Гнездо аиста

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Лавряшина Ю., 2024

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024

* * *

Пролог

Мешок был тяжелым, и внутри него шла какая-то неведомая человеку жизнь. Следовало всего лишь затащить мешок на гору и оставить там. Никаких подвигов не требовалось, чтобы совершить это, но человека не покидало ощущение, что в эти минуты происходит нечто важное. Не только с ним, а со всем миром.

Это смутное, тревожащее его чувство родилось не оттого, что поручение было дано самим Богом… Человеку и прежде доводилось выполнять Его задания. Но раньше не возникало этого неприятного, унизительного подозрения, что его испытывают. А на самом деле Бог хочет от него совсем не того, что было выражено простой фразой. Может быть… Скорее всего, совсем противоположного…

Человеку даже пришло на ум, не ждет ли Господь, что он поступит по-своему – то есть так, как не смел до сих пор. Он поставил мешок среди камней таким образом, чтоб один подпирал его снизу, и прислушался. Кто-то копошился под грязной мешковиной, однако наружу не рвался, а так – ворочался потихоньку, будто устраивался поудобнее. Невозможно было понять: одно там существо или несколько маленьких.

«Как же оно… они выживут, если я оставлю мешок на той голой вершине? И веревку развязывать мне не велено…» – человек отер лицо просторным рукавом и засмотрелся на влажные полосы, оставшиеся на холстине. Там, наверху, нет даже воды… Да если б она и была, как до нее доберешься, когда тебя так упрятали?

Мысли сбегали по его спине холодком, хотя солнце светило вовсю: «Почему Бог хочет его… их смерти? Они ведь умрут там… Точно умрут. Разве не Он их… его создал? В каждую тварь жизнь вдохнул Он. Кто ж еще? А они живые, вон как шевелятся…»

Ему впервые было совестно того, что он делает, и все не верилось, что Господь хочет именно этого. Все казалось, что чего-то он не понимает в хитроумном плане, который только кажется таким простым, а на самом деле содержит ловушку, в которую человек углублялся каждым своим шагом. Хоть он и передохнул, ему становилось все тяжелее, и ноша набирала вес, пока человек переползал от одного сухого кустика к другому.

Сердясь на себя и от этого еще скорее выбиваясь из сил, он цеплялся за колючие ветки, чтобы не скатиться вниз, потому что камни оказывались то слишком гладкими и запыленные ступни скользили по ним, то напротив – трухлявыми. Они рассыпались множеством песчинок, будто человек наступал на муравейники и потревоженные насекомые в панике разбегались. Ему даже чудилось, будто ноги уже горят от мелких злых укусов, и казалось, что если б он смог хорошенько их рассмотреть, то увидел бы кровавые насечки.

И все же, как бы ни палило солнце, ни ломило спину и ни заплетались ноги, главная трудность заключалась в нем самом. Привычное душевное равновесие, с которым он жил все эти годы, было внезапно нарушено, перетянуто в одну сторону и сильно давило на сердце тяжестью загадочного мешка, в котором человек попеременно видел то жертву, то своего мучителя. Он не мог решить, с чем смирился бы скорее, ведь постоянно помнил о том, что вообще не должен принимать никаких решений. Ни один волос с его головы не упадет без воли Божьей, при чем же тогда его собственная воля?

Вся беда была в том, что она уже пробудилась, помимо желания человека. Невидимая и не ощущаемая им прежде скорлупа треснула под нарастающим весом его ноши, и к жизни пробудились еще до конца не оформившиеся, не осознанные человеком стремления и помыслы. И главной, громогласной стала необходимость знания.

Ему так хотелось узнать, кто же спрятан в мешке, что он пытался спиной распознать члены беспокойного существа и по отдельным ощущениям составить образ. Но тело его всегда было мускулистым и неприхотливым. Он чувствовал жизнь, но не мог понять, какова ее форма.

«Если я вынужден обречь кого-то на смерть… А ведь это так и есть! То я должен хотя бы узнать – кого?!» – вопль заглушал в нем и голос разума, твердивший, что неведомое всегда таит в себе долю опасности, и знакомую молитву послушания.

Это новое для человека желание растекалось по жилам какой-то пугающей, кипящей страстью, и все его тело уже содрогалось от нетерпения. Казалось, даже кожа его вздувается буграми и они перемещаются, наползая друг на друга, то сливаясь, то расходясь. Время от времени его охватывал холодный страх, что он и сам превращается в нечто новое, которое может быть сродни тому существу, что он нес на вершину горы. Он то и дело бросал пугливые взгляды на свои вздувшиеся от напряжения кисти, в которых тоже что-то пульсировало и сдвигалось, облизывал пересыхающие губы, чтобы убедиться – на них по-прежнему тонкая кожа, и прислушивался к дыханию, надеясь не обнаружить в нем новых звуков.

«А может, и там человек? – размышлял он, страшась новых догадок. – Вдруг все наоборот: не я превращаюсь в него, а он в меня? И потом окажется, что я убил своего двойника… Себя самого. Или того, каким я хотел стать…»

Так, мучая себя, человек снова и снова возвращался к простому ответу, что раскрыть тайну мешка можно только одним способом – развязав веревку.

«Нельзя!» – с ужасом вскрикивал кто-то, но человек не то чтобы не слышал его, а не хотел слышать. Он еще делал попытки отвлечься и разглядывал то и дело встречавшиеся причудливой формы камни, которые все были точно скошены ветром и устремлялись к небу наклонно, как еще не выпущенные, но нацеленные стрелы. Трава, прокладывающая себе путь в расселинах, тоже напоминала стрелы, только детские, тоненькие. Ей явно не хватало влаги, и ее листья выглядели иссохшими, хотя и не утратили привычной зеленой окраски.

Человек с тоской представил, как внизу протяжные, сочные травяные пряди устилают всю землю и по ним так приятно пройтись утром, когда они ласкают свежо и влажно, как искупавшаяся в ручье женщина. Ему захотелось поскорей спуститься вниз, найти поросшую клевером и ромашками поляну, упасть на спину и, жмурясь от удовольствия, смотреть, как солнце серебрит ветви берез, а перед глазами туда-сюда проплывают сосредоточенные на своем главном деле шмели. И даже нечистые деревья, вроде сухой вербы, не вносят разлада в это мирное царство счастья. Разве вся нечисть также не создана Богом из его собственных отражений и согрешивших ангелов?

«А может, там как раз и спрятан такой ангел?» – Человек прислушался к шевелению в мешке с новым приступом страха, ведь ему никогда еще не доводилось встречаться с кем-то из иного мира. Он попытался доказать себе, что справится со своим загадочным пленником, кем бы он ни был… Ведь человек был молодым и сильным, а существо в мешке вряд ли могло оказаться ему даже по пояс. Уж он сумел бы затолкать его обратно, после того как…

«Нельзя!» – снова и снова вскрикивал кто-то неведомый, который, наверное, пытался оберегать, но уже раздражал человека, успевшего поверить в свое право распоряжаться судьбами. Этот назойливый голос внезапно вызвал к жизни вопрос, который казался очевидным, но почему-то до сих пор не возникал: «Отчего тот бедняга не издал до сих пор ни звука? Даже если он нем, замычать-то он может…»

Чувствуя, что не в силах дольше бороться с измучившим его любопытством, человек опять свалил мешок на камни и умоляюще посмотрел на небо. Оно было подернуто серой пеленой и выглядело безразличным ко всему.

«Разве Богу есть дело до того, что творит какой-то маленький человек? – продолжал уговаривать он себя. – У Него найдутся дела поважнее… Он и не заметит, как я гляну одним глазком…»

И все же его не оставляло ощущение, что он совершает преступление. Хоть и незначительное, но противное Божьей воле. Он опасался, что, если оно даже останется безнаказанным, груз содеянного будет давить ему на сердце всю оставшуюся жизнь. И это будет потяжелее проклятого мешка…

Пока он пытался развязать крепкий узел, который тоже казался живым и ускользал, пальцы у него дрожали и мешали друг другу. С кончика носа то и дело срывались мутные капли, и человек спохватывался: не плачет ли он от страха? Ведь ему действительно было так страшно, что хотелось бросить мешок прямо здесь, на склоне горы, и убежать в свой счастливый, зеленый мир.

Но желание узнать одолевало его еще сильнее того ужаса, который, казалось, вытекал тонкой струйкой из самого мешка. Оно заставляло его торопиться, теряя голову, как спешат юноши узнать тайну любви. И наконец ему удалось распутать веревку…

Вырвавшийся вопль оглушил его самого точно гром небесный. Отскочив в сторону, человек с омерзением тряс руками, пытаясь освободиться от мгновенно облепивших его гадюк, пиявок, червей, пауков и прочей нечисти, которая все это время скрывалась внутри. Он все громче кричал от отчаяния, видя, как стремительно расползаются эти гады в разные стороны, и слышал, как нечто постороннее, треск ткани, которую он рвал на себе. Уже понимая, что нет никакой возможности затолкать их обратно в мешок, он еще пытался поймать хоть кого-то, но пока он хватал змею, пауки уже забивались под камни, а когда человек переворачивал их, там уже никого не оказывалось…

– Господи, – жалобно простонал он, не смея поднять глаза к небу. – Что же я наделал… Я же выпустил в мир нечистую силу…

Он был так потрясен, что даже не замечал слез, катившихся по его пыльным щекам. Втянув голову в плечи, он ждал, когда его поразит молнией, а минуты все шли… И минуты эти принадлежали миру, который человек мог сделать лучше, да не сделал…

Вдруг он вздрогнул, заметив, что искусан в кровь. Потом вспомнил, что подозревал это, и чуть успокоился. Но уже в следующую секунду понял: его ноги покраснели совсем не от жалящих прикосновений гадов. И сами ноги эти вроде как уже не его, хотя он продолжал ощущать каждый палец и уверенно стоял на этих тонких красных птичьих лапах. Перед глазами его внезапно выросло что-то такого же цвета, похожее на стрелу, о которых он думал по дороге.

– Я… – начал было он, но из вытянувшейся, болезненно изогнутой шеи вырвался только горестный клекот.

Он попытался ощупать свое лицо, но белые крылья с черной оторочкой по краю только испуганно взметнулись и опали. Повинуясь новому для него инстинкту, он запрокинул голову, прижавшись узким затылком к мягкой, шелковистой спине, и, клацая клювом, закричал о своем одиночестве, уже пораженный знанием, которое заслужил, а не которого жаждал: что отныне он будет зваться аистом и до конца света исправлять свою ошибку, пытаясь отыскать и уничтожить выпущенных им гадов, которых Бог назвал нечистою силой…

Глава 1

Черемуха казалась и не деревом даже, а большим душистым облаком, в котором можно плыть, покачиваясь от удовольствия и только изредка чихая оттого, что в носу слишком щекочется. Жоржик то и дело утирался ладошкой, но с дерева не слезал. Ему нравилось и то, что люди сверху казались совсем другими, маленькими, и то, что он сам тоже постепенно становился другим, и даже голова его вела себя по-другому. Все в ней стало мягким и подвижным, как желток в скорлупе, который влажно булькает, если взболтать его у самого уха.

Сейчас Жоржик слышал все так, будто окунулся с головой в воду и уже вынырнул: из ушей хлынуло, но до конца они еще не освободились. От этого странного ощущения ему стало смешно, и он негромко хихикал, продолжая потягивать носом и чихать. Если бы мальчик разбирался в тонкостях наркотического опьянения, то нашел бы много общего, но ему было всего одиннадцать, и ни о чем таком он еще и понятия не имел, хоть и вырос среди артистов. Жоржик чувствовал только, что ему хорошо и весело и близость черемухи приятно волнует его.

Кора у этого дерева была некрасивой – морщинистой и черной, а цветы совсем молоденькими, как мама Жоржика на свадебной фотографии. Такое несоответствие очень занимало неторопливые мысли мальчика, и, отыскивая ему объяснение, он не сразу заметил человека, наклонившегося над поваленной березой. Дерево было совсем старым, и недавний ураган его надломил. Отцу Жоржика пришлось заставить плотника, работавшего во дворце, спилить ствол до конца, иначе береза могла обрушиться на кого-нибудь из зрителей.

«Не размажет, конечно, – веселясь, отзывался Иван Таранин. – Но пугнуть может… А зрителя беречь надо!»

Жоржик так и подумал: «Зритель», рассматривая согнутую спину незнакомца, одетого почему-то в темный костюм. Мальчик даже вспомнить не мог, чтобы его отец надевал что-нибудь темное. Даже смокинг у него был белым. А сегодня с утра солнце пекло так, что прожигало даже тоненькую маечку Жоржика.

«Чего он мучается в таком костюме? – подумал мальчик с недоумением и неожиданной жалостью. – Хоть бы пиджак снял… Может, стесняется?»

Человек внизу между тем что-то ощупывал на березе и чуть ли не нюхал. Стараясь не хрустнуть ни одной веткой, Жоржик пополз вниз и мягко спрыгнул на траву. Но его присутствие уже было обнаружено. Мужчина повернулся и с каким-то несвойственным взрослым виноватым видом принялся отряхивать длинные ладони.

– Здравствуйте, – вежливо сказал Жоржик, помня наставления отца о том, как нужно принимать зрителей. – Вы во дворец пришли? На праздник?

– Во дворцах бывают балы, – пробормотал гость так неразборчиво, что мальчик не расслышал и, забыв о правилах, удивленно протянул:

– А?

Незнакомец рассмеялся, широко растянув губы. Смех у него был тихий и дробный. Жоржику он показался совсем не веселым. Его родители смеялись по-другому.

Мальчику почему-то пришло на ум слово «старомодный», хотя толково объяснить, что именно в этом человеке показалось ему старомодным, он, пожалуй, не сумел бы. То ли этот неуместный в солнечный день костюм, то ли манера отбрасывать со лба сходившиеся острым мысиком темно-русые волосы, как делали в старых советских фильмах, то ли какая-то общая угловатость и неповоротливость…

«Смешной какой! – тепло подумал мальчик. – Совсем не страшный…»

Только себе он мог признаться, что побаивался почти всех отцовских приятелей. Они напоминали ему питбультерьеров, которых держали, – добродушных с виду, но готовых в любой момент вцепиться в горло. К артистам это, конечно, не относилось…

«Но вот он же не актер, – попытался урезонить себя Жоржик. – С чего я решил, что он хороший?!»

– Смотри, что я тебе покажу, – мужчина поманил его рукой. – Кстати, можешь называть меня Клим. Это вполне удобно. Мне за день надоело, что все зовут меня по имени-отчеству. Или доктором…

– А я – Жоржик Таранин, – без смущения представился мальчик. Он давно привык к этому «театральному» имени, которое придумал отец, и уже перестал уточнять, что на самом деле его зовут Георгием.

Про себя он повторил с удивлением: «Клим». Что-то в этом имени казалось ему очень знакомым, что-то так и вертелось в голове… Жоржик даже напрягся, чтобы поймать это странное ощущение узнавания, и когда это ему удалось, вскрикнул от удивления:

– Но вы же… Вы же не Клим Жильцов, правда?!

– А почему нет? – усмехнулся тот. – Боюсь, что я как раз он и есть.

– Ой! – Мальчик ухватил его за рукав пиджака с той непосредственностью, что всегда была в нем, а от полусценического образа жизни развилась еще сильнее. – Ой, это правда вы? Мы же вашу «Лягушку» играем! Такая здоровская! А я и не думал, что могу увидеть вас живьем! Почему вы никогда не приходили к нам в «Шутиху»?

Пропустив сам вопрос, Клим негромко проговорил, разглядывая дерево у ног:

– Хорошее название придумал твой отец: в нем и шутовство, и возможность взрыва. Для театра лучше и не подберешь.

Немного помявшись, Жоржик выпалил, подчиняясь необъяснимому доверию к этому человеку:

– Вообще-то это мама придумала! Только они никому не говорят. И вы не говорите, ладно?

– Ладно, – не улыбнувшись, согласился Клим. – Раз это семейная тайна…

«Какой он серьезный!» – подумал Жоржик с некоторым недоумением, потому что привык находиться в атмосфере веселой игры и беззлобного подшучивания друг над другом.

Но, словно опровергая его подозрения, Клим вдруг присел и улыбнулся мальчику снизу:

– Смотри, что я нашел!

– Это чага, – солидно пояснил Жоржик, стараясь соответствовать его уровню.

– Я знаю, – нетерпеливо отозвался тот и осторожно потрогал пальцем синеватый нарост. – Он похож на большую ракушку, правда? Ты любишь ракушки?

Оживившись, мальчик бухнулся на колени рядом с Климом, с удовольствием ощутив, как прогрелась трава:

– Я привез из Испании! Ой, у меня их целая куча! Только я не помню, куда их сунул…

Клим искоса взглянул на него и с некоторым замешательством подумал, что впервые за долгое время видит по-настоящему веселые детские глаза. В них густо сияла шоколадная радость, которой не требуются причины для существования. Жить весело! Вот и все.

В последние годы Клим привык видеть другие глаза детей – измученные и потухшие. Его вдруг охватило почти суеверное, боязливое чувство, что он узнал последнего счастливого ребенка на свете. И невесть откуда родилось убеждение, что он должен его защитить…

Стараясь не выдать этого, Клим доверительно признался, продолжая ощупывать березовый гриб:

– Вот и у меня та же беда: никогда не помню, где что лежит!

– А у нас Петька зато все помнит! Говорить почти не умеет, а как потеряю что-нибудь, только он и может найти. Смешной такой…

Ему неожиданно захотелось увидеть брата и немножко потискать его крепенькое тельце, которое уже было натренировано отцом для одного из спектаклей. Там Петьку наряжали ягненком, а Иван играл волка, который крутил и подбрасывал бедняжку как хотел, а потом уносил, высоко держа над полом за одну ногу. Петька даже повизгивал от восторга, а выходило так, будто ягненок жалобно блеет.

Сглотнув внезапную тоску, Жоржик тоже схватился за ворсистое, прохладное тело чаги.

– Они полезные, – опять посерьезнев, заметил он. – Бабушка у нас умеет заваривать. Только я забыл, для чего они полезные.

Клим засмеялся, высоко подняв брови:

– Боюсь, что и я не помню. Вот тебе и врач… Хочешь такой? Не заваривать, а просто… Поиграть. Дерево все равно уже погибло.

– Его ураганом сломало, – поспешил пояснить Жоржик, чтобы за глаза оправдать отца.

– Ну да, я так и подумал, – сказал Клим так печально, что мальчик на миг ощутил свое сердце.

Так случалось редко. Например, когда он выгонял Петьку из комнаты, чтоб не мешал делать уроки, а потом обнаруживал его в коридоре, по-собачьи сидящим в углу, потому что на кухне занималась сестра, а в спальне родителей мама разучивала роль. Тогда Жоржик садился рядом с братом и неумело проводил рукой по светлым шелковистым волосам. Почему-то ему казалось, что он гладит по спинке какого-то слабенького зверька. Может быть, ягненка, хотя Жоржик ни разу в жизни не трогал и даже не видел живых ягнят.

– А вы сможете его оторвать? – спросил он, чтобы отвлечь Клима от этой непонятной печали. – Они знаете, как крепко за ствол цепляются!

– Попробую, – неуверенно отозвался тот и, размахнувшись, ударил ребром ладони. Гриб отскочил и упал розовым берестяным брюшком вверх.

Издав победный вопль, мальчик схватил чагу обеими руками и жадно понюхал.

– Не поймешь, чем пахнет…

– Деревом, – предположил Клим. – Он ведь был его частью. Вроде бородавки у человека.

Насторожившись, Жоржик шепотом спросил:

– Вам что, его жалко? Ну скажите! Я никому-никому не проболтаюсь!

– Почему ты решил, что…

– Не знаю. У вас глаза такие… Грустные. Это же гриб! Он ведь не живой.

Взяв у него чагу, Клим повертел ее в пальцах. Под серой слоистой шляпкой была натянута настоящая грибная ткань. Погладив ее, он извиняющимся тоном проговорил:

– Ты же сам говоришь: он пахнет. И растет. Питается. Значит, живой.

– И дерево было живое? – продолжая шептать, спросил мальчик, потрясенный этим простым открытием. Когда он читал об этом, все эти абстрактные растения не оживали у него под руками упругими существами.

Не прибегая к назидательности, Клим подтвердил:

– Конечно. Есть такая религия – индуизм. Так у них считаются священными и растения, и реки, и камни. А деревья почитаются как жилища богов.

Жоржик покосился на него с подозрением:

– А вы что – не христианин?

– Почему?

– Ну, раз говорите про какой-то индуизм…

– Разве вера в Христа запрещает узнать другие религии? – сдержанно отозвался Клим и вернул ему чагу.

Положив гриб на траву, Жоржик с достоинством сообщил, смешно вытянув загорелую шею:

– А вот мы все – православные. Вся семья. Так папа сказал.

– Это я понял, – по живым, все время находящимся в движении губам Клима пробежала странная усмешка. – Такой крест, как у него, трудно не заметить. Да еще и на золотой цепи. Так в глаза и бросается…

– Это ему друг подарил, – осторожно пояснил Жоржик. Что-то внутри подсказывало ему, что Клим про себя посмеивается… Вот только над чем, мальчик не совсем понял.

– Ясно.

– Ну тот, дядя Коля, с которым они вместе мебель продают! Вы его знаете? – все больше теряясь, забормотал Жоржик, уже догадываясь, что не нужно ничего объяснять, но не представляя, как удержать себя.

Клим взглянул на него с интересом, и глаза его заметно повеселели:

– Так Иван еще и мебелью торгует?

– А вы не знали? – испугался мальчик. – Я думал, вы все знаете про папу. Вы же «Лягушку» нам написали… Я думал, вы – его друг.

– Не бойся, я тебя не выдам, – весело прошептал Клим. – Ты ведь тоже мне обещал…

Что такого он обещал, мальчик уже и не помнил, но в слова Клима сразу поверил и успокоился. Чтобы убедить его в своей лояльности, Жоржик с чувством произнес, чуть подыгрывая самому себе:

– Смешную вы пьесу придумали! Я аж икать от смеха начал, когда папа ее вслух читал.

– Боюсь, я и не подозревал, что это будет смешно, – признался Клим, но сам усмехнулся.

Мальчик решил, что он сделал это для того, чтоб Жоржик не подумал, будто обидел его своими словами. Сцена уже научила его распознавать, что хотят сказать люди теми или иными своими действиями. Очень часто герои почему-то смеялись, когда им хотелось плакать. И нужно было сыграть это так, чтобы зрителям сразу стало ясно: на самом деле герой едва сдерживает слезы.

«У мамы это здорово получается», – на миг отвлекшись от Клима, с гордостью подумал он. Потом, спохватившись, по-взрослому спросил: – Разве вы не хотели, чтоб вышло смешно?

– Может, и хотел. Может, на самом-то деле все это смешно, – неожиданно согласился Клим. – Только я был уверен, что пьеса вышла грустной.

– А что в ней грустного? Про лягушку? – мальчик напряженно всматривался в его лицо, пытаясь угадать – а вдруг шутит? У них в театре всегда нужно было быть готовым к розыгрышу.

Усевшись на поваленный ствол, Клим отозвался в его же манере:

– А что веселого быть некрасивой и глупой?

– Над ней все смеялись, – уже менее уверенно сказал Жоржик.

– Это конечно… Боюсь, над такими всегда смеются. Все бы ничего, только ведь лягушка понимает, что над ней смеются. И почему… Вот тем, кто не понимает, страдать не приходится…

В замешательстве облизнувшись, мальчик утер губы тыльной стороной ладони и только тогда с испугом спросил:

– А она страдает? Да?

Ему почему-то вдруг представилась Тоня, его старшая сестра, и вспомнилось, как после долгих уговоров в прошлом году отец все же заставил выйти ее на сцену. В спектакле была роль девочки, и Тоня подходила даже по описанию, какое дал автор. Несколько дней она шепотом разучивала роль, хотя, на взгляд Жоржика, слов у нее было совсем немного. Но едва ступив на сцену, Тоня разом забыла все до последней буквы, а выкручиваться, как брат, или импровизировать, как родители, она не умела. Отец подсказывал ей по тексту, и девочка пыталась что-то повторять, но отдельные реплики никак не складывались в нечто связное, а голос был совсем деревянным.

«…природа отдыхает», – долетел тогда до Жоржика обрывок фразы, и он испугался, что сестра тоже могла услышать, ведь они оба хорошо знали, как это звучит целиком.

И, видимо, хорошая акустика старого зала донесла до Тони эти обидные слова, потому что после репетиции Жоржик насилу отыскал ее под мраморной лестницей. Она сидела в темноте, обхватив колени, и хотя слез мальчик не заметил, но остро почувствовал то, что сейчас Клим выразил этим словом – страдает.

А Клим ничего не отвечал, водя длинным пальцем по высохшему надлому ствола, но и без его объяснений к мальчику пришло неожиданное и совсем взрослое осознание того, что он, оказывается, ничего не понял в этой пьесе, показавшейся ему простой и забавной. И, может быть, остальные тоже не поняли, даже мама, которая играла главную роль. Клим же, в свою очередь, понял: самое важное в его пьесе так и осталось никем не разгаданным. И, наверное, он уже вообще жалеет, что связался с «Шутихой», и думает, будто никто из них просто не способен понять…

– Нужно же было прийти и объяснить нам! – с обидой воскликнул Жоржик, неосознанно испытывая жгучее отчаяние художника, обнаружившего, что, создавая главное творение своей жизни, он намалевал рекламный щит.

Клим посмотрел на него как-то по-другому, чуть качнул головой и мягко спросил:

– А когда ты читаешь книгу, разве ты бегаешь к автору за тем, чтоб он объяснил, что имел в виду? Я свое сделал… Наверное, это просто вышло у меня не очень удачно, раз никто ничего не понял. Так бывает…

– Вы поэтому с нами в Испанию не ездили? – продолжая сердиться на себя, спросил Жоржик.

– На фестиваль? Да нет… Никто меня и не приглашал, между прочим.

– Как? – опешил мальчик. – А… Я… я думал… Но вы же автор!

Махнув рукой, Клим беспечно сказал:

– А, это ерунда! Из той же оперы… Я написал «Лягушку», теперь она живет самостоятельной жизнью. Мы не обязаны ходить с ней под руку.

– Там море знаете какое… И солнце.

– Вижу, – он тепло улыбнулся. – Ты вон как головешка.

– И Петька такой же! И Тоня. Да все наши!

– Погоди, погоди! О Петьке я уже слышал… А кто такая Тоня?

Возликовав оттого, что может хоть в чем-то просветить такого важного человека, Жоржик с достоинством произнес:

– Моя старшая сестра.

– Так вас трое детей?!

Жоржик вытаращил черные глаза и азартно воскликнул, радуясь тому, что разговор перестал быть таким мучительным для обоих:

– Ну да! Папа говорит, что он, как аист – только успевает маме детей приносить.

– И при этом она еще и играет, – как бы про себя проговорил Клим. – С ума сойти…

– Да не, нормально! – весело заверил Жоржик. – Мы же не двоечники какие-нибудь и не хулиганы. А Тонька вообще почти отличница. Она уже последний год будет в школе учиться, хочет после девятого в художественное училище поступить.

И опять, поддавшись сразу же возникшему доверию к Климу, громко прошептал:

– Хочет всем доказать, что на ней природа не отдыхает… Ну, вы же знаете, как говорят!

– Знаю, – серьезно подтвердил Клим. – Только ведь про вас этого никак не скажешь, если все трое на сцене.

С сожалением вздохнув, Жоржик ответил тоном мастера, горюющего о нерадивом ученике:

– Да Тоньку только в массовке выпускают… Папа ее ставит, чтоб она могла с нами на фестивали ездить. Не оставлять же одну! А то ведь знаете как – театр самодеятельный, отдел культуры может вообще денег не дать. Хорошо, что у папы друзья все богатые, помогают.

– Хорошо, конечно, – отозвался Клим таким голосом, что мальчик опять насторожился.

Внезапно он ясно увидел, каким чужим окажется Клим среди молодых и громкоголосых артистов их маленького театра. Ведь он выглядел совсем не молодым, и Жоржику трудно было представить, чтобы этот человек мог что-нибудь выкрикивать и размахивать руками, как частенько делал отец. Мальчика вдруг охватила тревога, от которой сердце опять будто проступило наружу. Отчего-то он уже точно знал, что Клим будет страдать от этой еще не совершившейся встречи не меньше придуманной им лягушки.

«Но он ведь неглупый! – попытался мальчик поспорить с собой. – И даже симпатичный. Наверное… Старый только… Но ведь за это не смеются!»

Он решительно протянул Климу руку:

– Пойдемте, чего мы тут сидим?

Когда тот поднялся, Жоржик сунул чагу под майку и озабоченно огляделся:

– Торчит, как у беременного.

– А ты спрячь ее под дерево, – посоветовал Клим, приняв такой же сосредоточенный вид. – А домой пойдешь и захватишь. Никто и не узнает.

– А вы? – лукаво спросил мальчик и, снова упав на колени, засунул гриб в темную щель. Оттуда таинственно и холодно пахнýло сыростью.

Подскочив, Жоржик с восторгом заметил:

– Там здорово! Жалко, что мы большие. А то залезли бы туда.

– У тебя есть маленькие человечки?

– Игрушечные? Ой, навалом!

– Хорошо тебе, – с завистью вздохнул Клим. – А когда я был мальчишкой, только громадные игрушки продавались. Их под дерево не засунешь. А ты можешь представить, будто сам залез и видишь все, что видит твой человечек. Ты же артист! Тебе ничего не стоит вообразить себя кем-то.

Мальчик засмеялся:

– Да я так и делаю! В ванной они у меня как будто со скалы прыгают. А пододеяльник – это знаете что?

– Снежное поле, – подсказал Клим.

Потянув его за руку, Жоржик, нетерпеливо подхватил:

– Или пустыня какая-нибудь! Гоби. Или Сахара. Знаете, как в энциклопедии назван раздел о пустынях? «Пустыни атакуют планету». Ужас, правда? Там написано, что люди сами виноваты, что пустыни все наползают и наползают. И все это знают, но почему-то не боятся. А по-моему, тут надо бояться, разве нет? Что хорошего потом будет жить среди песков?

– Ничего хорошего, – согласился Клим. – Вот вырастешь, прочитаешь книжку «Женщина в песках». Один талантливый японец написал.

– Вы странный! – доверчиво заглянув ему в лицо, сообщил Жоржик. – То индусы у вас какие-то, то японец…

Словно споткнувшись у истертых ступеней дворца культуры, Клим удивленно спросил:

– А что здесь странного?

– Не знаю, – слегка стушевался он. – Мой папа говорит, что мы – славяне. И должны свое любить.

Клим беззастенчиво расхохотался. Удержав за плечо обиженно дернувшегося мальчика, он весело произнес:

– Ты что же думаешь, Жоржик – это славянское имя?

– А какое? – растерялся Жоржик.

– Французское. А на фестиваль вы ездили в Испанию… И что? А мебелью твой папа какой торгует? Российской, что ли?

– Ну, импортной, – нехотя подтвердил мальчик. – Это плохо, по-вашему? Она красивая.

Перестав смеяться, Клим невозмутимо подтвердил:

– Ничего плохого. Другое плохо: когда слова с делом расходятся.

«Зачем он это сказал?!» – Жоржику вдруг захотелось вырваться и убежать. Но при этом он почему-то чувствовал вполне осознанную неловкость за отца, а не за Клима. Мириться с этим ему не хотелось, и он грубовато отрезал: