:

 
Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И все твое —
От неизбежного.
 
 
От неизбежного —
Твоя печаль
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей²⁹.
 

В четверостишии 1908 года мелькает лишь силуэт возлюбленной, показанной в стремительном движении, причем читатель успевает заметить и запомнить не ее лицо, а скорее ее плечи, на которые накинута «легкая шаль». В первой строфе стихотворения 1909 года крупным планом даны нежное лицо и белая рука адресата, которые детализируются во второй строфе. Здесь изображается уже не рука, а горячие «пальцы рук» девушки, и не ее лицо в целом, а ее «очи» – в двух финальных строках стихотворения³⁰. Художественная задача стихотворения 1909 года, таким образом, оказывается кардинально иной, чем четверостишия 1908 года. Не быстрый промельк героини, а медитативное всматривание в ее облик и распознавание подробностей, не динамика, а статика. Статический эффект во втором стихотворении многократно усиливается за счет отсутствия в нем глаголов, тогда как в четырех строках стихотворения 1908 года их целых три³¹.

Остается обратить внимание на еще два мотива стихотворения «Нежнее нежного…», которые в любовной лирике Мандельштама выступают в роли лейтмотивов. Это мотив белого цвета, уже встречавшийся нам в стихотворениях «Silentium» («…как безумный, светел день / И пены бледная сирень») и «Невыразимая печаль…» («Тончайших пальцев белизна»). А также мотив речи, чье звучание или, наоборот, отсутствие, как мы скоро убедимся, было выбрано Мандельштамом в качестве константной характеристики любовных отношений, хотя этот мотив возникает у поэта не только в стихотворениях о любви.