Белые вороны, черные овцы

Не спалось. Я решил подсчитать, сколько звезд на небе. Я взял бабушкины костяные счеты, увеличительное стекло, фонарик, щеточку для бровей, два подсвечника и вышел во двор. Стал тыкать пальцем в небо и считать звезды. Получилось много, но не больше, чем я предполагал. Я не стал пересчитывать, потому что уже светало.

Эдуард Берсудский. Из текстов, сочиненных ночью во время бессонницы

Отступление перед началом

Место действия

Сперва поищем сравнение. Должно быть что-то, что вместит страну целиком. Может, это любимая шотландцами клетчатая ткань? Та самая, из которой шьют мужские юбки-килты.

Приглядитесь к этим квадратам, и вы почувствуете ритм. Этот ритм есть и в здешних пейзажах. В перепадах от лесов к холмам и от холмов к полям.

Есть страны, которые, кажется, создавались разными мастерами. Один придумал поля, другой трудился над лесами… В Шотландии чувствуется одна рука. На какие бы расстояния ты ни удалялся, повсюду узнаешь его работу.

Он, творец этих мест, создатель взлетов вверх и опусканий в низины, презирал бытовую логику. Никакой прагматики нет в том, что столько пространства отдано холмам и небу. Иначе говоря, красоте.

Шотландию населяют пять миллионов человек, а это почти столько же, сколько живет в Петербурге. Зато простора тут несравнимо больше. Сразу представляешь прогулки верхом со стоянками на полянах. Или пещеры, где можно спрятаться, чтобы внезапно ошарашить противника.

Вряд ли здешний автор создаст что-то в духе Достоевского. Ну, там, небольшие клетушки, огромные долги, воспаленные глаза… А вот исторические романы (в каждом по несколько королей и немерено мяса на вертеле) тут пишутся легко.

Как получилось, что люди заселили города, но не претендовали на большее? Столько места отдали чистому лицезрению. В 1935 году это положение закрепили в так называемых «Принципах Унна»: известный альпинист Перси Унн купил земли для Национального фонда при условии сохранения их первозданного облика.

Вот чем защищены эти места. Они пребывают вроде как в вечности – сейчас холмы вижу я, но на них же смотрел Вальтер Скотт.

Есть еще одно. Шотландцы наделяют природу едва ли не человеческими качествами. Например, у других народов лес стоит, а у них идет. Так, Бирнамский лес, подстрекаемый ведьмами, двинулся на Макбета.

Почему же памятники стоят на месте?

Странно, что деревья могут идти, а скульптуры – нет. Как было бы хорошо, если бы Вальтер Скотт в Эдинбурге вставал во весь рост, а собака у его ног приветствовала прохожих лаем и поднятыми ушами.

Кстати, и в Питере размышляли об этом. На улице Правды скульптор Дмитрий Каминкер поставил на колеса своего Глашатая. В руках рупор, голова вскинута вверх… Если бы этот Глашатай Правды перемещался, то стал бы бродячим проповедником.

Видно, у тех, от кого это зависит, не хватило энергии, и скульптура стоит как стояла. Впрочем, в любой момент это может произойти. Надо только взяться за ручку, приделанную к платформе, и отправиться в путь.

Прибавим, что в Пушкине во время карнавала нарядили Ленина на Соборной площади. Сколько лет он стоял в своем железном костюме, как вдруг предстал в развевающемся плаще. Рука вытянута вперед, словно он говорит: «Переоденьтесь, товарищи! Смените скучную одежду на красивую и яркую!»

Вряд ли до Глазго дошли вести об этих метаморфозах, но тут тоже поспорили с данностью. Для примера выбрали конный памятник Веллингтону перед Музеем современного искусства. К победителю Наполеона у шотландцев давно есть вопросы: почему ирландец? А если ирландец, то зачем его чествовать далеко от родины?

В наше время эти разговоры воплотились в акцию. Молодые недоброжелатели Веллингтона надели на него дурацкий колпак, вернее полицейский конус. Такие конусы выставляют, когда ограничивают движение по улице. Сейчас это тоже выглядело как предупреждение: осторожно, маршал! Замедлите шаги и удивитесь!

Оказалось, эта акция навсегда. Так и стоит Веллингтон в полосатом конусе (хорошо, не в полосатой робе!) и развлекает туристов. Ну а местные уже не помнят его другим. Даже на открытках он при всем параде: колпак сползает набок, и это придает ему еще больше лихости.

Конечно, и от Веллингтона хочется чего-то особенного. Вот бы он сам надевал колпак! Это выглядело бы самокритично. К тому же этим жестом он соединял бы разные времена.

К сожалению, герцог стоит как вкопанный. Да и другие монументы не продвинулись. Лишь в начале девяностых что-то стало меняться после того, как в Шотландию приехал скульптор Эдуард Берсудский.

Дело в том, что у Берсудского не просто скульптуры, а скульптуры кинетические. Он не только создает образ, но рассказывает истории. Загорается свет, силой невидимого мотора начинается движение… Так в булгаковской «волшебной камере» фигурки оживают для представления и игры.

Вот хотя бы его шарманщик. Все как полагается: сапог отбивает ритм, звучит песня о разлуке, рядом вертится обезьянка. Правда, сам шарманщик какой-то не такой. Весь в щетине да еще с рогами, как фавн.

Шарманщик не только извлекает мелодию, но и запускает ту самую «вертушку роковых событий», о которой сказано в стихах Арсения Тарковского. Иначе почему он похож на лешего? Ясно, что это почти лесное существо обладает не только человеческими возможностями.

Называется работа «Автопортрет». Значит, Берсудский добровольно причислил себя к племени полулюдей-получертей. Наверное, художника не бывает без чего-то эдакого. Ведь он имеет дело не только с реальностью, но и с тем, что находится вне ее.

Опять, автор, спешишь? Ты ведь не упомянул, что понятие «кинетическая скульптура» Берсудский и его жена Татьяна Жаковская сократили до «кинематов». Это вроде как домашнее имя его произведений. Все равно что «Александр» и «Саша».

Что сказать прежде всего? Кинематы не ограничиваются чем-то одним. Ни позой, ни жестом, ни материалом. Обычно скульптуры создают из металла или дерева, а Берсудский творит из всего. В ход идут старая швейная машинка и патефон… Плюс еще сто предметов, которые давно не используются, но тут оказались незаменимы.

Кстати, в начале девяностых, когда Берсудский и Жаковская решили уехать, за столом у моей приятельницы шел такой разговор:

– Что им делать без старых патефонов, утюгов и вообще всего, что можно найти на наших помойках?

Помните стихи Ахматовой, в которых она спрашивает: «Когда б вы знали, из какого сора…», а дальше перечисляет: «желтый одуванчик у забора», «лопухи и лебеда» – и по этим приметам сразу узнается Карельский перешеек? Так вот, на пластинке Анна Андреевна читает их не иронически, а торжественно. Словно речь о чем-то столь же значимом, как скипетр и держава.

Это я к тому, что, говоря об утюгах и прочем хламе, никто не ухмыльнулся. Все понимали важность и незаменимость этого строительного материала.

Собрание кинематов получило название «театр „Шарманка“». О его представлениях еще будет речь, а пока скажем о том, что Берсудский и Жаковская не признают окончательных формул. Им удобней сидеть между стульями и парить между небом и землей.

Так что, возможно, это не театр. Все же для спектакля требуется драматургия. Принадлежности к одному художественному миру явно недостаточно.

Тогда экспозиция? Нет, не получается. Выставочные объекты не зависят от публики, а здесь все начинается с того, что вы пришли. Тут фигурки оживают и вступают в игру.

Когда-то Лидия Гинзбург предложила термин «промежуточная литература». Так вот это – «промежуточное» изобразительное искусство. Его положение экстерриториально – не совсем театр, не совсем выставка и не совсем скульптура. Каждое из привычных понятий в этом случае уточняется.

Конечно, не Берсудский придумал «кинетику». Он только присоединился. Правда, прежде это была вотчина «беспредметников». Что-то колыхалось, крутилось, расцвечивалось, но историй никто не рассказывал.

Впрочем, что значит не рассказывал? Если говорится о том, что длится во времени и развернуто в пространстве, это тоже сюжет. Правда, здесь действуют не только прямые и кривые линии, но и вполне конкретные крысы и вороны. Или еще более конкретные Сталин и Гитлер.

Человек, приехавший из города Гоголя и Хармса, этот опыт привозит с собой. Оттого в его историях бессмыслицы больше, чем логики, а подробностей меньше, чем обобщений. Поверх всего звучит мотив, главный для шарманки-инструмента и «Шарманки»-театра. Вновь и вновь повторяется, что и так будет не сто, не двести раз, а всегда.

Не потому ли был взят в спутники музыкальный ящик, что этот инструмент склонен к философичности? Другие спешат, не оборачиваясь, а этот вроде как сравнивает. Уйдет вперед и сразу вернется назад.

Попробуем и мы следовать за шарманкой. Повернем воображаемую ручку и окажемся даже не в начале нашего повествования, а в начале жизни Берсудского, в Ленинграде шестидесятых – семидесятых.

Глава первая.
В Ленинграде

Начало и утопия

Если кинетическую скульптуру именуют кинематами, то Берсудского и Жаковскую мы будем называть Эдом и Таней. Читатели с ними уже познакомились, а когда я впервые пересекся с Таней, уже и не вспомнить. Подробности теряются во тьме времен.

Любой период биографии Берсудского тянет на повесть. По крайней мере, вкратце его точно не рассказать. Сразу потянется ниточка, и еще не одна.

Начнем с того, что операторами котельной кто только не работал, а шкипером был только Эд. Можно назвать еще пять его профессий. Долго он нигде не задерживался. Так ребенок утоляет голод, отщипнув от всего, что стоит на столе.

Поначалу он не думал о кинематике. Скульптуры резал, но лишь в свободные часы. Ну а сколько их у того же шкипера или водителя самосвала? Большую часть суток отдаешь службе, поспишь немного, а в оставшееся время творишь.

Мог ли я представить, что в шотландском доме моих друзей сохранилось что-то от тех лет? Больно давно это было. Да и ощущение своей биографии у Эда тогда не проснулось. Жизнь просто текла, не очерчивая вех и не образуя этапов.

Тем удивительней, что нашелся ватманский лист, на котором корявыми буквами написано: «Молния! Комитет ВЛКСМ объединения постановил: комсомольцев Поверинова В. и Берсудского Э. из членов ВЛКСМ исключить!»

Именно так – с восклицательным знаком. Словно не сдерживая радости от предвкушения расправы.

Вот что пригодится для музея. Пока не для музея Берсудского, а для музея, посвященного жизни в семидесятые годы. Так и вижу объявление в рамочке на стене. Экскурсовод тычет указкой и говорит, что эти двое были частью системы и вдруг их оттуда выбросили.

Эд уже не помнит почему. Возможно, он не платил членские взносы и так ослаблял комсомольскую организацию. Не исключено, что дело проще. Они просто подумали: «Зачем нам такой?» – и, надо сказать, не ошиблись.

Вряд ли он сильно переживал. Если для кого-то исключение – катастрофа (интересно, как сложилась судьба В. Поверинова?), то к его всегдашнему чувству изгойства это ничего не добавляло. К тому же он ни на что не претендовал. Моряком или слесарем возьмут и без билета. Хватит того, что у него золотые руки.

Что касается искусства, то тут все было сложно. По правилам того времени художником не рождаются, а становятся. Хочешь рисовать и лепить – получи диплом. Кстати, Эд не то чтобы не хотел учиться. Просто он все делал как чувствовал, а преподавателям требовалось как полагается. Вот его и притормаживали. Уж очень он самостоятелен и не похож на ученика.

Окончил Берсудский только Энергетический техникум. Казалось бы, для чего ему это, а, как видите, пригодилось. Если бы не полученные знания, то как бы лошадь вращала хвостом, а шарманщик крутил ручку?

Все это еще впереди. Пока главное событие – приглашение в садово-парковое хозяйство. Причем на каких условиях! Тут ему предлагали не шоферить, а резать скульптуры.

За то, что занимаешься любимым делом, не получают деньги, ведь не платят же нам за прогулки по лесу. Его новая работа не только предполагала зарплату, но и гарантировала известность. Пусть и без упоминания имени, но в каких местах! Только представьте: в Русском музее выставлен Коненков, а в прилегающем к нему парке стоят работы Эда.

Словом, в парковом хозяйстве подули новые ветра. Девушек с веслом решили заменить кем-то более близким обитателям детских площадок. Так здесь появились его клоуны и медведи.

Хорошо скульптурам в парке. Возможно, даже лучше, чем в экспозиции. Ведь тут они существуют не сами по себе, а вместе с окружающим пространством.

Выиграли не только его работы, но он сам. Все же одно дело творить вечерами, а другое – когда захочется. Если замысел не созрел, просто ходишь по городу. Ждешь, когда из твоих мыслей что-то произрастет.

Пока скульптуры у него выходили традиционные. Они не могли сорваться с места или переменить позу. Впрочем, сейчас это не главное. Он переживает: не придется ли опять весь день вкалывать, а художником становиться ближе к ночи?

Такие мысли посещают и других скульпторов садово-паркового хозяйства. Среди них был и Виктор Цой. К его сомнениям относительно будущего прибавлялся вопрос о том, что правильнее: резать по дереву или петь? Выступать анонимно или от своего лица?

Первая и вторая удачи

Что, если рядом с почти идолами Берсудского появится конкретный Ильич или обобщенный Строитель коммунизма? Это хотя бы потому невозможно, что Эд работал для детских площадок. У взрослых были свои герои, а у него свои.

Так – вместе с любителями песочниц и горок – он очерчивал свою территорию. Имел право сказать авторам советских памятников: посмотрим, переживут ли ваши вожди моих клоунов и лицедеев!

Как выяснилось, существует нечто пострашнее идеологии. Судьбу парковых работ решили снег и дождь. Столько лет под открытым небом им оказались не под силу.

Кое-что сохранилось на фотографиях. Есть еще впечатления очевидцев. Среди тех, кому нравились эти работы, были не только дети, но и взрослые. В результате в одном серьезном издании об Эде вышла статья.

Вот так так. Режешь что-то для себя, не помышляешь о внимании критиков, как вдруг оказывается, что, «однажды войдя в мир, созданный Эдуардом Берсудским, уже невозможно безучастно следить за дорогой, по которой он идет, и трудно удержаться от соблазна следовать за ним».

Фраза тоже петляет. Сперва прямо, потом немного в сторону, затем поворот еще раз.

С тех пор Берсудский слышал много комплиментов, но это было впервые. Читаешь и думаешь: «Неужто это обо мне?»

Вообще в это время Эду везло. Бывает, долго никаких событий, а тут сразу много. Причем все позитивные.

В семидесятом году он женился на студентке графического факультета института Герцена Алевтине Вороновой. Конечно, для художника важна масть. Супруга была ярко-рыжая. К тому же в ее фамилии пряталась его любимая птица.

Правда, с той хромоногой вороной, что жила у него в комнате, у Алевтины отношения не сложились. Может, она считала, что хватит ворон? Поэтому одна осталась в фамилии, а другую выпустили на газон рядом с зоопарком.

Ну и в завершение всего у него появился Учитель. Именно так, с большой буквы. Впрочем, и слово «Художник» в этом случае надо писать так.

Звали Учителя и Художника Борисом Яковлевичем Воробьевым. Это он изваял практически всех животных, вышедших из стен Ломоносовского фарфорового завода.

Трудно оставаться певцом чистой пластики и работать на заказ. Воробьеву помогли его персонажи, прекрасные в каждом повороте головы и движении лап. Так что природа была за него, а он с радостью за ней следовал.

Воробьев посмотрел работы Эда и сразу что-то почувствовал. Ну а после того, как увидел первые кинематы, совсем посерьезнел.

Это не отменяло требовательности. Чем убедительней сделанное воспитанником, тем больше с него спрашиваешь.

Вообще детей и учеников Борис Яковлевич держал в строгости. Хвалил дозированно. Буквально по одному одобряющему словечку в несколько лет. Случалось, не только повысит голос, но и выгонит. Делал он так потому, что уж очень ему не хотелось показывать своей доброты.

Комплиментов Эд от него слышал столько же, сколько все. Зато с сыном Мишей Борис Яковлевич разоткровенничался. Сказал, что «этого парня когда-нибудь узнает весь мир».

Эд до сих пор не верит, что это правда. Больно не соотносятся эти слова с тогдашней реальностью. Какая может быть мировая слава, если почти никто не выставляется за границей? Ну а человек, не обремененный образованием, об этом даже не мечтает.

Нет, утверждает Миша, он запомнил точно. Все было так: и неожиданное «парень», сказанное о сорокалетнем мужчине, и обещание невиданных перспектив. Кажется, в эту минуту его отец все увидел. Сперва мир включит в себя пространство по ту сторону железного занавеса, а остальное случится само собой.