© Лебеденко С. В.
© ООО «Издательство АСТ»
* * *
Роман, который мы давно ждали, который сбывается с пугающей быстротой.
Марина Степнова
Судебный роман Сергея Лебеденко – текст для наших широт редкий. В эпоху акцента на личной травме он говорит – о травме общественной.
«Театральное дело» здесь свое, но оттого отнюдь не менее театральное. На сцене – черный ящик с надписью «суд», и в него предложено сыграть всем желающим.
Банальность зла не отменяет необходимости очерчивать границы и называть по имени. Имя это розы – несвобода.
Дмитрий Захаров
* * *
Памяти Людмилы Тихоновны Гриневой
* * *
Это художественный вымысел. Он вдохновлен реальными событиями, но не является их воспроизведением. События и места изменены для целей повествования. За исключением прямо упомянутых публичных фигур, любые совпадения с реально живущими или когда-либо жившими людьми случайны. Излагаемые персонажами мнения являются исключительно точкой зрения персонажей, а не автора.
* * *
В основе нашей политики должен лежать принцип, который считаю (несмотря на всю его очевидность) важнейшим в деятельности любого современного государства, стремящегося к достижению высоких стандартов жизни. Это принцип «свобода лучше, чем несвобода». Эти слова – квинтэссенция человеческого опыта.
Дмитрий Медведев, 15.02.2008(из стенограммы выступленияна V Красноярскомэкономическом форуме)
Знаю твои дела, ты носишь имя,
будто жив, но ты мертв.
Откр. 3:1
Лето будет холодным, и всякая справедливость в мире исчезнет.
Допрос 1
Давайте набережную Тараса Шевченко переименуем?
Вопрос.
Нет, много чего можно переименовать. Площадь Европы. Площадь Свободной России. Метро «Киевская». Какой-то сильно либеральный центр города получился, не находите? Вот вы бы что переименовали, товарищ лейтенант?
Вопрос.
А театр имени Шевченко вам чем помешал?
Вопрос.
В первую раз слышу такую чушь. У нас был грант Министерства культуры, мы…
Вопрос.
Да, я понимаю. Но это ведь не моя вина. Паспорт должен был остаться где-то у вас, не у меня. Когда в пять утра к вам в квартиру ломятся шестеро вооруженных мужчин в масках и бронежилетах, трудно вспомнить, где находятся твои вещи. И еще труднее их найти, когда эти молодчики твой дом вверх дном переворачивают. И совсем уж трудно вспоминать, когда тебе предъявляют обвинения, которые заставляют Кафку краснеть.
Вопрос.
Конечно, осознаюˊ. Но мы ведь с вами понимаем, товарищ лейтенант, что всё это нужно только для одной цели.
Вопрос.
Да ну бросьте. Вас звание обязывает знать.
Вопрос.
Нет. Я работаю с актерами, видел, как играют сотни людей, и должен признаться – в труппу бы я вас не взял.
Вопрос.
Можете держать меня здесь хоть год – на что вы, конечно, не имеете права ни по законодательству, ни по Конституции, – но даже если вы решитесь на нарушение нескольких статей Уголовного кодекса, я ничего вам нового не скажу про театр имени Шевченко.
Вопрос.
Разумеется. Потом это будет приобщено к материалам дела – но, возможно, уже не моего.
Вопрос.
Вы врете, товарищ лейтенант. И вы думаете, что отвечать будет ваше руководство. Всегда думают, что отвечать будет руководство. А руководство думает, что отвечать будет его руководство. А потом главное руководство решает, что отвечать будет руководство поменьше. И так далее – в обратном порядке. Как в рассказе про китайского императора и его посыльного.
Вопрос.
Нет, почему же, всё как раз по делу. А про бухгалтера мне вам сказать нечего. Наталья Николаевна – дама малообщительная, с коллективом не дружила. Мы с ней вот буквально парой слов обменялись. А залезать ей в голову я не мог, простите, не умею.
Вопрос.
Нет, вам только так кажется. Я абсолютно искренен с вами. Позвольте заметить, камера в СИЗО – не та жилплощадь, ради сохранения которой я хотел бы увиливать от детального расследования этого дела.
Вопрос.
Не знаю. Например, о том, почему во время прогулки во дворике нам на всю громкость включают Алену Апину. Не подумайте, я совершенно не против музыки, и не против даже громкой и очень громкой музыки, хотя она мешает мне говорить с моими прекрасными сокамерниками. И я даже не против позднесоветского и постсоветского попа, есть в нем такая, что ли, декадентская прелесть. Но позвольте, почему Алена Апина? Кто-нибудь вообще помнит, кто такая Алена Апина? Вы наверняка еще в детсад ходили, когда по радио стали крутить «Бухгалтера».
Вопрос.
Нет, не заговариваю. Просто то, что вы хотите от меня услышать, я вам не скажу, а на мои вопросы вы не отвечаете.
Вопрос.
Да вот навскидку: где моя жена и что с ней, товарищ лейтенант? Она в безопасности? Нам не дают встретиться с тех пор, как я сюда попал.
Вопрос.
Вы прекрасно знаете, что́ я имею в виду под словом «безопасность». Нет, я не раздражен. Но за пережитое моей любимой женщиной кто-нибудь точно ответит. И где мой адвокат? Почему его ко мне не пускают? Где газеты, которые я просил принести в камеру?
Вопрос.
Да сколько угодно. Еще раз: мне некуда, в общем, торопиться. Знаете выражение: «Тот, кто перестает учиться, стареет»? А я побаиваюсь старости, как любой здоровый человек. Поэтому взял с собой книги. Их, конечно, рассы́пали во время последнего обыска в камере – ума не приложу, что надеялись отыскать, первое фолио сонетов Шекспира, что ли? – но я потерплю и это.
Вопрос.
Я прикован к этой одиночной камере и требую своего адвоката и свидание с женой. Больше ничего.
Вопрос.
Если вы обещаете, хорошо. Надеюсь, свое слово вы сдержите. Давайте про суд.
Марина
Увидев свое отражение в зеркале, Марина поняла, что у воротника ее мантии оторвалась пуговица.
Марина оглядела письменный стол: нет пуговицы. Смахнула пыль со стопки кодексов, приподняла – тоже нет.
Не было пуговицы и на полу под стулом, и на подоконнике, и за расшнурованными, но не прочитанными томами дел, и под икеевским шкафом светлого шпона, куда обычно закатывались булавки, ручки, скрепки и прочие мелочи, которые по закону подлости терялись всякий раз, когда были так нужны.
«Да что же это за хрень такая», – прошептала Марина. Она вытянула айфон из кармана треников «Bosco», благовоспитанно прикрытых полами мантии, которая доставала до голых щиколоток и оставляла открытыми кеды с налипшей во время пробежки грязью, опустилась на корточки и включила фонарик. Он выхватил на паркете две горизонтальные дорожки пыли, оставшиеся после того, как стол переставляли. Опять забыла попросить секретаршу Аню приглядеть за тем, чтобы в кабинете помыли полы. И, конечно, никакой пуговицы под столом тоже нет.
– Марина Дмитриевна, вы тут?
Судья едва не ударилась макушкой о столешницу, торопливо попятилась и выползла из-под стола как раз в тот момент, когда Аня вошла в кабинет и, выдохнув, бухнула на стол две пухлые папки.
– Что это? – Марина посмотрела на папки со смесью недоумения и ужаса.
– Штрафы, меры пресечения, ходатайства следователей, несколько постановлений о выдворении таджиков… – Аня вежливо улыбнулась. – Ну, вы сами просили.
Марина действительно просила собрать весь текущий бумажный конвейер. Но от этого ее разочарование никуда не делось, потому что, спихнув бумажки на Аню, Марина про них и забыла. А вот они про нее – нет.
– Когда видишь такое говно, сразу хочется в отпуск, – проворчала Марина, поправив спадающую мантию.
– Марина Дмитриевна, а где ваша пуговица?
– Кто же знал, что меня на Шпака этого поставят. Прихожу с пробежки – и сразу давай, приезжай. Пуговица где-то и про… потерялась.
Аня кивала, поджав губы. В отличие от предыдущего секретаря, гиперактивного Славы, она знала, когда стоит говорить, а когда – молчать.
– Может, где-то в кабинете или в коридоре обронили? – предположила Аня.
– Везде смотрела, нет ничего.
Поди пойми с такой жизнью, где ты ее потеряла. Продления, ордера, судебные штрафы, ходатайства… Опять вызывать такси подороже, чтобы ночью не ехать на «экономе», мало ли кто там за рулем ездит; опять красться по коридору, чтобы Сашу не разбудить, и опять она его не увидит. А утром – бутерброды, каши, записки на бегу, успеть пробежать полчаса, чтобы кеды не пылились, потом за руль или в такси – и опять суд. Хоть на вахту сюда уезжай.
Марина захлопнула папку и посмотрела на помощницу.
– Пуговица, Ань. Давай искать пуговицу. А то пиздец же какой-то.
– Ну вы как скажете, Марина Дмитриевна!
Впервые Марина увидела Аню, когда она, тогда еще практикантка, с большими, как у Бэмби, глазами, выклянчивала у председателя интересную работу. Председатель, который вообще с неохотой принимал в суд новичков, мгновенно отрекомендовал назойливой практикантке вошедшую в кабинет за справкой Марину:
– Вот, Анна Артемовна, ваша интересная работа, – и, щелкнув ручкой, раскрыл лежавшую перед ним на столе папку с документами, давая понять, что разговор окончен.
Теперь Аня с сомнением разглядывала решетку радиатора.
– Я не думаю, честно говоря, что… – начала Марина, но Аня запричитала:
– Нет, Марина Дмитриевна, вы даже не представляете, какие штуки могут в таких местах теряться. У меня однажды туда ключи упали, всё почему? Потому что опаздывала в суд, на бегу одевалась, они из кармана и выпали – вот прям туда. – Помощница обернулась. – У вас отвертка есть?
Спустя две минуты Марина наблюдала, как разноцветный Анин маникюр мелькает у верхнего угла радиатора, и думала, что видит этот маникюр чаще, чем мягкие, как у маленького, чуть розоватые Сашины пальцы. Как будто у Марины появилась еще и приемная дочь, за которую она в ответе.
Вот только подписывалась ли она на воспитание приемной дочери?
С другой стороны, когда в старости ей потребуется стакан воды или там пуговица…
Пуговица, конечно, опять нигде не нашлась.
– Может, в химчистке потерялась?
Марина тоже думала об этом, но мысль эта была неприятной: как направлять в департамент запрос прислать новую пуговицу для мантии, она не имела ни малейшего понятия. Зато прекрасно представляла себе, сколько времени у бюрократов займет замена пуговицы. Проще новую мантию купить.
– Погодите, есть идейка.
Аня отцепила заколку, распустила волосы, потом продела пластину заколки в петлю на мантии.
– А она вообще будет держаться? – засомневалась Марина.
– О, знали бы вы, сколько эта заколка у меня лет. – Аня тянула пластинку к язычку, всё больше сминая пальцами воротник. – Она всё выдержит.
Наконец заколка щелкнула, Аня дернула на Марине воротник и отступила на шаг.
– Ну? Как вам?
В отражении заколка выглядела странно: будто маленький ребенок игрался с мантией и нарочно ее прицепил. Смотрелось некрасиво, но вроде бы держалось. Марина дежурно осмотрела себя в отражении, осталась недовольна слишком заметными морщинками в уголках глаз и рта; еще и мешки под глазами. «Студенты юрфака бывшими не бывают, у них всегда недосып», – вспомнилась шутка одного приятеля, оставшегося стертой фотографией где-то в фотоальбоме юности. А вслед за ней вдруг пришло, долетело откуда-то из чердака подсознания, там, где прячут когда-то приятные вещи, которых теперь пришлось бы стыдиться, – всплыло:
«Сколько темной и грозной тоски в голове моей светловолосой».
Марина машинально поправила челку, надвинула очки глубже на нос. На секунду перед ней оказалась не Марина-судья, а Марина-студентка кутафинской академии, только постаревшая (но повзрослевшая ли?) на двадцать лет, – зато с такими же толстыми линзами очков и таким же аккуратным светлым хвостом, прихваченным черной заколкой. А за одним стихотворением ниточкой потянулись другие – те, что как прикосновения рук на тонкой шее, те, которые взрослому, устроенному человеку с семьей и домом пристало вспоминать только перед сном в тишине, или перед рассветом, когда розовые от стеснения улицы за окном словно зовут в мечты прошлого, туда, где ее больше не будет.
«В голове моей светловолосой…»
– На клоуна похожа, – пробурчала Марина. – Но вроде бы держится. Только ты-то как – без заколки?
– Зато волосы не секутся, – сказала Аня, изобразив улыбку. Марина сделала вид, что улыбке поверила.
В дверь постучали, и Марина поспешно отошла от зеркала, сделав вид, что не досмотрела присланные из оперотдела бумаги.
В дверной проем просунулась квадратная, с лысинкой, голова Пети Метлицкого – районного прокурора, большого мальчика лет тридцати пяти, метившего в прокуроры округа, но еще не знавшего, что это невозможно, – таких вот Петь оставляют в районе. И все всё понимают, кроме самих Петь.
– Марин, там начинать уже пора.
– Мы сильно задержались?
– Ну… – Петя неопределенно пожал плечами. Форменный синий мундир был ему явно маловат.
Марина схватила первый попавшийся кодекс, тетрадь с записями и ручку, и направилась к двери – но перед самым порогом вдруг вспомнила:
– А ты флешку принес?
– Флешку? – картинно удивился Метлицкий, после чего неловким движением, будто плохой актер, опустил руку в карман кителя и извлек оттуда пластинку чуть толще ногтя. Марина и не знала, что такие производят. – Фирма веников не вяжет.
– Ань, возьми.
– Мне полностью всё скопировать?
– Да, всё обвинительное скопируй, а там посмотрим, – Марина снова с тоской подумала о новых папках у нее на столе, и вздохнула.
– Наши шутку про этого мужика из Мытищ придумали, – сказал Петя.
– М-м-м?
– Украл бы три магнитофона, три кинокамеры заграничных, три куртки замшевых, – всё равно легче отделался бы, чем за митинг.
– Не поняла?
– Ну он же Шпак! Шпак, типа! Сечешь?
Марина усмехнулась.
У входа в зал двое приставов разглядывали дочку подсудимого – свидетельницу защиты. Блондинка в черной куртке, джинсах и бело-черных «конверсах», с треугольной формой лица, чем-то даже на Марину похожая, невидяще смотрела в стену и вертела в пальцах телефон. Спасибо, что не ревет, а то потом читай, как судьи губят судьбы простых студенток. Почувствуй себя героиней Достоевского, светловолосая Марина.
А вот мама подсудимого в безразмерном черном платье с оборками (да чего они все в черном-то? никого же не убивают) и подкрашенными кудрями кирпичного цвета отирала слёзы платочком.
Рядом с родственниками сидел очень известный адвокат в синем костюме, на лацкане – значок адвокатской палаты. Мясистыми пальцами он перебирал по клавиатуре ноутбука, точно по кнопкам гобоя: вероятно, сочинялась кантата адвокатского пиара в социальных сетях. Марина забыла его имя, да и он всё равно не поднял голову, чтобы поздороваться.
– Слушай, а что это у тебя? – Метлицкий с любопытством посмотрел на заколку. – Последний писк моды?
Марина мысленно выругалась. Надежда оставалась только на то, что это Метлицкий такой внимательный, пусть и недотепа, каких поискать.
– Ага. Концепт такой.
– Дела-а-а, – хмыкнул Метлицкий, а потом улыбнулся: – Может, и мне, ну? Моду поменять. Надеть куртку какую-нибудь гусарскую, с воротником соболиным, тут шнуры всякие золотые… Как в «Гусарской балладе»!
– Тебе бы не подошло.
– Прошу всех встать.
Марину успокаивало, что оппозиционер ей попался смирный, не из политических селебрити. Не Яшин или Навальный, которые бы сразу стали постить в инстаграм, какой плохой суд их засудил и как жулики и воры рано или поздно сами окажутся за решеткой. Нет, у нее в «аквариуме» сидел.
– Шпак Анатолий Александрович.
– Дата рождения?
– Четвертое мая семьдесят пятого.
– Место работы, должность?
– Электрик.
– Место?
– Ну в ЖЭКе, где еще.
– Где проживаете, Анатолий Александрович?
– Город Мытищи, улица…
У Аниной клавиатуры западала клавиша «Enter», и если остальные клавиши нажимались мягким «тик», то «Enter» отдавал скользящим, чуть металлическим «кряком». Клавиатуру собирали-разбирали, чистили-починяли, но звук исправить не удалось. Марина подозревала, что это не дефект, и клавиатура была такой всё время, еще с момента производства, и механический клавиатурный дух с самого начала знал, где он окажется и зачем. Теперь этот «кряк» воспринимался такой же частью работы, как запах пота судебных приставов и мыльные разводы, которые медленно высыхают на линолеуме. Порой было сложно отделаться от ощущения, что правосудие исполняет не Марина, а этот стальной «кряк», из-под рук Ани посылающий сигнал куда-то в переплетение компьютерных проводов, словно нож гильотины, ударяющий в перекладину.
«Кряк».
Рядом со Шпаком лежала газета и стояла пластиковая бутылка воды, уже на две трети пустая. Их долго держат в предбаннике – иногда час до суда, иногда два.
Метлицкий, позевывая, перебирал бумаги; рядом с ним сидели двое коллег. Ветеран суда, старший советник юстиции Грызлова, женщина советского покроя и закалки, привела на суд молодую практикантку, которая лишь изредка вставляла кое-какие замечания и занималась тем, чем занимается любой уважающий себя молодой специалист на скучном рабочем месте: ухаживала за ногтями. Известный адвокат стучал по клавиатуре макбука.
Расправившись с основными формальностями, Марина уточнила:
– Отводы у сторон есть?
– Отводов нет, ваша честь.
– Нет, у нас никаких отводов.
Сама она с удовольствием отвела бы инквизиторшу Грызлову, и оставила бы на стороне обвинения только сонного и благовоспитанного Петю Метлицкого, – да что уж теперь поделать.
Шпак просмотрел передовицу газеты, отложил в сторону. Кажется, он листал ее уже не в первый раз.
Марина делила их условно на три типа; постепенно начинаешь их различать.
Оппозиционеры обычно – «борцы»: они всегда будут кричать из-за решетки, какой ты плохой. Что, ничего еще не решил и просто изучаешь документы? Охранитель режима! Возвращаешь дело прокурору (что почти всегда означает освобождение) – проклятый каратель! Для них ты всегда остаешься плохим – ведь ты же не оправдал их с трубами, фанфарами и вспышками фотокамер, как в кино, а значит, априори «судья продажная, козел ты». У «борца» обычно есть деньги на дорогого адвоката, потому что «борец» знает, что только дорогой адвокат будет поддерживать его психологические атаки из-за решетки «аквариума», и только дорогой адвокат в замшевом костюме, пошитом на заказ, будет вставать с места и, светя макбуком за двести тыщ, языком формальной логики объяснять, почему судья обосрался, не особо осознавая, что в глобальном смысле обосрались они все, еще когда выбрали профессию юриста.
Второй тип «аквариумных рыбок»: «ехидные». Рецидивисты, как правило, именно такие. Они знают, что на скамье подсудимых рассчитывать уже особо не на что – если дело попало в суд, то судьба их в общем-то решена, вопрос лишь в обмене пары-тройки лет лишения свободы на хорошее настроение судьи. Его можно обеспечить разными способами, самым действенным из которых было заткнуться и только подтрунивать над толстым прокурором, который с высоты своей должности и квартиры внутри Третьего транспортного кольца просит лишить «ехидного» работы и семьи еще лет на семь. При этом «ехидные» знают, как вести себя с операми и следаками так, чтобы без относительных увечий и отягчающих обстоятельств добраться до окончания производства.
Наконец, третий тип: «покорные». Когда Марина читала в школе «Процесс» Кафки, больше всего ее возмущало, как спокойно Йозеф К. погибает в конце: ведь он почти не оказывает сопротивления палачам. Это потом она поняла, много позже, будучи помощницей следователя: всегда наступает момент, когда человек ломается. Необязательно это происходит в результате «профилактических мер»: иногда сама мысль о дальнейшем сопротивлении вызывает у реципиента мучительную боль и ощущение невероятной усталости. Фактор предельно индивидуальный: кто-то и после нескольких допросов с применением «мер профилактики» не ломается, а кого-то сама мысль о визите следователя пугает, и он сам приходит с повинной в ОВД, лишь бы всё это поскорее закончилось.
А «покорный» признается в чем угодно. Потому что это проще, чем сидеть многие часы в кабинете следователя или дознавателя, выбрасывать в мусоропровод очередные порванные конверты с повестками, вести долгие разговоры на кухне с выключенным светом. Да к тому же кажется, что, если признаешь свое поражение, суд тебя пожалеет: вроде как, ты не особенно сопротивлялся и достоин снисхождения.
И в этом – главная ошибка «покорных».
Шпак был как раз из таких. Он взял особый порядок в суде, совершенно не возражал против ходатайств обвинения и стоически выслушивал, как он, дескать, полгода назад в пьяном виде пришел на несанкционированный митинг на Тверской, размахивал российским флагом, а после задержания известного деятеля незарегистрированной в ЦИК оппозиционной партии прорвался сквозь строй оцепления к автозаку и попытался выхватить политика из рук полицейских. Его, разумеется, тут же задержали, но электрик в образовавшейся свалке как-то умудрился двинуть не то берцем (в рапорте полицейских), не то сапогом (в обвинительном заключении), не то кроссовком (в неподписанном объяснении) сотруднику полиции – то ли «в область предплечья», то ли «в пах», то ли «в область живота». Двое сотрудников 2-го оперативного полка МВД в ходе инцидента пострадали, а подсудимый чувствовал себя вроде бы нормально, но уже в ОВД потерял сознание и ударился о край стола, в результате чего у него образовались шрамы и кровоподтеки в области скул.
Марина оторвалась от бумаг и посмотрела в сторону «аквариума». Шпак выслушивал прокурора внимательно, но как-то отрешенно: как если бы на месте прокурора был телевизор с не сходящей с экрана говорящей головой.
Безмятежность «покорных» нарушить ничто не может.
– Подсудимый, встаньте. Вину свою признаёте?
– Да, ваша честь… В полном объеме, – потом поймал взгляд адвоката и добавил: – Но… – но его прервал еще один «кряк».
Пока защита о чем-то совещалась, Марина разглядывала зал. Всё шло гладко, но слишком уж гладко, словно… Бывший начальник-следователь бы тут ввернул какое-нибудь скабрезное сравнение, но Марина лишь попыталась нащупать источник тревоги, который, несомненно, присутствовал именно в зале. Вибрация в области висков, такой едва слышный зуд, предупреждающий, что жопа где-то близко и лучше в нее не влезать. «Следачья чуйка», – говорил начальник, демонстрируя ровный ряд пожелтевших зубов с зажатой между ними зубочисткой. Так он почти всегда объяснял свою удивительную способность вычислять проблемы с документацией у бизнесменов, которых подозревали в мошенничестве. В какой-то момент эта самая «чуйка» появилась и у Марины, и не исчезла даже после того, как она ушла из комитета и надела мантию.
Итак, «чуйка» сработала. В чем дело? На первый взгляд – всё спокойно. У «аквариума» сидел пристав и скроллил что-то в телефоне. Аня бацала по клавишам. На передних рядах – пара журналистов из информагентств: девушка в черно-красном свитере и мужчина с седой бородой в джинсовой куртке. Марина знала их в лицо по предыдущим заседаниям.
А, ну да. Естественно. Марина взялась за стопку документов и начала раскладывать их по столу. Всё что угодно, лишь бы не смотреть в сторону журналиста на заднем ряду.
– Ваша честь?
– Да, – Марина повернулась в сторону адвоката. Багришин, его зовут Багришин, вспомнила она.
– Ходатайство, Ваша честь.
– Ну я слушаю, говорите.
– Ваша честь, я хотел бы приобщить к материалам дела видеозапись, – адвокат неловко привстал, демонстрируя маленькую черную флешку. – На ней видно, как несколько сотрудников полиции без жетонов валят моего подзащитного на землю и потом уводят в автозак.
Журналист на заднем ряду, молодой человек в сером плаще, который до этого момента сидел, опершись локтями на спинку скамейки, резко выпрямился и подался вперед. В руке у него блеснул серебристый диктофон с зажженной красной лампочкой.
Главное – не переживать, Марина, главное – не переживать из-за фигни… Сколько раз уже такое повторялось, в конце концов? Дыши ровно, сделай несколько хватательных движений руками, и отъебись от себя, пожалуйста, отъебись от себя.
– У нас особый порядок, мы не рассматриваем в этом судебном заседании вещественные доказательства по делу.
– То есть читать показания оперов мы можем, а запись задержания смотреть – нет?
– Мне казалось, что ваш подзащитный признал свою вину.
– Я вступил в процесс уже после того, как был взят особый порядок, – заметил Багришин.
– Ваш подзащитный только что признал вину, – сухо парировала Марина.
Адвокат обернулся к клетке, после чего снова вернулся к судье:
– Нет, не признаёт.
Начинается. Ну кто бы сомневался: сначала адвокат по назначению делает свою работу, отправляя мужика на конвейер, и линяет, а потом за дело берутся нанятые правозащитниками профи. Типа вот этого вот. И сейчас он будет разваливать дело. Конечно, у нее же столько свободного времени!
– Я вам повторяю, защитник: мы уже в особом порядке, – отрезала Марина. – Если вы желаете предъявить доказательства, для начала вашему подзащитному нужно отказаться от особого порядка.
Шпак услышал, поднял на нее мутные глаза. Если это надежда, то напрасная: с такой статьей, с такой конъюнк-турой…
– Возмутительно… – буркнула цепкая Грызлова.
– Что? – Марина повернулась к обвинению. Не хватало ей еще и на этой стороне смуты.
– Я говорю – возмутительно, ваша честь! – сказала Грызлова громче и поднялась. – Мы только что услышали от подсудимого, что свою вину он признаёт, – а теперь нам уважаемая защита хочет предъявлять какие-то видеозаписи…
– Всё уже отсмотрено, – поддакнула брюнетка, на секунду отвлекшись от айфона.
– И оценено, – уныло прибавил Метлицкий.
Один из корреспондентов гос-СМИ активно затарахтел по клавишам ноутбука.
– Ваша честь, – в свою очередь поднялся Багришин, – я уже обратил ваше внимание, что на указанной видеозаписи видны обстоятельства совершения моим подзащитным деяния, которые… скажем так, позволяют несколько по-иному взглянуть на вещи.
– Может быть, уважаемый адвокат не знает, зачем нужен особый порядок производства? – продолжала напирать Грызлова. – Так вот, напоминаю: в особом порядке доказательства не исследуются и не подлежат оценке. Я вас учить, что ли, должна?
– Нет, учить меня не надо, благодарю. На юрфаке мне повезло с преподавателями: они учили на первое место ставить права человека и презумпцию невиновности, – Багришин повернулся к Шпаку. – А мой подзащитный невиновен, кстати. Ведь так, Анатолий Александрович?
Все посмотрели на Шпака.
– Ну да, – сказал он так же обреченно, как и в первый раз «признаю».
Практикантка-брюнетка перестала набирать кому-то сообщение и замерла.
– То есть вы хотите сказать, что подсудимый отказывается от особого порядка? – протянула Марина.
– Да.
Теперь ей придется слушать защиту – проигнорировать дочь и мать Шпака было бы неправильно для ее репутации. А значит, потребуется вызывать и двух ментов, которые якобы задерживали электрика.
– Это ходатайство?
Багришин не выдержал:
– Ваша честь, давайте уже перейдем от казуистики к видеозаписи, потому что…
– Подождите! – воскликнула Марина. Она пожалела, что им не выдают молоточков, как американским судьям, – захотелось что-то ударить, желательно адвокатскую макушку, конечно, но и деревяшка тоже подошла бы. – Подсудимый, вы отказываетесь от рассмотрения дела в особом порядке? Я не слышу!
– Отказываюсь, ваша честь, – повторил Шпак.
– Вы отдаете себе отчет в том, что ваш отказ приведет к тому, что мы отменим снижение верхнего порога по вашему приговору?
– Смотрите, сейчас еще раз передумает, – съехидничала прокурор Грызлова.
Шпак испуганно глянул на адвоката, тот ответил ему успокаивающим кивком. Что ж вы делаете оба, а.
– Да, ваша честь, – повторил Шпак.
В окно было видно кирпичную стену дома напротив. Раньше она была светлой, но теперь постепенно рыжела. Близился теплый вечер. Обсыпанная листьями ветка легко покачивалась туда-сюда.
– Хорошо, принято. Суд постановил отменить рассмотрение дела в особом порядке. У вас там ходатайство было? – Марина взглянула на Багришина.
– Да, ваша честь.
– У обвинения есть возражения?
– Да, мы возражаем, ваша честь, – послушно подал голос Метлицкий. – В материалах дела исчерпывающим образом описаны обстоятельства задержания подсудимого и факты оказания сопротивления сотрудникам полиции. Кроме того, старший сержант Захорудько в тех же показаниях исчерпывающим образом описывает, что происходило на несанкционированном мероприятии. В связи с этим я полагаю, что…
– Так ведь там не было его даже, Захорудько вашего! – воскликнул с места адвокат Багришин. – Для этого я и прошу приобщить запись!
– Знаем мы, как ваши записи делаются, – холодно заметила прокурор Грызлова.
– К порядку, стороны! – сказала Марина, стараясь сохранить как можно более спокойный голос. Краем глаза заметила: рыжина за окном как будто стала темнее. Надо быстрее с этим заканчивать.
– Суд рассмотрел данное ходатайство и отклоняет его, поскольку суд не находит оснований не доверять показаниям сотрудников полиции, – сказала Марина, стараясь не глядеть на Шпака и на человека в черной шляпе в глубине зала.
Багришин скрыл разочарование под маской деловой заинтересованности, но его выдал бешеный стук по клавишам.
– Обвинение, как быстро сможете вызвать свидетелей?
Посовещавшись, троица прокуроров распалась, из нее вынырнул Метлицкий:
– Полчаса хватит, ваша честь.
– Суд объявляет перерыв на тридцать минут, – сказала Марина, после чего поднялась – проверила, держится ли мантия, – и скрылась в совещательной комнате. Пристав, покрикивая, стал очищать зал от людей. Осталась только клетка со Шпаком.
Совещательная комната была небольшим кабинетом. Слева стол со старенькой радиомагнитолой, рядом – еще один стол, повнушительней, дубового шпона; на нем несколько телефонов, блокноты, ручки, потрепанные кодексы – облеплены стикерами, все устарели на несколько лет. Ветер через открытую форточку шевелит тканевые жалюзи. У стола – кожаное кресло, как бы приглашающее на нем вздремнуть. Со стены улыбается Путин, под ним – папки, папки, еще папки, башни из папок, которых оставили тут, словно брошенок в детдоме.
В тишине совещательной комнаты дверь громыхнула почти истерично.
Марина сняла очки и выдохнула.
Облокотилась о стену, достала телефон и открыла «WhatsApp». Нашла переписку с Виталием Константинычем, стала набирать сообщение.
«Ты можешь писать или звонить мне всегда, – говорил Константиныч, зампред Мосгорсуда. – Если журналюги охуели и пристают – пиши. Если вырубаешься в три часа ночи и не понимаешь, нахуя тебе эта работа, – пиши. Если почувствуешь, что тебя прижимают, что херня какая-то по служебной линии происходит, – пиши. Для судьи нет нерешаемых проблем».
Она написала.
Константиныч ответил через две минуты:
Мало их драли, совсем оборзели уже. Сколько журналистов в зале?
Марина ответила.
А этот, он откуда? Не знаешь? Узнавала у секретаря?
Не знаю, но он какой-то стремный… И у него диктофон((
Мариш, ты же без пяти минут председ районного суда. Не сцать и не боятся!!)) Не Навальный же! Всем пох
И бля, какого Багришин со своими ходатайствами попер? На особый порядок? Я этого Багришина помню, защищал у меня в одиннадцатом году грязь эту. Адвокатуру эту разгонять пора, это враги.
Марина погасила экран и закрыла глаза. Напряжение ослабло, но вместо него пришло какое-то чувство усталости. Как же ей всё это надоело.