Мифы Ктулху

© Володарская Л., перевод на русский язык, примечания. Наследник, 2023

© Чарный В., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

* * *

Гробница

1917

Всвязи с обстоятельствами, приведшими к моему заключению в стенах этого приюта умалишенных, я сознаю, что мое нынешнее положение посеет естественные сомнения в подлинности моей истории. К несчастью, внутренний взор большинства людей чересчур затуманен для того, чтобы пытливо и рассудительно внимать тем скрытым явлениям, что лежат за гранью обыденного, и наблюдать которые – удел лишь тех немногих, что одарены психически. Обладая недюжинным интеллектом, они знают о зыбкости границ меж реальностью и вымыслом, и что все, нас окружающее, является лишь плодом нашего тонкого осознанного восприятия, но прозаический материализм толпы клеймит безумием те вспышки прозрения, что разрывают завесу эмпирически очевидного.

Имя мое Джервас Дадли, с младых ногтей я был мечтательным сновидцем. Достаток мой позволял не заботиться о доходах, а склад ума не располагал ни к овладению науками, ни к увлечениям, присущим тем, кого я знал; обитая в пределах, лежащих вне видимого глазу мира, я проводил свои юные годы за чтением древних и редких фолиантов, скитаясь в рощах и полях близ отчего дома. Не думаю, что открывшееся мне в тех томах и увиденное в тех полях и рощах совпало бы с тем, что могли видеть мои сверстники, но сказать нечто большее – значит напитать злых клеветников, чьи сплетни о ясности моего ума изредка слышатся в шепоте моих незримых слуг. Мне нет нужды искать причины явлений, связь меж которыми ясна. Упомянув, что обитель моя лежала в отстранении от мира, я умолчал о том, что был не одинок. Обычному человеку не под силу такое существование, ведь, отдаляясь от всего бренного, он неизбежно привлекает внимание созданий немертвых или тех, в ком больше не теплится жизнь.

Близ моего имения есть уединенная, поросшая лесом лощина, в сумрачной глубине которой я проводил так много времени в чтении, раздумьях и мечтах. Еще ребенком я делал первые шаги по ее замшелым склонам, и в гротескной вязи дубов плелись мои мальчишеские выдумки. Мне были знакомы дриады, обитавшие среди тех ветвей, и часто я был свидетелем их диких плясок в слабеющих лучах ущербной луны – но большего о том я говорить не должен. Скажу лишь об уединенной гробнице в глухой чащобе на склоне холма, заброшенном захоронении Хайдов, старинного и благородного семейства, чей последний прямой потомок упокоился в ее черных глубинах за много десятилетий до моего рождения.

Склеп, упомянутый мной, создан из древнего гранита, выветрившегося и обесцвеченного под властью туманов и влагой веков. Его высекли в скальной глубине, и снаружи виднелся лишь вход. Дверь, тяжеловесная, неприступная каменная плита, свисала на проржавевших железных петлях, пугающе приоткрытая, в оковах цепей и запоров, в согласии с отталкивающей модой полувековой давности. Жилище рода, чьи потомки пребывали здесь, некогда венчало вершину могильного холма, но сгинуло в пламени пожара, когда в него ударила молния. О той полуночной буре, что уничтожила этот мрачный кров, старожилы шепчут, пугливо озираясь, как о «гневе господнем», и это лишь подогревало мою и без того неуемную тягу к усыпальнице во мраке леса. В огне погиб лишь один мужчина. Когда сгорело поместье, все семейство покинуло эти края, и наконец, урна с печальным прахом последнего из Хайдов прибыла из дальней земли с тем, чтобы навеки быть погребенной среди молчания тьмы. Некому было возложить цветы у гранитного портала и встревожить медлительный сумрак теней, поселившийся на источенных влагой камнях.

Мне никогда не забыть тот день, когда я обнаружил этот потаенный приют мертвых. То было среди летней поры, когда алхимия природы превращает леса в одно сплошное пышное буйство зелени, когда все чувства почти что захлебываются в нахлынувшей влаге ее океанов и едва слышимых ароматах земли и трав. В окружении подобного рассудок туманится, время и пространство теряют значимость и смысл, и отзвуки забытого доисторического прошлого настойчиво стучатся в плененное сознание.

Целый день я блуждал тайными тропами в лощине, в мыслях о неназываемом, беседуя с безымянными созданиями. В десять лет моим взору и слуху уже открылось столько удивительного, не известного никому, что в некотором смысле я уже не был несмышленым ребенком. Пробравшись меж двух кустов шиповника, я вдруг наткнулся на что-то, доселе неизвестное мне, на вход в подземелье. Темный гранит, манящая приоткрытая дверь, траур резьбы над аркой не ужаснули и не опечалили меня. Я много знал о могилах и гробницах, но благодаря своеобразию моего темперамента меня держали в отдалении от некрополей и кладбищ. Причудливое каменное строение на склоне холма пробудило во мне интерес и любопытство, его прохладное, влажное нутро, в которое я с тщетой воззрился сквозь дверную щель, не содержало ни единого намека на смерть либо тлен. Но тот самый миг любопытства породил во мне безумство безрассудного желания, которое и привело меня в этот ад заточения. Подстрекаемый голосом, что, должно быть, исходил из ужасных лесных глубин, я искал способа войти в манящий мрак, сотрясая тяжкие цепи, преградившие путь. В гаснущем свете дня я перебирал их ржавые звенья, стремясь расширить существующий проем и протиснуть в него свое худое тело, но потерпел неудачу. Мой интерес сменила одержимость, и, вернувшись домой в сгущавшихся сумерках, я поклялся сотне лесных богов, что любой ценой проникну в черные, холодные глубины, взывавшие ко мне. Седобородый врач, ежедневно посещающий меня, сказал однажды моему гостю, что то решение положило начало моей достойной жалости мономании, впрочем, положусь на милость читателей, когда они узнают все до конца.

Месяцы после той находки я проводил в бесплодных попытках взлома причудливого замка у приотворенной двери склепа, с осторожным тщанием изучая его историю и происхождение. Чуткий мальчишеский слух подсказал мне многое, но привычная осмотрительность не позволяла делиться своими открытиями и выводами. Стоит, пожалуй, упомянуть, что я не удивился и не был напуган тем, что узнал. Мое относительно оригинальное восприятие жизни и смерти порождало странные ассоциации меж холодом глины и телесным теплом, и я ощущал присутствие величественного и отталкивающего рода из сгоревшего поместья среди каменных стен, к которым так стремился. Смутные слухи о странных ритуалах и богохульных пиршествах минувших лет среди древних стен с новой силой разожгли мою страсть, и я, бывало, каждодневно часами сиживал у двери гробницы. Однажды я осветил проем в двери свечой, но увидел лишь влажные камни ступеней, что вели вглубь земли. Отталкивающий запах очаровывал меня. Я чувствовал, что он знаком мне, сквозь бессчетные года минувшего, что знал его до того, как занять это тело.

Спустя год после первой встречи с гробницей я наткнулся на изъеденный червями перевод «Жизнеописаний» Плутарха на своем забитом книгами чердаке. Читая о подвигах Тесея, я впечатлился рассказом о скале, под которой скрывались предназначенные ему меч и сандалии, пока он не наберется сил, чтобы совладать с ней. Легенда охладила мой пыл, дав мне знак, что мое время войти в гробницу еще не пришло. Придет тот час, сказал я себе, когда и я стану достаточно силен и умен, чтобы с легкостью сорвать те тяжкие оковы, но до тех пор мне стоило бы отдаться на волю судьбы.

Мои бдения у отсыревшего портала стали менее частыми, и большую часть времени теперь я проводил в иных, не менее странных исканиях. Иногда я бесшумно вставал с постели и, крадучись, уходил на кладбища, от которых меня держали подальше родители. Не стану говорить о том, что делал там, поскольку и сам не уверен в реальности происходившего, но после своих ночных похождений я порой ошеломлял всех вокруг своими знаниями о том, что давно стерлось из памяти поколений. После одной из подобных ночей я привел в ужас всю округу своими откровениями о погребенном богатее, известном и почитаемом в этих землях сквайре Брюстере, похороненном в 1711-м, чье сланцевое надгробье с черепом и скрещенными костями медленно рассыпалось в прах. В миг детского озарения я провозгласил, что гробовщик Гудмэн Симпсон украл ботинки с серебряными пряжками, шелковые чулки и атласное белье покойного перед похоронами, а сам сквайр, еще живой, дважды перевернулся в гробу под землей в день после погребения.

Но мысль о посещении гробницы так и не покинула меня, подпитываемая неожиданным открытием: мое семейство по материнской линии было связано с родом Хайдов, считавшимся прерванным. Последнее дитя в своей семье, я также являлся их последним отпрыском, наследуя этой древней и загадочной династии. Я ощущал, что гробница принадлежала мне, и ждал с горячим нетерпением, когда, минуя каменную дверь, сойду во мрак по отсыревшим ступеням. В привычку вошли мои бдения у портала, когда я чутко вслушивался в полуночный покой. Близилось мое совершеннолетие, и к тому времени я сумел расчистить небольшую прогалину в кустарнике у заплесневелого фасада на склоне, позволив растительности сплестись над ним, образовав подобие укрывища со стенами и потолком из ветвей. Приют этот стал моим храмом, запертая дверь моим алтарем, и здесь я простирался на мшистой земле, а разум мой полнился необычными идеями и странными видениями.

Первое откровение я получил в душной ночи. Должно быть, усталость смежила мне веки, и я пробудился от ясно звучавших голосов. Не знаю, говорить ли об их тонах и акцентах, о том, как звучали они, но было в тех словах что-то пугающее: в произношении, в самой манере речи. Каждый оттенок диалектов Новой Англии, от грубой неотесанности пуританских колонистов до изящества риторики, звучавшей полвека назад, был слышен в той потаенной беседе, хотя я осознал это лишь позже. Тогда же внимание мое поглотил иного рода феномен, столь мимолетный, что я усомнился в его реальности. Лишь краем глаза уловил я, что с моим пробуждением в гробнице спешно погасили свет. Увиденное не изумило меня и не ввергло в панику, но той ночью я переменился навсегда и невозвратно. По возвращении домой я уверенной поступью направился к прогнившему сундуку на чердаке, откуда забрал ключ, что на следующий день открыл передо мной преграду, столь долго томившую меня.

В мягких лучах на закате дня я впервые ступил под своды гробницы на склоне холма. Я был словно под властью чар, а сердце мое полнилось неописуемым ликованием. Затворив за собой дверь, спускаясь по сырым ступеням в свете единственной свечи, я, казалось, знал путь, и хоть свеча мигала в спертом воздухе подземелья, среди стен этой затхлой гробницы я был как дома. Вокруг я видел множество мраморных плит, увенчанных гробами или их останками. Какие-то остались нетронутыми, иные же почти что рассыпались, и серебро их ручек и пластин покоилось среди белесого праха. На одной из пластин я прочел имя сэра Джеффри Хайда, прибывшего из Сассекса в 1640-м и упокоившегося здесь несколько лет спустя. В приметной нише стоял хорошо сохранившийся и незанятый гроб, имя на котором я прочел с улыбкой, но содрогнувшись. Внезапный порыв побудил меня взобраться на широкую плиту, загасить свечу и занять место в пустующем гробу.

В серых лучах зари я, шатаясь, выбрался из подземелья, закрыв замок на цепи. Я более не был юнцом, хоть всего лишь двадцать один раз зимние морозы холодили мое тело. Окрестные жители, поднявшиеся на рассвете, наблюдали за мной с отчуждением, пока я следовал к дому, дивясь следам разнузданного празднества на моем лице, что некогда было лицом человека уединенного и умеренного. Я не показывался на глаза родителям, пока не предался длительному сну, придавшему мне сил.

С тех пор я еженощно пребывал в гробнице, становясь свидетелем и участником деяний, о которых не желаю вспоминать. Речь моя, всегда подвластная окружавшему меня, переменилась первой, ее внезапная архаичность не осталась незамеченной. Затем бесшабашность и безрассудство овладели мной, и я исподволь приобрел манеры человека светского, невзирая на уединенность, в которой жил ранее. Язык мой, что молчал доселе, заиграл с легкой грацией Честерфилда, с безбожным цинизмом Рочестера. Я проявлял невиданную эрудицию вне всякой связи с моей монашеской юностью книжника, покрывая форзацы книг на лету сочиненными эпиграммами, навевавшими мысли о Гее, Прайоре и блестящих умах стихотворцев эпохи Августа. Как-то за завтраком я чуть не навлек на себя несчастье, разнузданно продекламировав вакхическую песнь восемнадцатого века, георгиански игривую, нигде не записанную, звучавшую приблизительно так:

 
Пусть элем наполнятся кружки друзей,
Мы выпьем за радости нынешних дней,
Дымится на блюде мясная гора,
Так выпьем, закусим, и так до утра!
Напьемся вина,
Ведь жизнь не длинна,
Так пьем за корону и женщин до дна!
Был Анакреон наш набраться мастак,
Пусть сизым был нос, зато был весельчак!
Пускай краснолиц тот, кто весел и пьет,
А коль побелеет, земля приберет!
Буду Бетти ласкать
И ее целовать,
Ведь дочки хозяйской в аду не сыскать!
Эй, Гарри, юнец, ты же еле встаешь,
Парик потеряешь, под стол упадешь,
Но лучше уж кружки до края налить,
Под лавку свалиться, но в яме не гнить!
Так пей, веселись,
Только не захлебнись,
Не то на шесть футов ты спустишься вниз!
Дери меня черт, не держусь на ногах,
Язык заплетается, вязнет в зубах,
Хозяин, пусть Бетти мне стул принесет,
Просплюсь у тебя, иль супруга прибьет!
Кто б смог руку дать,
Чтоб крепче мне встать
И снова на тверди земной пировать!
 

Примерно в то же время я стал бояться огня и молний. Прежде я был к ним безразличен, теперь же они будили во мне невыразимый ужас, и я искал спасения в самых отдаленных углах при первых признаках грозы. Днем моим излюбленным укрытием был подвал среди развалин сгоревшего поместья, и я мог отчетливо представить великолепие дома в его лучшие годы. Однажды я напугал местного жителя тем, что привел его прямо ко входу в это неглубокое убежище, о котором знал, несмотря на то, что о нем забыли на долгие годы.

И вот случилось то, чего я так боялся. Родители мои, обеспокоенные переменой манер и внешности своего единственного сына, установили за мной слежку, которая грозила мне катастрофой. Я ни с кем не говорил о своих визитах в гробницу, с самого детства свято храня свою тайну, и отныне должен был плутать в лесном лабиринте так, чтобы сбить с толку возможных преследователей. Ключ, о существовании которого знал только я, всегда был скрыт у меня на груди. Я никогда не брал с собой ни одну из тех вещей, что находил среди стен подземелья.

Как-то утром я вновь покинул сырой склеп, закрыв замок на цепи нетвердой рукой, и среди ветвей увидел искаженное ужасом лицо соглядатая. Близился мой конец, мое убежище было обнаружено, как и цель моих ночных похождений. Меня никто не задержал, и я поспешил домой в надежде подслушать то, что будет сказано моему отцу. Неужто всем станет известно о моем пребывании в гробнице? Представьте же мое облегчение, когда я услышал, как очевидец, подбирая слова, шептал моему родителю, что я провел ночь на прогалине у входа, невидящим взглядом воззрившись на проем в двери! Какое чудо ослепило его? Я убедился, что был под эгидой незримых сил. Подобное открытие, ниспосланное мне, воодушевило меня, и я смело возобновил свои ночные прогулки, уверенный в том, что никому не под силу застать меня в склепе. Всю следующую неделю я наслаждался неописуемыми празднествами, творившимися среди могильных стен, а затем случилось несчастье, заточившее меня в этом безрадостном и горестном узилище.

Не стоило мне покидать дом в ту ночь, ведь среди туч уже затаились громовые раскаты, а болото в лесной чащобе сияло адским свечением. Иным был и могильный зов. Не гробница в холме, нет, тот дьявольский подвал на его обугленной вершине манил меня, будто призрачным пальцем. Едва я предстал перед пустынными руинами, в лунном свете мне явилось то, что лишь смутно виделось доныне. То был столетье как сгинувший дом, величественно открывшийся изумленному взору, и окна его сияли множеством свечей. По длинной дороге подымались кареты бостонской знати, пешком приближались напудренные модники соседских поместий. С толпой смешался и я, хоть и знал, что место мое среди хозяев, а не гостей. В залах царили музыка, смех и полнились бокалы в каждой руке. Некоторые лица были знакомы мне, хоть и видел я их уже ссохшимися, во власти смертного тлена. Среди разнузданных кутил я был самым беспутным и порочным. Бурный поток ликующего богохульства извергал я из своих уст, в скандальности суждений не щадя ни бога, ни природу.

Внезапный отзвук громового раската, заглушивший гвалт скотского празднества, раздался под самой крышей, бросив тень малодушия на лица неистовствующих гостей. Языки красного пламени и пылающий жар объяли весь дом, и пирующие, пораженные ужасом кары, лежавшей за гранью бушующей стихии, дико крича, бежали в ночь. Но я остался, прикованный к креслу, ибо мной овладел презренный страх, подобного которому я никогда не испытывал. И вслед за тем я вновь затрепетал: сгорев дотла, став пеплом, что ветры разнесут на все четыре стороны, я никогда не буду погребен в гробнице Хайдов.

Не меня ли ожидает мой гроб? Не я ли должен по праву навеки упокоиться среди потомков сэра Джеффри Хайда? Я! Я получу свое посмертное наследство, даже если душе моей придется веками скитаться в поисках иного телесного пристанища, что возляжет в том пустующем алькове гробницы. Джервас Хайд никогда не разделит печальной судьбы Палинура!

Когда в глазах моих рассеялся призрак пылающего поместья, я обнаружил, что словно одержимый, с воплями извиваюсь в руках двоих мужчин, в одном из которых я узнал следившего за мной подле гробницы. Дождь лил ручьями, на юге вспыхивали молнии, еще недавно проносившиеся над нашими головами. Отец мой горестно наблюдал, как я выкрикиваю требования похоронить меня в гробнице, и убеждал тех, кто удерживал меня, обходиться со мной как можно мягче. Круг, что чернел на полу разрушенного подвала, красноречиво говорил о том, куда пришелся удар молнии, и несколько сельских жителей с фонарями пытались открыть ларчик старинной работы, извлеченный из тайника, разбитого молнией.

Отринув бесплодные и бесцельные попытки вырваться, я наблюдал, как они рассматривали сокровище, и, получив дозволение, принялись за дележку. В ларце, чьи оковы были также разбиты, было множество бумаг и ценностей, но вниманием моим владела лишь одна.

То была фарфоровая миниатюра, изображавшая молодого человека в затейливом парике, с инициалами «Дж. Х.». Взглянув на его лицо, я будто бы посмотрел в зеркало.

На следующий день меня доставили в эту комнату с зарешеченными окнами, но некую связь с миром я поддерживаю благодаря моему старому, простоватому слуге, к которому я в детстве привязался и который, подобно мне, любит кладбища. Все то, чем я делился со слушателями о тех ночах, что провел в гробнице, вызывало лишь жалостливые улыбки. Отец мой, что часто навещает меня, утверждает, что никогда я не входил в окованную цепями дверь, клятвенно заверяя, что никто не касался замка уже полвека. Он также упоминает, что вся округа знала о моих прогулках, и меня часто видели дремлющим на прогалине у мрачного фасада, с полуоткрытыми глазами, смотрящими на щель в двери. Мне нечего противопоставить этим утверждениям, ведь ключ к замку я потерял той ужасной ночью. Те необыкновенные знания о минувшем, открывшиеся мне во время ночных встреч с мертвецами, он счел плодами моих длительных, всепоглощающих исканий среди старинных томов семейной библиотеки. Не будь рядом моего верного старого Хайрама, я бы и сам убедился в собственном безумии.

Но Хайрам, что верен мне до конца, верит мне и сделал то, что сделает достоянием общества хотя бы часть моей истории. Неделю назад он взломал замок на беспрестанно приотворенной двери и с фонарем в руке проник в мрачные глубины. На плите в нише он отыскал старый пустующий гроб, потускневшая пластина на котором гласила «Джервас». Мне было обещано, что после смерти я возлягу там, на погребальном ложе той гробницы.

Рок, что постиг Сарнат

Есть в земле Мнар необозримое стоячее озеро; ни один ручей не питает его, и ни один не вытекает из него. Десять тысяч лет назад на его берегах стоял могучий город Сарнат, но теперь Сарната не стало.

Говорят, что в незапамятные времена, когда мир еще был молодым, еще до того, как люди Сарната пришли в землю Мнар, иной город стоял у озера, серый каменный город Иб, что был так же стар, как и само озеро, и населен созданиями, неприятными на вид. Весьма странными и уродливыми были они, как и многие другие твари зарождающегося, еще не оформленного мира. Письмена цилиндрических камней Кадатерона говорят, что населявшие Иб создания были зелеными, как воды озера и туманы, стоявшие над ним, пучеглазыми, шлепали толстыми губами, уши их были нелепыми, и они были лишены дара речи. Говорилось также, что они явились ночью с луны, окутанные туманом, вместе с безбрежным озером и каменным городом Иб. Как бы там ни было, доподлинно известно, что они поклонялись сине-зеленому идолу, вырезанному из камня и обликом подобному Бокругу, великой водяной ящерице, перед которым устраивали дикие пляски под растущей луной. В пергаментах Иларнека говорится, что однажды они открыли огонь, и с той поры разжигали костры во время многочисленных церемоний. Но письменных упоминаний об этих созданиях сохранилось немного, так как жили они в глубокой древности, а человечество юно, и его знания о тварях, населявших мир в те дни, весьма скудны.

Прошли миллиарды лет, и в землю Мнар пришли люди: смуглые пастухи с шерстистыми стадами, построившие Траа, Иларнек и Кадатерон на извилистой реке Аи. Некоторые из племен, что были бесстрашнее прочих, продвинулись к озерному берегу и возвели Сарнат там, где земля была богата драгоценными металлами.

Кочевые племена заложили первые камни Сарната недалеко от серого города Иб и немало дивились его обитателям. Но их удивление мешалось с ненавистью, так как они считали, что негоже подобным тварям появляться в мире людей после захода солнца. Их пугали странные серые каменные статуи Иба, вселявшие в них страх своей невероятной древностью. Никто не мог сказать, почему эти твари и эти колоссы пробыли в этом мире так долго; быть может, причиной был покой, царивший в земле Мнар, удаленной от других краев, что пробуждались или погружались в сон.

Чем дольше люди Сарната видели тварей Иба, тем сильнее росла их ненависть, отчасти и потому, что те создания были слабыми; их мягкая, студенистая плоть не могла противиться ни камню, ни копьям, ни стрелам. И настал день, когда молодые воины: пращники, копейщики и лучники двинулись маршем на Иб и убили всех его жителей, сталкивая причудливые тела в озеро длинными копьями, так как не желали касаться их руками. Противные им колоссы из серого камня также были сброшены в воды озера, и они поражались, сколько труда, должно быть, ушло на то, чтобы доставить их сюда из неведомого далека, ведь ни в земле Мнар, ни в соседних краях подобных камней не было.

И ничего не осталось от древнего Иба, кроме сине-зеленого резного каменного идола, обликом подобного Бокругу, водяной ящерице. Его молодые воины забрали с собой, в Сарнат, как символ победы над древними богами и тварями Иба, как знак того, что теперь они правили землей Мнар. Должно быть, ночью, после того, как его воздвигли в храме, случилось нечто страшное, так как над озером видели странные огни, а наутро люди увидели, что идол исчез, и верховный жрец Таран-Иш лежал бездыханный, словно сраженный неведомым ужасом. Перед смертью неверной рукой Таран-Иш успел нацарапать на смарагдовом алтаре знак Рока.

Множество жрецов сменилось после Таран-Иша, но сине-зеленого каменного идола так и не нашли. Друг за другом следовали века, Сарнат достиг небывалого расцвета, и лишь жрецы да старухи помнили, что нацарапал Таран-Иш на смарагдовом алтаре. Торговый путь теперь пролегал меж Сарнатом и Иларнеком, и драгоценные металлы из земных глубин меняли на другие металлы, редкие ткани, украшения, книги, ремесленные инструменты и все предметы роскоши, известные тем, кто селился на берегах извилистой реки Аи, а также в иных пределах. Так расцветал Сарнат, и полнился могуществом, мудростью и красотой, и отправлял войска, чтобы подчинить соседние города, и со временем цари, восседавшие на троне Сарната, стали править всей землей Мнар и многими соседними краями.

Чудом всего света, гордостью всего человечества был великолепный Сарнат. Стены его были сложены из отполированного мрамора, добытого в пустыне, и высота их составляла триста локтей, а ширина семьдесят пять, так что наверху могли разъехаться две колесницы. Их протяженность составляла полных пять сотен стадий, и они обрывались на берегу озера, где насыпь из зеленого камня сдерживала волны, что раз в году необъяснимым образом поднимались на озере в день празднества по случаю разрушения Иба. Пятьдесят улиц Сарната шли от озера к воротам караванов, и еще пятьдесят пересекали их. Их вымостили ониксом, а те, где шествовали лошади, верблюды и слоны, – гранитом. А ворот из бронзы было столько же, сколько и улиц, обращенных к суше, и у каждых стояли фигуры львов и слонов из неизвестной ныне породы камня. Дома горожан были сложены из обожженного кирпича и халкидона, и у каждого был обнесенный стеной сад с прозрачным озерцом. Построены они были с небывалой искусностью: в других городах не было подобных домов, и путники из Траа, Иларнека и Кадатерона поражались высоким, блистающим куполам, порой видневшимся среди прочих крыш.

Но еще чудесней были дворцы, храмы и сады, посаженные еще во времена царя Зоккара. Меньшие из множества дворцов затмевали любой в Траа, Иларнеке и Кадатероне. Были они столь высокими, что, поднимаясь наверх, могло показаться, что ты со всех сторон окружен небом, а когда зажигали факелы, пропитанные маслами Дотура, на стенах разворачивались грандиозные картины, изображавшие царей во главе своих войск, захватывающие и поражающие воображение. Велико было число храмовых колонн из подцвеченного мрамора, покрытых резьбой непревзойденной красоты. В большинстве дворцов полы украшали мозаики из бериллов, лазурита, сардоникса, карбункулов и прочих камней, выполненные столь искусно, что ступавший по ним будто шел по лугу, усеянному редчайшими цветами. Схожим образом были украшены и хитроумно устроенные фонтаны: изящный танец ароматных струй был приятен глазу. Все остальные здания затмевал собой дворец царей Мнара и всех окрестных земель. Трон покоился на припавших к земле золотых львах, а к нему вела лестница со множеством сверкающих ступеней. Он был целиком вырезан из слоновой кости, и никто из живущих не мог сказать, где был добыт столь громадный бивень. Во дворце было множество галерей и амфитеатров, где на потеху царям воины бились со львами и слонами. Когда из могучих акведуков в амфитеатры подавали озерную воду, разыгрывались морские баталии или пловцы сражались со смертоносными глубинными тварями.

Высоко, подобно башням, возносились семнадцать храмов Сарната из многоцветного камня, неведомого в других краях. На целую тысячу локтей вздымался величайший из них – обитель верховных жрецов, живших в роскоши, едва ли уступавшей царской; там собирались толпы, чтобы поклониться Зо-Калару, Тамашу и Лобону, главным божествам Сарната, чьи курившиеся благовониями святилища были подобны тронам властителей. Обрамленные бородами лица Зо-Калара, Тамаша и Лобона казались настолько живыми, что можно было поклясться: сами милостивые боги восседали на тронах из слоновой кости. По лестнице с бессчетным числом циркониевых ступеней жрецы поднимались на самый верх башни, откуда каждый день могли видеть весь город, окрестные равнины и озеро, разгадывали тайны луны, движения звезд и планет, а по ночам наблюдали за их отражением в озерных водах. Здесь они вершили сокровенный древний ритуал, порочащий ненавистного Бокруга, водяную ящерицу, и здесь же стоял смарагдовый алтарь, где рукой Таран-Иша был выведен знак Рока.

Столь же чудесными были и сады, что создал древний царь Зоккар. Располагались они в центре Сарната, занимая большое пространство, окруженное высокой стеной. Над ними был возведен величественный стеклянный купол, сквозь который в ясную погоду светило солнце и были видны луна и звезды, а в ненастье на нем появлялись их сверкающие изображения. Летом в сады нес прохладу свежий, благоухающий ветерок, создаваемый взмахами опахал, а зимой потайные огни поддерживали там тепло, и потому в этих садах всегда царила весна. Ручейки бежали по светлой гальке, разделяя луга и рощицы всех оттенков зеленого, а над ними стояло множество мостов. Многие обрывались водопадами, и многие впадали в озера, покрытые лилиями. Белые лебеди скользили по воде, и пение редких птиц сливалось с мелодией водных струй. На благоухоженных террасах были устроены зеленые площадки, тут и там обрамленные вьющимися стеблями винограда и сладко пахнущими цветами, и стояли сиденья и скамьи из мрамора и порфира. В многочисленных святилищах и молельнях каждый мог отдохнуть или поклониться младшим божествам.

Каждый год в Сарнате устраивалось празднество в честь разрушения Иба, и в этот день было не счесть выпитого вина, песен, танцев и прочих всевозможных увеселений. Великие почести воздавались духам тех, кто уничтожил странных древних тварей, и над памятью о тех созданиях и их божествах глумились танцоры и лютнисты, увенчанные розами из садов Зоккара. Цари смотрели на озеро, проклиная кости мертвецов, что покоились там, под водой. Сперва верховные жрецы не одобряли эти празднества, так как меж ними жива была память о загадочном исчезновении сине-зеленого идола, ужасной гибели Таран-Иша и его последнем предупреждении. И они говорили, что со своей высокой башни иногда видят огни в глубинах озера. Но шли бестревожные годы, и даже жрецы, наконец, стали смеяться, сыпать проклятиями и участвовать в оргиях вместе с пирующими. И в самом деле, не в их ли высокой башне вершился тайный древний обряд поношения Бокруга, водяной ящерицы? Тысячу лет уделом Сарната была роскошь и благодать, и весь мир людской дивился ему и гордился им.

Тысячелетие разрушения Иба отмечалось с немыслимым великолепием. О памятном дне стали говорить еще за десять лет во всей земле Мнар, и когда он был совсем близок, в Сарнат потянулись караваны лошадей, верблюдов и слонов из Траа, Иларнека, Кадатерона и всех городов земли Мнар и окрестных краев. В назначенную ночь под мраморными стенами взметнулись княжеские шатры и палатки путешественников, и на всем берегу слышались радостные песни пирующих. Царь Наргис-Хай в своем пиршественном зале упивался старинным вином из подвалов покоренного Пната, в кругу праздной знати и услужливых рабов. На том пиру подавалось множество необычайных деликатесов: павлины острова Нариэль в Срединном Океане, козлята с далеких гор Имплана, копыта верблюдов пустыни Бназик, орехи и пряности садов Кидатрии, жемчужины омываемого волнами Мтала, растворенные в уксусе из Траа. Подавались бессчетные соусы, приготовленные мастерами поварского искусства со всей земли Мнар, способные угодить любому изощренному вкусу. Но роскошь всех прочих блюд меркла перед невероятными рыбами, пойманными в озере: каждого из этих гигантов подавали на золотом подносе в обрамлении рубинов и алмазов.