Роксолана. Королева Османской империи (сборник)

Великолепный век для Роксоланы
Сергей Плачинда, Юрий Колесниченко

Сквозь века, сквозь тяжелые войны, революции распознаем их – верных сынов и дочерей украинского народа; сильные и мужественные натуры, вдохновленные фигуры, в сложных, трагических условиях, преодолевая опустошительные нашествия, царский деспотизм, панское невежество, темноту, отдавая свой талант, свои силы и саму жизнь на алтарь Отечества, во славу родной Украины…

Обаятельная, деятельная, волевая Роксолана, которая ни на миг не забывала свой родной край… Ей не суждено было увидеть свой народ счастливым, а край свободным, но ее труд сквозь все исторические невзгоды, взлеты и падения светит нам, светит в веках, в бессмертии, как легендарная неопалимая купина, ее красота, ее имя – это наша слава, это наша гордость.

Этот цветок всегда волновал людей. Ясенец его имя. Но еще в давние времена украинцы называли ее неопалимой купиной. Потому что в жаркий день на солнце он благоухал эфирными маслами, и тогда эту красоту можно было легко поджечь. Пылало пламя над ним, но цветок не сгорал. Угасал огонь – и он снова цвел, разрастался.

* * *

– Отец Иван, а у вас дочь – как мак. Хоть рисуй! Зоренька, право!

И каждый, кто сидел за праздничным столом в тени под грушей, обернулся в сторону погреба, из которого на теплое солнце вышла Настя, неся перед собой расписную миску с большими квашеными яблоками.

В саду куковала кукушка. Предсказывала кому-то долгую жизнь.

Пахло мятой, любистком. Цвели розы. Гудели пчелы. За домом, за острой крышей, сияли золотые кресты церкви.

В глубине двора, на риге, важно дремал, стоя на одной ноге, аист. Кипел зеленый праздник – Троица. Настенька заметила, что на нее все смотрят, остановилась в растерянности, покраснела и стала еще красивее.

А они – родители и гости – глаз с нее не сводили.

Отец смотрел удивленно, словно видел свою дочь впервые. Но, правду говоря, так оно и было, потому что он – рогатинский священник Иван Лисовской – только недавно, после Пасхи, вернулся из дальних долгих походов против татар и турок, на которых он благословлял казаков на бой с бусурманом, исправно служил панихиды по погибшим и частенько сам брался за саблю. Поэтому и обратил внимание отец Иван на то, как выросла дочь.

С печальной улыбкой поглядывал на сестренку Трофим – старший брат, чернобровый статный хлопец. Он подумал о том, что скоро расставаться с Настей, с матерью, с родным домом, потому что после жатвы дядя Максим заберет его, Трофима, в Сечь. Кто знает, когда вернется он оттуда и вернется ли вообще.

Мать смотрела на дочь с любовью, думалось ей светлое и одновременно тревожное, глаза ее наполнились слезами, и на загорелые руки упала счастливая слеза.

Ласково смотрели на девушку крестный отец Тарас Гузь и крестная мать – они сюда пришли сразу из церкви.

А побратим отца, плотный, словно из дубового корневища вытесанный казак из Канева, дядя Максим, добавил к своим прежним словам:

– Может, отец, еще и посватаемся. У меня же двое сыновей. Один в Сечи, второй – оружейником в Киеве, на Подоле…

– А как же! – воскликнул отец и подмигнул в сторону еще одного гостя – Эрнста Тынского, молодого удалого сотника из Бережан. Эрнст служил в армии венгерского короля и недавно познакомился с отцом Иоанном, когда приезжал в Рогатин по служебным делам. Теперь Тыинской – частый гость. Вот и сейчас его конь на привязи у плетня, а шляхтич сидит за столом в пестрой, расшитой золотом венгерке и при сабле. Лисовский понимает причину прихода: Настя. Но отца Ивана совсем не интересует жених-католик, поэтому он так охотно одобрил слова своего побратима Максима. И хотя Эрнст покраснел, заерзал на скамье, Лисовский поднял чарку с крепким медом:

– Можно и выпить за такую оказию.

– Конечно! – властно крикнула мать. – Девушке шестнадцатый годок, а они уже продают ее! Слава Богу, дождалась помощи, стану я ее куда-то отдавать. В Рогатине полно женихов, зачем мне этот Киев или Запорожье…

Мужчины только переглянулись после этой бойкой тирады.

– Не кричи, старая, – нежно сказал Лещинский. – Поблагодарим Бога за то, что послал нам такую девушку, здоровую трудолюбивую.

– Еще и вежливую, – сказала крестная, – и добрую, как ясочка лесная.

– А еще и умная, – добавил басом костлявый отец Петр, сидевший скромненько в конце стола. Отец Петр – священник в старейшей в Рогатине деревянной церкви, стоявшей неподалеку от каменного храма, где служит Лисовской. Отец Петр, помимо всего прочего, ведет школу в Рогатине, учит детей украинскому, польскому, латинскому языкам, сам преподает географию, риторику и математику. Настя Лисовская – лучшая его ученица, и старик решил также добавить словечко, любуясь лицом своей воспитанницы.

А Настя действительно как картинка. Огромные карие глаза, а над ними, как черные молнии, – тонкие брови. «Одна бровь стоит вола», – ввернул дядя Максим. Нежный румянец, белое личико, тяжелая русая коса ложится на плечо. А еще – вышитая сорочка, красивое ожерелье, узорчатая плахта и чистые белые босые ноги.

– Неси, дочка, – мягко приказала мать. Настя шагнула и замерла: где-то в конце улицы послышался отчаянный крик, неожиданный и тревожный во время праздника.

За столом беспокойно переглянулись. Только отец будто ничего не слышал – наливал мед в деревянные чарки. Переодетый после службы в вышиванку, малиновые шаровары, он был нарядный и веселый: радовался, что вернулся из походов живым, основательно вспахал поле, засеял пшеницей и ячменем, тем временем прошли обильные – к урожаю – дожди; он закончит жатву и начнет со своими прихожанами укреплять Рогатин каменной стеной, а нынче приятно посидеть среди родных под грушей, которую неизвестно кто посадил – дед или прадед.

А с улицы доносился конский топот, и совсем близко, сразу за забором, тонкий испуганный голос прокричал:

– Татары! Татары!

По улице на коне, вихрем, промчался мальчик-пастушок, он-то и выкрикивал эти страшные слова. За ним летел табун, который хлопцы водили на ночь. Напуганные, неожиданно одичавшие лошади пуще возвестили о беде, чем крик мальчика.

Настя окаменела с миской яблок в руках.

– Матерь Божья! – воскликнула одна из женщин.

А отец, несмотря на грузное телосложение, мгновенно оказался в доме и через мгновение выскочил с саблей и мушкетом, который сразу перехватил гость из Канева.

Юлиуш Коссак. «Татарский танец»

– Пан отец!.. – осадил взмыленную лошадь соседский мальчик Ваня, который пас и лошадей Лисовских. – Орда… с Веселой рощи. Стадо отобрали, а мы с лошадьми убежали…

Во двор вбегали лошади. Их перехватывали Трофим, отец.

На церкви зазвонили колокола – тревожно, громко, часто.

– Трофим, седлай!

Заголосили женщины. Залаяли собаки. Заржали лошади. Поблек праздничный день.

Дядя из Канева уже на коне, на улице.

Бегут люди; матери с детьми. Забегают во двор к священнику, умоляюще смотрят на своего духовного отца.

– В храм, старики! – властно говорит отец Иван. – Девчата и хлопцы – в овраг! Тихо там сидите! С детьми – в храм… Жена, Настя, – в овраг… Мужчины, к оружию… За мной…

В руке Лисовского – сабля. Он уже на коне, гарцует по подворью. Глаза его горят победой.

– Быстро, люди! Но не тащите свои рядна… души спасайте. Скорее, девчата! Задержим, пока вы укроетесь… Старики, не бегите за молодыми, вы отстанете и приведете с собой татар в овраг!.. Детей не берите туда: будут плакать – басурмане услышат!.. Настя!

А она все еще стояла как каменная. Мать схватила ее за руку, миска полетела в траву, большие квашеные яблоки рассыпались по красной смородине.

– Беги в лес, дочка!

– А вы, мама?

– А я… не побегу… буду в храме.

– И я с вами… Нет, только с вами!

По улице проскакал конь шляхтича Эрнста Тынского и быстро помчался на запад.

– Сбежал, трясогузка! – яростно сверкнул глазами Лисовской. – Я хотел через него передать… Трофим! – позвал сына. – Быстро огородами к дядьке Свириду. И – в Теребовлю с ним. Там казацкая часть. Да и пусть они на помощь позовут польский отряд из Тернополя. Понял? Лети, сынок, Бог в помощь, и… прощай.

Трофим на добром коне исчез в зарослях сада.

Люди бежали в церковь. У входа стоял дьяк в черной рясе с иконой в руках – стоял неподвижно, словно ждал конца света.

Староста на колокольне вовсю звонил в колокола.

– Оберегай, отец Феодосий, храм иконой, а мы – саблей! – Крикнул Лисовской дьяку и повел немногочисленный отряд вооруженных рогатинцев туда, откуда уже поднимался к небу черный столб дыма.

– Отец! – воскликнула Настя, но толпа затолкала ее внутрь церкви, где горели свечи, а из темных стен успокаивающе смотрели на людей святые.

Настя смотрела на все невидящими глазами, она была потрясена и поражена, пока еще не пришла в себя.

Мать, вся в слезах, потянула дочь за руку:

– Сюда, доченька… Горе… Становись на колени… Помолимся Господу – он защитит и отведет.

В углах церкви женщины прижимали к груди младенцев, неистово молились старушки: церковь наполнилась людским гомоном.

Так прошел какой-то час. Вдруг, будто ветер подул: прибежали мальчики из своих хат:

– Горит церковь отца Петра…

– Отец Петр не выходит из нее…

– Татары на соседней улице…

– Наши их косят, секут, а те лезут… – громче, отчаяннее произносились молитвы. И вдруг истошный крик женщины у входа.

Тяжелый топот ног снаружи. Пах! – Стрела впилась прямо в темно – восковой лоб Николая – угодника… Гортанные чужие крики, как собачий лай…

– Татары!

– А-а-а!

Они ворвались в церковь, как голодные волки. Ворвались хищные, злые. С кривыми саблями, окровавленными ножами. Грязные, пыльные лица. Засаленные косматые островерхие шапки. Дикие взгляды налитых кровью глаз. Ловцы людей. Снуют. Схватили одну женщину, вторую… Швырнули младенца о каменный столб – и всех взбудоражил сумасшедший крик матери. Полилась кровь по холодному полу, брызнула на стены, иконы.

Церковь превратилась в страшный ад. Только святые угодники безразлично наблюдали за дикой резней.

Согласно своим страшным обычаем, татары уничтожали младенцев, маленьких детей, а девушек, молодых женщин, подростков хватали, связывали вместе.

Скрутили руки и Насте. Она совсем близко увидела щелочки красных нечеловеческих глаз. Мать бросилась защищать дочь, укусила вонючую руку татарина, который взвыл от боли. Над матерью блеснул нож.

– Мама! Мамочка!..

Лежит мать, истекает кровью, что-то шепчет. Слышит Настя:

– Доченька… хотя бы руками задуши бусурмана.

А Настю несут. По крови… по детским тельцам… Воздух дрожит от неистового, сумасшедшего крика матерей. На улице, перед входом в церковь, Настя увидела дьяка… Лежит он с прижатой к груди иконой – лежит без головы. Настю бросают на траву. И тотчас раздается чей-то властный окрик. Девушку отпускают. Перед ней на белом коне какой-то татарин в чистой шелковой желтой одежде, белой мохнатой шапке. Клинообразная рыжая бородка, широкие скулы. Прищуренные глаза жадно разглядывают ее. Улыбнулся. Не по-человечески, хищно. Прищелкнул языком. И махнул рукой. Насте скрутили руки, бросили на подводу. На какие-то узлы, на украденные украинские ковры. Повезли.

А вокруг горит село. По садам, сараям шныряют вороватые фигуры с ножами. Крики, стенания. На улице – трупы татар. И хлопцы наши с саблями и цепями лежат. И у целой горы бусурманских трупов – малиновые шаровары, вышиванка – уже не белая, а красная… Руки раскинул, ниц лежит…

– Отец! – затрепыхалась в веревках Настя. – Родненький мой… Встаньте, посмотрите… На кого же покинули меня?.. Добрый мой батюшка…

Молчит отец Иван. Лежит, порубленный, прислонил ухо к земле. Будто прислушивается к стону земли.

* * *

Степи. Безграничные, зеленые, ароматные от трав и цветов. Орлы в чистом голубом небе. Свист сусликов.

Но не радует степная красота Настю Лисовскую, ее односельчан. Их гонят огромной толпой, гонят вместе со скотиной.

Девушки, женщины, связанные канатами парни, мужчины в колодках, и вокруг на лошадях – всадники в косматых шапках, с грязными, обгоревшими на солнце, чужеземными лицами. Тяжело скрипят телеги, наполненные украинскими сундуками, словно в такт гнетущей мелодии:

 
Там в долине огни горят,
Там татары полон делят…
Один полон с женщинами,
Второй полон с девушками…
 

Рыжебородый не позволяет Насте идти пешком. Она – на телеге. В тени грязной халабуды. Настя пытается спрыгнуть в толпу, ей стыдно сидеть на телеге, когда все односельчане сбили в кровь ноги, но старый татарин силой удерживает ее, грозит кнутом.

Не трогают ее вечерами, когда хищные ордынцы целыми группами тащат рогатинских девушек в высокую траву. Тогда она закрывает уши, чтобы не слышать отчаянных воплей, жалобных девичьих криков.

– Мама, мама, за что такое наказание? Что со мной будет дальше? – рыдает под навесом Настя.

Иногда ей кажется, что все это страшный сон, что вот-вот он кончится, и она, Настя, снова окажется на своем зеленом дворе, а за столом под грушей сидят отец, мать, Трофим, и дядька Максим рассказывает о ее счастливой жизни, о невесте, и кукушка в саду предскажет всем долгие годы…

Нет, не сон. А отца у нее уже нет. И матери тоже. Остались там, в родном селе, порубленные, посеченные, их похоронят люди, которые придут из соседних сел. Или из Теребовли, куда, видели односельчане, все-таки поскакали Трофим и дядько Свирид. Поэтому, все ждут, то и дело оглядываются: нет ли погони? Не слышен ли топот казацких лошадей? Но чем дальше, тем меньше надежды…

В то воскресенье, ограбив и разорив деревню в праздник Троицы, захватив богатый ясырь и догнав нескольких беглецов возле оврага, погнали татары всех из Рогатина на юг. К ним присоединились еще два отряда, которые грабили соседние села. Остановились на ночь в каком-то лесу, и отдохнуть не пришлось, потому что среди татар поднялся шум – рядом казаки. Бросили ордынцы большую часть скота – трусцой погнали людей и привязанных к телегам коров и лошадей. Гнали, гнали и гнали. Тарахтели подводы, падали на землю сундуки с награбленным добром – его уже не поднимали, – а того, кто громко кричал, тут же пронизывали копьем. Потом весь день скрывались в роще у самого Днестра и снова – петляли, бежали, подгоняемые палками люди, пока не оказались в степях. Уже здесь Настя, которая до сих пор лежала связанная на телеге, увидела в группе свою крестную мать и казака из Канева. На стоянках в степи всех мучила жажда, – Настя приносила своим кувшин, полный холодной воды, которую ей давал сам рыжебородый. Крестная мать из упитанной черноволосой женщины превратилась в засушенную старуху. Дядьку из Канева сильно избили. Настя промыла ему раны, перевязала голову лентами со своей рубашки.

– Вот так погостил! – бушевал дядько Максим. – Вот высватал ясочку для своих сыновей.

– Где же наши? – горько вздохнул дядька, глядя на горизонт. – Где же наш гетман Ружинский, с которым я и твой отец, царство ему небесное, били Мелик-Гирея под Белгородом в позапрошлом году, когда бусурманский хан убежал от нас? Где же казаки? И не знают, пожалуй, в Сечи, что татары вытворяют. Не могут, изверги, Сечь укусить, большую Украину, так по окрестностям шныряют, как разбойники! Видишь: откусят и – бежать! Ворюги! Еще и выбрали день – Троицу, когда весь православный мир пьет – гуляет! Эх, вырваться бы мне на волю, я бы отплатил и за Ивана, и за всех.

– Что с нами будет? – шепчет Настя. – Куда нас ведут?

– В Крым, дочь. Продавать нас, как быдло. А потом прикуют цепями к веслам на галерах. Станем рабами вечно. А тебя, доченька, купит в жены какой-то старый хан…

– Ой, никогда! Я покончу с собой, но этого не будет!

– Не бери грех на душу, Настя. Ничего не поделаешь. Не уберегли мы околицу вашу. Так случилось. Главное: не забывай Украину. А когда станешь женой, или служанкой, или рабыней у хана или еще у какого-нибудь ирода, будь они прокляты, не забывай, дочка, кто ты и откуда. Помни, что в татарских темницах много наших казаков гибнут, от ночи и до ночи умирают на тяжелой работе. И если ты, зоренька, окликнешь их на родном языке, для них это будет большим счастьем. А еще если ты, служанка, или рабыня, или жена, ключи украдешь и выпустишь казаков на свободу, тогда уже тебе почет вовек. Но когда еще и задушишь собственными руками какого-нибудь бусурмана, тогда тебя Бог не забудет. Только сама не обусурманься, доченька. Осиротела ты, но не совсем: не забывай веру свою, язык родной, – дома его не замечаешь, этот язык, а на чужбине он как отец, и мать, и вся Украина.

Василий Верещагин. «Продажа ребенка-невольника»

Серьезно задумалась Настя над этими словами, вспомнила материнское: «Хотя бы руками задуши бусурмана».

…Гортанные возгласы, хлопки кнутов быстро поднимают людей и снова гонят их, гонят, гонят. Сидит Настя в шалаше, а слова дядьки Максима не идут из головы. И еще перед глазами мать, отец и отец Петр, ее учитель. Односельчане рассказывают, что он встал возле церкви с саблей, не одного татарина зарубил, а когда загорелась церковь, в ней и сгорел. Не спасался и не убегал.

– Вечная вам память тебе, отец, – шепчет Настя.

Бредут люди. Красивые девушки – их красоту осквернили. Матери несут истощенных детей – из них потом вырастут янычары. Казаки – они поседеют на галерах и однажды исчезнут в морской пучине… Бредут и оглядываются. Не видно? Не слышно?

Нет, не видно. Не слышно.

Как-то вечером пленники увидели волны Днепра, стены небольшой крепости на берегу и огромный паром, на котором их должны перевезти в проклятую татарщину, как на тот свет. И тогда они оставили все надежды на спасение. Падали на колени, целовали родную землю, рвали полынь, засовывали под рубашки на память, плакали, рыдали:

– Прощай, мать-Украина!

– Прощай, мир крещеный!

– Прощай, белый свет!

А на рассвете появились казаки. Стали штурмовать крепость, уничтожать татарский гарнизон, и здесь, на стене, в коротком лютом бою погиб Трофим, так и не увидев родной сестры. До вечера пылала бусурманская крепость. Каждый закоулок осмотрели, но пленников нигде не было.

А Настя уже на шумном, крикливом страшном базаре в Кафе. Вот она, Кафа, о которой не раз рассказывал отец. Кафа, которой пугали детей в Украине.

Солнце палит с самого утра. С моря дует горячий соленый ветер. Кипит человеческое море. И что удивило Настю, среди ордынского гомона слышна украинская речь. Даже слепой кобзарь уселся в тени крепостной стены, тихо напевает казацкую думу.

Настя стоит под шелковицей. Ее продает сам рыжебородый. Его служанки искупали Настю, одели в шелковую магробу, что так красиво облегает ее стройный стан. Перед ней – целая толпа татар, каких-то смуглых чужаков в пестрых одеждах, все чмокают языками, рассматривают ее, что-то обсуждают с рыжебородым и сокрушенно покачивают головами, – наверное, слишком высокую цену запрашивает за нее проклятый татарин. А неподалеку – рогатинцы, ее односельчане. С ними обращаются грубо – щупают мышцы, осматривают зубы, крутят во все стороны. И вот уже крикнул Насте дядька Максим, окруженный чужаками в белых длинных одеждах:

– Прощай, Настя… Помни мои слова: не забывай веры своей, Украины и родной язык – он тут как голос с неба.

– Люди добрые, – поклонился дядько Максим рогатинцам, – может, кто вернется в Украину, передайте сыновьям в Сечь и в Киев, что их отец Максим Некора был продан в Сирию на галеры. Видимо, навсегда. Прощайте, земляки, и простите меня.

– Пусть Бог простит, – вздохнула площадь.

И только кобзарь сильнее затосковал, запричитал словами старой песни:

 
Ой, чужбина, чужбина,
Почему здесь так студено?
Нет ни ветров, нет ни морозов,
А глаза мои полны слез…
 

А за Настю идет торг. Что-то азартно судачат татары и чужестранцы, спорят, теребят свои кошельки.

Неожиданно все замолчали. Уважительно поклонились кому-то, – в сопровождении свиты на коне подъехал почтенный господин в дорогой одежде, белоснежной чалме, ярких сафьяновых сапогах.

Кривая сабля играла на солнце драгоценными камнями. Лошадь гарцевала, разгоняя людей. «Богатый турок какой-то, – подумала Настя. – Недаром татары так прогибаются перед ним».

Действительно, все вокруг стали перешептываться: «Паша Ага». А он гордо глядел по сторонам, прищуривая глаза. Вот скользнул взглядом по Насте, потом еще раз посмотрел – и уже не отводил восхищенных, широко раскрытых глаз. Подъехал ближе, соскочил с коня. На красной морде рыжебородого появилась довольная улыбка: подъехал толковый купец.

Да, юность брала свое: ни страшное сиротство, ни адское горе, ни чужеземный город не стерли с нежного личика Насти нежного румянца. Не поблекли ее брови и сочные губы. Большие карие глаза смотрели на мир печально, и в этом тоже была своя прелесть. Настя немного похудела, но стала еще стройнее, гибче.

– О, Роксолана, – сказал, наконец, паша. Настя презрительно скривила губы – она слышала от отца, что украинских девушек турки зовут Роксоланами.

Паша протянул руку и кончиками пальцев дотронулся до Настиной щеки. Но она ударила его по руке, и все вокруг испуганно переглянулись, а рыжебородый почернел.

Богатый турок одобрительно кивнул головой.

– Добре, добре, – медленно произнес он украинские слова.

О чем-то спросил рыжебородого, потом кивнул кому-то – подошел золотоноша с большой шкатулкой, и в подол широкого халата татарина посыпалось золото. Быстро опустела шкатулка. Низко-низко склонился рыжебородый, как будто золото пригибало его к земле. А Настю мгновенно посадили на носилки, и черные, голые до пояса рабы понесли ее за пашой.

Над Кафой не затихала многоголосая суета.

«Нет, сейчас все прекратится. Я не поеду в проклятый Стамбул. Разве оттуда можно убежать в Украину? Никогда. Прости меня, Боже…»

Настя перегнулась через толстый борт галеры. Плещет, бьется волна о корабль. Светит месяц, выстилая серебристую дорожку к призрачному горизонту. Тишина на корабле. Все спят. Только скрипят уключины, слаженно бьют весла по воде – полный штиль, и невольники-гребцы выбиваются из сил.

«Сейчас, сию минуту… прыгну в воду… Все, прощай, белый свет!»

Настя смотрит в воду, на сверкающие отблески. Неужели все кончено? Но какая-то сила прижимает ее к палубе, не дает и шагу ступить. Ой, не хочется умирать! Но не хочется и плыть за море – оттуда уже не вернешься в Украину. Лучше умереть…

Но не одна она плывет. И там, в проклятой Турции, много украинцев. Отверженных, забытых, несчастных. А может, ей удастся чем-то помочь им, может, и отомстит за смерть родного отца и матери? А может, этот проклятый паша сделает ее своей женой или служанкой, и она убежит с казаками домой?

Настя отходит от борта галеры.

А снизу, из-под палубы, где сидят галерники, доносится песня. Тихая, печальная, и Насте удается расслышать некоторые слова:

Бедная наша, бедная наша головушка, что чужая сторонушка…

Девушка осторожно, чтобы не разбудить стражу и своего слугу-негра, спускается к галерникам, но они замолкают.

Голые по пояс. На ногах кандалы. Одни гребут, другие лежат тут же на скамьях – спят после тяжелой каторжной работы.

– Вы с Украины? – тихо спрашивает Настя.

– Слышь, Семен? Она по-нашему говорит.

– С Украины, дочка.

– И ты, ты тоже с Украины?

– Что, доченька? Жива ли еще она, наша матушка?

– А звезды светят?

– И давно ты оттуда?

Те, что спали, просыпаются, они с жадностью смотрят на нее, ждут.

– Третья неделя, как я с Украины.

– Третья неделя… а мы… – Длинные весла падают в воду все медленнее и медленнее.

– Братья! Это же будто бы вчера она там была… И откуда ты?

– С Рогатина.

– А мы из Черкасс… Из Сечи… Из Полтавы… Миргорода.

– Рогатин… Далеко забрались бусурманы.

– Во время Троицы налетели, – рассказывает Настя.

– Изверги, осквернили Зеленое воскресенье. А кто сейчас гетман?

– Ружинский… Разбили в прошлом и позапрошлом году Мелик-Гирея… Мой отец участвовал в походах.

– Да, да… Евстафий, значит, гетман, пусть будет здоров!

– Мало он по морю гуляет…

– Не обленился…

– Забыл о нас… Уже семнадцать лет прикованы…

«Семнадцать лет, – шепчет Настя. – Это еще на свете меня не было».

– Вот какие девчата в Украине подрастают!

– Только кому эта красота достанется? Хану в гарем?

– Не все же хану, останется и для Украины. Видишь, как красиво говорит.

– Спасибо, доченька, что обратилась к нам. Расскажи еще что-нибудь об Украине.

Галерники перестали грести, и корабль остановился. Тут же свистнула плеть, послышалась гортанная ругань часового, зашумели надзиратели, и невольники взялись за весла.

– Иди, дочка, спасибо тебе, услышали живое слово с Украины, и уже полегчало.

Заскрипели уключины, опять слышен плеск волны за бортом. Настя поднялась наверх, в свой угол.

Когда утром Настя проснулась, корабль стоял. В окошке она увидела сверкающий на солнце город – высокие белые минареты, роскошные дворцы, низкие здания.

Чужой город. И чужое небо – какое-то синее, непрозрачное, не такое нежно-голубое, как на Украине. Дальней, родной Украине…

Константинополь. Вид с башни Сераскир

Послышался шорох, и Настя быстро укрылась по самые глаза. Вошел паша, уже не такой важный и напыщенный. Настя удивилась, когда он слегка поклонился ей и плавно протянул руку к окну. Сказал на ломаном украинском языке:

– Вот Стамбул. Столица империи. А скоро тебе, Роксолана, окажут высокую честь – я тебя покажу царю царей, султану из султанов, наместнику Аллаха, великому Сулейману! – паша, произнося эти слова, приложил руку к груди и поднял кверху глаза.

Настя не сдержалась, насмешливо улыбнулась – улыбнулась впервые за эти страшные дни, – слишком неискренни были ужимки пожилого паши при упоминании султана. «А зачем меня показывать Сулейману?» – подумала девушка.

* * *

Несколько дней Настю готовили к встрече с султаном, ее поселили в двух роскошных больших комнатах в девичьей части гарема – серале. Искусно зарешеченные окна выходили на бухту Золотой Рог, где покачивались дубы, галеры, парусники, бригантины. Настя видела гребцов – полуголых, обветренных, мускулистых. Среди них, видимо, были и земляки.

Дверь вела в большой двор – там журчали фонтаны, пахло цветами и горделиво прохаживались стройные красавицы с черными длинными волосами и такими же черными злющими глазами. Да – невольницы султана из гарема. Настя вышла в сад, ее обступили одалиски, наложницы, старые валиде – жены усопших султанов, мрачно рассматривали юную красавицу.

Настя не увидела ни одного участливого, даже теплого взгляда. Все смотрели с завистью, как на соперницу, и девушка чувствовала, что обитательницы гарема готовы ее растерзать.

«Неужели мне суждено жить среди этих змей?» – тоскливо подумала Настя и скрылась в свои покои. Днями не отходила от окна, смотрела на бухту, всматривалась в горизонт.

«Почему я не птица? Полетела бы в Украину, в свое село. Мама, мама, кто тебя похоронил? И где? А отец… А Трофим… Жив? Почему не спешит с войском запорожским освобождать христиан – земляков и свою сестру из неволи? Увы! Разве придут они сюда, на край света, за море Черное, холодное? Сюда и ветры с Украины не долетают. Не увидеть мне больше родного края, родительских могил, белой хаты, не увидеть и брата».

Печалилась Настя. И злость, беспощадная ярость закипает на врагов, которые так внезапно, по-воровски ворвались в ее мирную, счастливую жизнь, осиротили, поработили…

«Ну, я должна что-то сделать. Задушу хотя бы одного турка. Может, и самого султана! Нет, лучше сожгу дворец. Чтобы горел и огонь увидел бы весь мир. Чтобы и на Украине услышали, как отомстила Настя Лисовская!»

Настя ходила по тускло освещенным покоям, и в ее голове созревали разные планы. Но остановилась она на одном: поджечь дворец. О, как будут гореть эти деревянные украшения, ковры, ткани. Она будет готовиться долго, терпеливо, но осуществит свой замысел.

А вокруг девушки суетились служанки, евнухи-негры. Купали ее в душистых, ароматических купелях, подбирали роскошные наряды. Только к лицу Настя не позволяла прикасаться – ей не нужны румяна, белила, духи. И служанки и евнухи удивлялись, натянуто улыбаясь.

Настя выросла среди искренних, открытых людей, и эти искусственные улыбки раздражали ее.

– Вы такие же несчастные, как и я, почему неволите душу – улыбаетесь, когда хочется плакать? – говорила им Настя. Но рабы не понимали и продолжали скалить зубы.

На третий день пришел паша. Он низко поклонился Насте, как хозяйке, придирчиво осмотрел ее с ног до головы и остался очень доволен. Настя была очаровательна.

На плохом украинском языке паша (звали его Хусейн) стал учить девушку, как она должна вести себя перед султаном. Надо подойти к повелителю повелителей и упасть перед ним на колени. Затем поцеловать подол золотого халата или кончик серебристого ботинка. Потом ждать, что скажет повелитель.

Выслушав пашу, Настя гневно сказала:

– На колени я упала бы только перед родителем, если бы они вернулись сюда с того света. Но еще перед тем, кто освободил бы меня из неволи…

Паша не понимал слов девушки – показывал, как она должна падать ниц.

На следующее утро паша снова пришел и велел одеть Настю: они пойдут к султану.

Девушку одевали, а паша время от времени поглядывал во двор на солнечные часы. Наконец все было готово, Настя стояла, покрытая легким голубым туманом, как сказочная фея с древних легенд и мифов. Но фея едва сдерживала слезы.

– Не забывай, что ты должна делать, – напомнил паша. И повторял еще и еще, только возбужденно, нервно. У Хусейна тряслись руки, Настя поняла, что паша боится рассердить султана, боится не угодить ему.

– Не забудь… не забудь поцеловать ботинок, иначе… – Паша черкнул ладонью по шее.

«О, наверное, если я не поклонюсь султану, паше отрубят голову. Ну что ж, хотя бы так отомщу за надругательства».

Они шли по бесконечной анфиладе роскошных комнат падишаха. Теперь судьба юной красивой украинской девушки зависела полностью от Сулеймана, которого историки всех времен и народов называли одним из самых грозных и могущественных повелителей Турции.

«Я, – писал Сулейман, – султан среди султанов, царь царей, раздающий короны монархам во всем мире, тень Аллаха на земле, султан и падишах Белого (Эгейского) и Черного морей, Анатолии, Карамании, Румынской земли, Зулькадраша и Диарбекера, Курдистана, Азербайджана, Персии, Дамаска, Алекко, Кипра, Мекки, Медины, Иерусалима, всей арабской земли Аравии, Йемена и многих других земель, завоеванных оружием моих благородных и славных предков (да освятит Аллах их могилы!), а также добытых огненным мечом и победоносной саблей моего августейшего величества…»

Сулейман Великолепный – называли его в Европе, потому что европейские посланники ни у кого не видели столько золота и таких роскошных позолоченных дворцов, и щедрых пиров, и больших охотничьих выездов. Только у Сулеймана.