Амулет. Книга 2

Мы вышли из ресторана и, не сговариваясь, направились в сторону Фонтанки – я всегда любил прогулки по ее тихой, уютной набережной. Вечер был теплым и располагающим, к тому же своего намерения, ради которого я пригласил Милочку на эту встречу, я еще так и не выполнил. Некоторое время мы шли молча, наслаждаясь тишиной и красотой полуночного города, пока, наконец, остановившись у грифонов Банковского мостика, я не решился:

– Знаешь, моя мама в субботу затевает небольшое семейное торжество. Ты не согласилась бы пойти к ней вместе со мной?

На мгновение в ее глазах появился уже знакомый мне испуг, а «транслятор», с некоторых пор засевший в моей голове, услужливо прочел ее мысли:

«К его маме? Господи, зачем?! Для чего ему это нужно? Ведь не собирается же он… Нет, нет, и думать об этом нельзя! Ведь я же вижу – он ничего ко мне не чувствует! Но зачем же тогда?..».

И снова мне стало совестно. Нет, ну что за наказание! Я вдруг понял, что не могу, не имею права лгать этой искренней, милой девушке, пугать своими неясными намерениями. Я решил выложить все начистоту.

– Понимаешь, мне очень неловко, но я должен тебе кое в чем признаться…

Она вскинула на меня свои огромные глаза, и я вновь прочел в них испуг. Нет, ну разве можно так всего бояться?

– Моя мама хочет, чтобы я женился, – стараясь не глядеть на нее, одним махом выпалил я.

«Женился? На ком? Не на мне же… Но тогда… При чем здесь я? Почему он мне это говорит?» – ее мысли застучали азбукой Морзе в такт ускорившемуся сердцебиению, мешая мне сосредоточиться и объяснить все толком.

– А я вовсе не собираюсь жениться, – только и смог выговорить я, с трудом пробравшись сквозь непрекращающийся треск ее тревожных предположений.

«Жаль», – подумала она, зато «телеграфист» в ее голове смолк, дав мне возможность продолжить.

– И вот, понимаешь, – я осторожно взял ее за руку, заглянул в глаза, – мне нужно как-то успокоить маму. Другими словами, я хочу привести к ней в гости хорошую девушку, представить, как свою невесту, – я почувствовал, как ее пальцы в моей руке задрожали, – и тогда, надеюсь, она перестанет вмешиваться в мою личную жизнь и навязывать мне своих знакомых девиц. Ты могла бы мне помочь? Ты согласишься на такую роль?

В ответ Мила осторожно высвободила свою руку из моей и задумалась, глядя на темную воду Фонтанки, в которой отражался сияющий золотыми крыльями грифон: «Сыграть невесту… Что ж… Может быть, стоит попробовать? Хотя бы сыграть, а потом… Игра у людей часто перерастает в реальность, тем более у таких, как Григорий», – тут она повернулась ко мне, слегка облокотившись на ажурную решетку моста:

– Ведь мы друзья, верно?

Я кивнул.

– А друзья для того и нужны, чтобы выручать друг друга. Конечно, я согласна, Григорий. Какие пустяки! – и она улыбнулась, но ее улыбка показалась мне печальной. Я предложил ей руку, и мы пошли дальше по Фонтанке, к Невскому проспекту, где я собирался поймать такси, чтобы доставить свою спутницу домой.

Мы шли, не спеша, беседуя вполголоса о разных пустяках, но мне не давала покоя странная фраза, промелькнувшая в ее мыслях. «Интересно, – размышлял я, – что она имела в виду, когда подумала: «такие, как Григорий»?». Мне вдруг ужасно захотелось это выяснить и, не зная, как подступиться к столь щекотливому вопросу, я решил прибегнуть к банальному мужскому кокетству (да, да, мужчины тоже умеют кокетничать, если им это нужно для дела!):

– Вот интересно, Милочка, как ты считаешь – гожусь я на роль сильного мужчины? Или мне больше подходит образ романтика?

«Почему он вдруг спросил меня об этом?» – мелькнуло у нее в голове.

– Почему ты спрашиваешь меня об этом? – повторила она вслух.

– Да, просто… Часто люди лгут друг другу, притворяются. Женщины – в особенности. Но ведь мы с тобой – друзья. К тому же ты – молодая, искренняя девушка. Так что ты, наверняка, скажешь мне именно то, что думаешь. И я, наконец, узнаю, в какой роли видят меня женщины.

Милочка лукаво улыбнулась:

– А ты, оказывается, хитрец! Так вот, мистер Лис, имейте в виду – если хотите знать, что думают о вас другие люди, никогда не спрашивайте их об этом так прямо, в лоб.

Она, конечно, не ответила мне вслух, да в этом и не было нужды – я без труда прочел ответ, промелькнувший в ее голове: «Господи, какой же он романтик! Да к тому же и ребенок! Да, да, он просто большой ребенок. Но какой замечательный!».

Что называется – нарвался. Меня несколько раздосадовало ее мнение – кому же приятно, когда его считают ребенком! – но я вынужден был признать, что кое в чем она абсолютно права. Действительно, вопрос мой был довольно дурацким и детским, как, впрочем, и затея с походом к моей маме «для отвода глаз», вот только я сам не желал себе в этом признаваться. Продолжать беседу в том же духе мне быстро расхотелось, вскоре мы дошли до Невского, я поймал такси, усадил в него Милочку, и мы распрощались, предварительно договорившись о деталях субботнего визита к моей матушке.

Оказавшись, наконец, дома, я, повинуясь раз и навсегда заведенному ритуалу, устроился перед телевизором с чашкой чая. Программа не имела значения – мелькание кадров на экране всегда успокаивало меня перед сном, помогало отвлечься от своих забот и проблем. На сей раз показывали какую-то очередную мыльную оперу, и я смотрел ее, выключив звук, чтобы не слышать наигранных и истеричных интонаций актеров. Разглядывая движущуюся на экране картинку, я вдруг подумал: «Если не слышать, что говорят эти люди, может показаться, что они просто кривляются. Да так оно и есть! Кривляются, и все, а глаза их пусты, не выражают абсолютно ничего – ни мыслей, ни чувств, ни эмоций. Не лица, а гуттаперчевые маски. Это так неприятно, даже жутковато».

И тут же, по контрасту с механической мимикой актрис на экране, возникло воспоминание о Милочке. Ее живые, говорящие глаза не лгали и не притворялись. Она говорила только то, что на самом деле думала, а если о чем и умолчала – только о своих чувствах ко мне, да о том, что могло меня как-то задеть или обидеть.

Глядя на экран, где билась, заламывая руки, в притворной истерике, очередная телегероиня, я задумался о странной склонности людей ко лжи. По крайней мере, у женщин эта склонность проявляется так отчетливо, что ее можно увидеть, и не обладая телепатическим даром. С самого детства девочку учат приукрашивать действительность – она видит, как мама красит волосы, пытаясь скрыть раннюю седину, лебезит перед мужем, в то же время за глаза расписывая подругам все его недостатки, наводит чистоту в доме исключительно перед приходом гостей, тогда как в обычные дни не удосуживается даже стереть пыль с мебели… Девочка вырастает и… начинает вести себя так же, как и ее мать. Вранье передается по наследству. И неважно, каких масштабов оно достигает – важно, что оно считается нормой. Я очень хорошо понял это на примере своей жены. Все началось с маленьких, «невинных» обманов, которые она даже за ложь не считала, потом стала врать и в более серьезных вещах… В конце концов, я потерял к ней доверие, она ко мне – уважение, и наш брак оказался погребенным под гигантским ворохом лжи, за которым уже невозможно было отыскать ни прежней любви, ни простой человеческой искренности. Этот горький опыт привел меня к мысли, что мужчине в принципе нельзя жениться, поскольку женщина генетически не способна не врать. Единственный шанс сохранить свой брак – попытаться не обращать внимания на бесконечные обманы жены. Я не смог. «Женись непременно: попадется хорошая жена, будешь счастливым, плохая – станешь философом», – эту теорему я доказал своим собственным опытом. Вот только веры в то, что существуют на свете «хорошие жены» у меня после разрыва с первой супругой не осталось.

Впрочем, справедливости ради стоит заметить, что и мужчины ничем не лучше женщин. С тех пор, как у меня появился мой дар, я не перестаю удивляться двуличию и нечистоплотности многих людей, с которыми мне приходится встречаться. Хорошо хоть, что все остальные не наделены такой способностью, какую обрел я. Страшно представить, что стало бы с миром, если бы для всех вдруг стали явными тайные мысли окружающих! Ведь прочесть мысли другого – все равно, что застать его обнаженным. Он ничем не защищен, не прикрыт. Оставаясь наедине с собой, он может быть таким, каким его создала природа, не пытаясь выпятить свои достоинства и скрыть недостатки. И увидеть его в этот момент – значит, проникнуть в святая святых его личности.

В одной библейской притче рассказано о том, что сын, увидевший наготу своего отца, был жестоко наказан Богом. Этой метафорой Библия, конечно же, не запрещает видеть обнаженное тело, а учит нас избегать обнажения чужого духа, поскольку мысли наши, не облеченные в одежды приличий и нравственности, влекут наказание и отчаяние. Истинная суть человека порой неприглядна. Внутри каждого из нас живет эгоизм, алчность, похоть – все известные человечеству пороки… Но все они соседствуют в наших душах с добротой, щедростью, преданностью, милосердием. Так мы созданы, мы существуем в вечном противостоянии двух противоположных сил – тьмы и света, добра и зла. И борьба этих сил происходит в мыслях, в душе. Даже честнейший человек может задуматься о воровстве или обмане, но его совесть пересилит низкое стремление, и никто никогда не узнает, как близок он был к падению. Лишь от душевных сил человека зависит, может он противостоять своим низменным порывам, или пойдет у них на поводу. Одно только не зависит от него – он не в силах навсегда заглушить в себе искушающий дьявольский голос, не держать в голове постыдных, черных мыслей. Для того и нужны законы морали и приличий, чтобы помочь человеку держать в узде свою низменную природу. Ведь, обнажись она, люди неизбежно истребили бы свой род. Когда нет нравственных табу – стесняться нечего и можно неприкрыто уничтожать друг друга, не заботясь о моральной стороне дела. Стилем жизни человечества стали бы животные отношения хищника и жертвы. Страх и насилие правили бы миром…

Да, занесло меня… Неужели я действительно стал философом? Или это действие странного амулета?.. В любом случае, вывод ясен: для людей будет лучше, если никогда и никто не сможет читать чужие мысли. В том числе и я. Но тут, увы, я ничего не могу поделать, разве что всю жизнь стану ходить в своем «изоляционном галстуке», а он, между прочим, шею натирает! Я сладко потянулся в кресле, встал, выключил телевизор и подошел к столу. Мой взгляд остановился на портрете деда, который я с некоторых пор уложил под стекло на столешнице. Мне вдруг стало интересно – а почему, обладая таким же даром, как у меня, дед все-таки женился? И почему он выбрал в жены именно мою бабку? Ведь, насколько я помню из маминого рассказа, моя бабка была простой деревенской девушкой, никакими редкими способностями не обладала. Да и откуда им было взяться, если в те времена в деревнях и грамотой-то мало кто владел? Конечно, она была привлекательной, про таких говорят – «кровь с молоком», но особой красотой даже в молодости не отличалась, а к старости, если бы дожила, наверняка могла превратиться в типичную деревенскую бабу. Так почему же мой дед, аристократичный, умный, образованный, женился на ней?

Я вытащил из ящика стола общую фотографию бабушки и деда, которую с разрешения матери изъял из семейного альбома, внимательно вгляделся в молодые, но такие разные, словно вышедшие из различных времен, лица. Снова посмотрел на портрет деда… Нет, решительно непонятно, как мог состояться этот союз! Почему? Эти вопросы настолько раззадорили мое любопытство, что я решил во что бы то ни стало получить хоть какой-то ответ. Но как? Никаких дедовых бумаг, и уж тем более – дневников, в нашей семье не сохранилось. Оставалось надеяться только на то, что моя мама что-нибудь знает об этой истории…

Я с трудом дождался следующего дня, чтобы позвонить матери. Предлог у меня был удачный – я собирался сообщить, что намерен выполнить ее просьбу, и явлюсь к ней в субботу с невестой. После того, как официальная часть беседы была закончена, мы обменялись любезностями, и мама заверила меня в том, что будет очень рада познакомиться с моей избранницей, я осторожно перешел к интересующему меня вопросу. Начал я, правда, издалека – изобразил сомнение в правильности своего выбора, посетовал на то, что недостаточно хорошо знаю женщин, пофилософствовал на тему взаимоотношений между полами… Короче, сделал вид, что сыну срочно требуется материнский совет и поддержка. Когда мама совсем размякла от моего неожиданного внимания, я перешел к главному:

– Вот скажи мне, к примеру, ма. Почему мой дед Гонсалес выбрал в жены именно мою бабушку? Ведь он был, насколько я понял, из очень влиятельной семьи, родился в Мексике, учился в университете, наверняка повидал множество ярких красавиц на любой, самый требовательный, вкус, а выбрал вдруг скромную деревенскую девушку из России! Чем она его так покорила?

– Знаешь, это действительно интересно, – задумчиво отозвалась моя мама. – Я в свое время тоже об этом размышляла, спросила даже как-то раз у твоего отца. Он мне и рассказал, что, когда уже вышел из детдома и поступил в училище, его разыскала тетка Алевтина – она до последнего часа оставалась с твоей бабкой в Актюбинском лагере, вот только ей удалось каким-то чудом выжить, а твоей бабушке – нет. Саша, конечно, тут же ее привел к себе домой, оставил погостить на неделю. И у них повелось – он приходил из училища, усаживался уплетать ее восхитительные пироги, а она рассказывала ему о матери. От нее, кстати, и фотографии эти к нам попали – бабка сберегла и перед смертью ей наказала отыскать сына и передать. И про роман с Гонсалесом, конечно, бабушка Авдотья своей подруге по несчастью тоже поведала. Вспоминала Алевтина, как любила она повторять: «Говори, что думаешь, и получишь то, что заслуживаешь». Она считала, что, если всегда говорить правду, то не придется ждать никаких неожиданных неприятностей от судьбы. За это, говорила бабка, красивый мексиканец ее и полюбил. Жаль только, что жили они в такое время, когда правда приносила людям лишь боль и страдания…

«Вот и разгадка! – удовлетворенно подумал я. – Меняются времена, но не люди. Вот и моему деду, наверное, так же трудно, как и мне, было найти искреннего человека, который не врет, говорит то, что думает, которому можно доверять. А моя бабушка оказалась именно такой. Конечно, дед не мог не понимать, какая это редкость, поэтому и взял ее в жены».

Получив ответ на занимавший меня вопрос, я решил не дожидаться, когда мать снова заведет разговор о моей скорой женитьбе, и переменил тему:

– Кстати, ма, как там Майка поживает? Не соскучилась? Загостилась она у тебя, может, пора и честь знать?

– А чего ей скучать? Ей у меня хорошо – и питание, и уход. Жалко тебе отдавать, бестолковому. Но ничего не поделаешь – твоя живность, забирай. Только знаешь что? Давай-ка завтра. С утра.

На следующий день я поднялся ни свет, ни заря, и, наскоро запихав в себя кофе с бутербродом, рванул к матушке за Майкой. Ехал и сам удивлялся своей прыти – с чего это мне вдруг стало так невтерпеж? Всего несколько дней подождать – и забрал бы кошку после маминой вечеринки… Но пришлось признаться самому себе – меня гнало острое чувство одиночества, переносить которое становилось все труднее. Хотелось прижать к себе хоть какое-то живое, любящее существо. Хотя бы кошку, раз других все равно нет…

Я, конечно, не ожидал, что Майка бросится мне навстречу, с собачьей радостной преданностью – у кошек это не принято, но не мог и подумать, что она вовсе не отреагирует на мое появление. Меня угораздило приехать как раз в тот момент, когда мама смешивала в миске рыбу с геркулесом, чтобы покормить Майку, и все кошачье внимание было сосредоточено исключительно на этом процессе. В мою сторону несколько раздобревшее и вполне умиротворенное существо даже не взглянуло. Раздосадованный таким поворотом событий, я дождался, когда Майка закончит свой завтрак, и, усадив изменницу в комфортабельную корзинку, приобретенную специально для ее перевозки, поспешил домой. Майку разморило в мягкой, обитой плюшем корзинке, и я решил заскочить в универсам, чтобы начать новый круг общения с любимицей с блюдца хороших сливок. Равнодушие кошки так огорчило меня, что я поставил себе цель вернуть ее расположение любой ценой.

Оказавшись в привычной обстановке, Майка деловито прошлась по квартире, остановилась возле блюдца и вопросительно взглянула на меня. Я тут же налил ей щедрую порцию сливок и уселся рядом, задумавшись о своих делах. Вдруг до моего сознания донеслось: «Очень вкусно. И где же ты шлялся, а? Сколько времени потеряно зря – мог ведь каждый день меня так кормить!». Я испуганно огляделся по сторонам, но естественно, никого не увидел, кроме Майки, которая, облизываясь, сидела напротив и глядела прямо на меня своими огромными желтыми глазами.

«Что ж, – огорченно подумал я, – этого следовало ожидать. Я схожу с ума. Разве кошки могут думать?». Надеясь, что кошачьи мысли мне все-таки померещились, я присел рядом с Майкой, погладил золотистую шерстку. «Вот, теперь он подлизывается! – расслышал я сквозь довольное урчание. – Лучше бы еще сливок налил!». Не веря в реальность происходящего, я подлил в блюдце сливок. Майка, благодарно мурлыкнув, прильнула к вожделенному лакомству, но ее мысли продолжали звучать в моей голове: «Пра-а-авильно ты меня понимаешь. Наконец-то. А то одна морока с вами – никогда не знаете, что мне нужно, а что нет! Ладно, посмотрим, как дальше будет. А не понравится – обратно к матери твоей уеду, там жить буду. У нее питание хоть и попроще, зато постоянное».

Я еле сдержался, чтобы не возразить ей что-нибудь вроде «Как тебе не стыдно! Я тебя всегда вовремя кормил!», но сообразил, что собираюсь разводить полемику с кошкой, и совсем приуныл. Этого мне только не хватало! Совсем съехала, видимо, моя хрупкая крыша – не выдержала перегрузок. Читать мысли людей, конечно, тоже несколько непривычно, но это, хотя бы, теоретически возможно и даже описано в научной литературе. Но читать мысли собственной кошки?! У которой, к слову сказать, их быть не должно – по крайней мере, мне об этом до сих пор ничего не было известно! Нет уж, увольте! Я метнулся к шкафу, достал свой спасительный «изоляционный галстук» и плотно застегнул его на шее. Воцарилась тишина – больше от Майки никаких сообщений не поступало. Избавившись от кошачьих откровений, я облегченно вздохнул и, прихватив Майку с собой, направился в комнату – впереди был целый день, который я благоразумно решил потратить на то, чтобы заняться, наконец, делами Стаса.

Впервые с момента нашего возвращения из Мексики я всерьез взялся за бумаги и, как ни странно, работа быстро увлекла меня, победив привычную лень. Подозреваю, что немалую роль в этом сыграло то обстоятельство, что я впервые после возвращения почувствовал себя в собственном доме спокойно и уверенно – рядом в кресле умиротворенно мурлыкала Майка, вопрос с маминой вечеринкой и «невестой» был решен, и казалось, что все в моей жизни постепенно налаживается, встает на свои места. Кроме… Но об этом пока думать не хотелось. Гораздо приятнее было осознание того, что наше сотрудничество со Стасом непременно будет продолжено, а, следовательно, о своем материальном благополучии я смогу не беспокоиться. Согреваемый этими (впрочем, не совсем бескорыстными) мыслями, я добросовестно просидел над документами весь день, сверяясь с законами, проводя экспертизу новых контрактов на соответствие требованиям руководства, словом, занимался обычной юридической рутиной. Лишь когда за окном сгустились сумерки, я почувствовал усталость в спине, блаженно потянулся и с чувством человека, честно потрудившегося и имеющего законное право на отдых, встал из-за стола и прошел на кухню, чтобы соорудить для себя нехитрый холостяцкий ужин.

Естественно, едва я поднялся со своего места, Майка мгновенно проснулась и пулей метнулась на кухню, заняв выжидательную позицию у блюдца. Усмехнувшись, я достал из холодильника сливки для нее, пару шницелей и замороженные овощи – для себя. Майка быстро расправилась со своим ужином, одобрительно мурлыкнула и отправилась в комнату – занимать законное место на диване. Я остался дожидаться, когда подрумянится мясо, а мысли, вытесненные сегодняшней работой, сами по себе вновь закрутились в моей голове:

«Хочу я этого, или нет, но игнорировать амулет и все, что с ним связано, мне, видимо, не удастся. Этот резиновый шнурок на шее – смешная попытка ослабить его влияние, не более того. Непостижимым и непредсказуемым образом я связан с этим наследством своего деда, а, значит, обречен – со Стасом или без него – мотаться по всему миру и собирать фрагменты амулета, до тех пор, пока он не восстановится во всей своей целостности. Или пока мои поиски не приведут меня к гибели… Это предрешено».

Такие выводы меня не радовали, но приходилось признать, что никакой иной альтернативы у меня нет. Что ж! Так тому и быть. В конце концов, надо иметь мудрость смириться с тем, чего не можешь изменить, а изменить путь амулета или прервать свою с ним связь я, конечно, был бессилен, поэтому решил относиться к своей дальнейшей судьбе философски. Поужинав, я тихонько заглянул в комнату и, убедившись, что Майка крепко заснула сытым сном, свернувшись калачиком на диване, снял с шеи «изоляцию» и улегся рядом с ней.

Кошка мирно спала. Ей снилась большая кастрюля, доверху наполненная жирными сливками.

Проснулся я оттого, что в моей голове зазвучали кошачьи вопли: «Сколько можно дрыхнуть! Я голодна! Мне пора есть! Доставай сливки! Сли-и-ивки!». Самым простым способом избавиться от этих настойчивых требований было немедленное их удовлетворение, что я и сделал, по пути к холодильнику нацепив на шею резиновый галстук. Перспектива просыпаться под немые крики кошки каждый день меня совсем не радовала, но, с другой стороны, не могу же я носить свой ошейник круглые сутки?

– Может, договоримся? – обратился я к ней. – Я тебя кормлю вдоволь самой вкусной кошачьей пищей, а ты за это позволяешь мне выспаться и не требуешь еды с самого утра! А? Как тебе предложение?

Поскольку я уже успел нацепить «изоляцию», то мыслей Майки я не услышал, но ее реакция была красноречивей всяких слов – с независимым видом она принялась вылизывать свою лапу, делая вид, что совершенно меня не поняла.

– Вот ты, значит, как… Ладно, потом разберемся. Сегодня мне некогда с тобой возиться.

Возиться с кошкой, действительно, было некогда, поскольку именно сегодня мама ждала нас с Милой в гости. Хотя мы и были приглашены только к вечеру я, памятуя о своей патологической неспособности к сборам на торжественные приемы, решил заняться приготовлениями с самого утра. Мама терпеть не могла, когда я являлся пред светлые очи ее подруг в затрапезе – требовала обязательного строгого костюма, белой рубашки с галстуком, безупречной выбритости, сверкающих ботинок и тому подобных, на мой взгляд, совершенно излишних атрибутов в случае, когда речь идет о простых семейных посиделках. Но, поскольку спорить с родительницей в подобных случаях было себе дороже, я всякий раз повиновался и являлся к ней на торжества безукоризненно вычищенным, отпаренным, отглаженным и отутюженным. У меня даже имелся специальный наряд для визитов к ней – хранился на отдельной вешалке в шкафу. Его-то я первым делом и проинспектировал. Конечно! Оказалось, что с ним придется повозиться – укрепить пуговицу на пиджаке, отпарить брюки. С рубашкой, слава Богу, проблем не возникло, поскольку с мексиканских гонораров я прикупил себе не меньше дюжины, и теперь просто вынул одну из упаковки. Покончив с приготовлениями одежды, я освежился в душе, начистил ботинки и взглянул на часы. Так и есть! До назначенного времени оставалось не более трех часов, а ведь мне еще следовало встретиться с Милочкой. Нужно было поторапливаться. Я облачился в свою «униформу для торжеств», попытался повязать галстук поверх изоляционной ленты – ничего не выходило. Галстук некрасиво топорщился, лента выглядывала из-под рубашки. Черт! Как некстати! Вот уж чего мне совершенно не хотелось, так это выслушивать за столом мысли престарелых маминых подруг, да смущаться, улавливая романтические откровения Милы в мой адрес. Я еще немного повозился с костюмом, пытаясь перевязать галстук и спрятать ленту, но, убедившись, что все мои попытки тщетны, с сожалением снял «изоляцию».

«Что ж, придется потерпеть, – с горечью подумал я. – Прав был старый вождь – я не только хранитель амулета, но и его пленник. Ничего не поделаешь!».

Как всегда в минуты подобных сборов, время таяло стремительно, и когда я, наконец, ощутил себя в полной готовности, выяснилось, что встретить Милу я смогу, лишь помчавшись к ее дому на такси.

Я набрал номер ее телефона, и, извиняясь, попросил ждать меня у метро, ближайшего к дому моей матушки. К счастью, она ничуть не обиделась, как не обиделась и на те инструкции, которые я посчитал необходимым дать ей по поводу внешнего вида и манеры поведения на семейном торжестве. Или мне показалось, что не обиделась?

На всякий случай я решил встретить Милу с цветами – раз уж я не смог за ней заехать да еще, не ровен час, обидел своими глупыми наставлениями, хоть встречу, как подобает галантному кавалеру. В последний раз оглядев себя в зеркале, я пулей вылетел из квартиры, купил цветы и с опозданием на пятнадцать минут явился к метро «Гражданский проспект».

Издалека различив меня в толпе, Милочка бросилась ко мне навстречу и, оказавшись рядом, замерла в нерешительности, словно не зная – протянуть мне для приветствия руку или ограничиться простым кивком.

– Извини, что опоздал, – я протянул ей цветы. – Вечно я везде опаздываю! Как меня только еще шеф терпит!

– Значит, есть за что терпеть! – улыбнулась Мила, переняв мой шутливый тон.

– Ох, сомневаюсь! Впрочем, в данном случае мое опоздание нам может быть только на пользу – придем позже всех, так что не придется скучать вместе с парой маминых подруг, ожидая прихода остальных гостей. Как ты, готова?

Мила кивнула.

– И помни: для нас с тобой главный девиз вечера: не лезьте в мою личную жизнь чужими руками!

В ответ она рассмеялась:

– Да, да, я этого тоже терпеть не могу! Тем более, что никакой личной жизни у нас с тобой нет.

Тут я наклонился к ней и произнес таинственным шепотом:

– Но об этом никто не должен знать!

Вскоре, оживленные и нарядные, мы предстали перед моей родительницей. Распахнув дверь, мама просияла, но от меня не укрылось, как в мгновение ока она успела окинуть оценивающим взором не только Милочкино лицо, но и ее наряд, особо задержавшись на украшениях. Сделаны они были, действительно, со вкусом и отличного качества, но я прекрасно знал, что это всего лишь бижутерия, в то время как моя мама, видимо, решила, что невеста ее сына явилась на первую встречу с потенциальной свекровью в брильянтах и сапфирах.

Первый беглый осмотр прошел благополучно. Внешне излучая благожелательность, про себя матушка подумала: «Ладно, сойдет на безрыбье», а для моей требовательной маман такая оценка вполне могла считаться удовлетворительной. Манерно развернувшись и одарив мою спутницу лучезарной улыбкой, мама пригласила нас следовать за ней в гостиную.

Войдя в комнату, где красовался большой, накрытый стол со всевозможной снедью, я несколько оторопел. То есть я понимал, что будут гости, но никак не предполагал, что их будет столько! Вокруг стола кишела масса тетушек самого разного возраста, многие из которых были мне совершенно не знакомы. С трудом я отыскал в этой гомонящей массе несколько относительно знакомых лиц и поспешил занять места за столом поближе к ним, увлекая за собой Милочку.

Зато мама, в отличие от меня, чувствовала себя превосходно. Лицо ее лучилось каким-то непривычным сиянием, платье покроя пятидесятых годов украшала гигантская брошь, которую я помнил с детства, прическа стиля «бабетта» венчала голову. И как она только умудрилась соорудить такое из своих безнадежно испорченных химическими завивками и красками волос? Мне подобное сооружение на голове казалось диким, но мама, да и все окружающие, считали этот стиль прошлого века необыкновенно элегантным.

«Наверное, все мы таковы – тот образ жизни и тот стиль, который мы восприняли в самом расцвете своих лет, навсегда остается для нас эталоном вкуса. И мы цепляемся за него и отстаиваем до последнего, даже когда наши идеалы становятся смешными и немодными. Пытаясь одеваться в той же манере, которая была принята в пору его молодости, человек неосознанно стремится вернуться в свои лучшие годы, вновь почувствовать себя хоть немного моложе», – философски размышлял я, разглядывая нелепые по современным меркам наряды своей матери и ее многочисленных подруг, которые в той или иной степени тоже придерживались стиля давно ушедших лет.

Наконец, все гости расселись по своим местам, зазвучали тосты: сперва в честь хозяйки дома, потом – в честь прекрасного брака, результатом которого стал такой обаятельный сын, обязанный, в свою очередь, продолжить славное поколение Ачамахесов и подарить Галине Евстафьевне внука (тут все недвусмысленно посмотрели на Милочку, отчего та смущенно покраснела и потупилась), следом выпили за упокой моего незабвенного отца, а дальше разговор скатился на обычные бытовые проблемы. Разомлев от сладкого вина, тетушки наперебой вспоминали свою молодость, счастливые советские времена, ругали нынешнюю власть и жаловались на тяжелую жизнь, высокие цены и маленькие пенсии – стандартный набор тем на посиделках пожилых людей.

Мы с Милочкой чувствовали себя, как инопланетяне, случайно оказавшиеся на совершенно незнакомой территории. Как мы могли поддержать беседу? Жаловаться на жизнь вместе с матушкиными подругами было бы чистой воды лицемерием, защищать нынешние времена и доказывать, что и сейчас есть немало хорошего – было бы заведомо провальной позицией. К тому же, оставалась опасность, что вся эта орава накинется на нас с расспросами о том, когда мы собираемся пожениться, и скоро ли планируем завести детей, а вот уж этого ни мне, ни Милочке, совсем не хотелось. Но и уйти раньше положенного времени я тоже не мог – мама никогда не простила бы мне внезапного ухода. Да и не в одной маме дело. Глядя на ее счастливое, оживленное лицо, я понимал, что для нее этот надуманный праздник, который она сама для себя организовала – редкая возможность снова почувствовать себя счастливой, радость, которой не так-то много в жизни пожилого человека. И могу ли я, ее сын, омрачить такой день своим невежливым уходом? Но сидеть и молчать с каждой минутой становилось все тягостнее, тем более, что и Милочка, как я заметил, чувствовала себя не в своей тарелке.