Дамы без камелий: письма публичных женщин Н. А. Добролюбову и Н. Г. Чернышевскому

Издание подготовлено при поддержке Программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ

РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ СЕРИИ:

доктор исторических наук, профессор, научный руководитель Департамента истории НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге Евгений Анисимов; доктор исторических наук, профессор, научный руководитель Школы исторических наук факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ Александр Каменский; PhD, доцент Университета ШанхайТех (Шанхай, Китай) Игорь Федюкин

НАУЧНЫЙ РЕДАКТОР СЕРИИ:

Игорь Федюкин

РЕЦЕНЗЕНТЫ:

доктор исторических наук Наталья Пушкарева;

кандидат исторических наук Мария Пироговская

ПЕРЕВОДЧИКИ:

Юлия Барсукова, Анастасия Новикова, Франческа Лаццарин

ПОДГОТОВКА ТЕКСТОВ К ПУБЛИКАЦИИ:

Алексей Вдовин, Юлия Барсукова, Анастасия Новикова, Франческа Лаццарин

СОСТАВИТЕЛЬ И НАУЧНЫЙ РЕДАКТОР

Алексей Вдовин

В оформлении обложки использован рисунок clipartof.com/1113717

(автор Prawny Vintage)

Опубликовано Издательским домом Высшей школы экономики

http://id.hse.ru

© Составление, научная статья, составление указателя. Вдовин А. В., 2022; 2024

© Перевод с немецкого языка. Барсукова Ю. С., 2022; 2024

© Перевод с французского языка. Лаццарин Ф., Новикова А. А., 2022; 2024

От редактора

В предлагаемой читателю книге впервые публикуется уникальный для российской истории XIX в. комплекс документов – частные письма публичных женщин 1850–1860-х годов к известным русским критикам и писателям Н. А. Добролюбову и Н. Г. Чернышевскому, а также к историку литературы А. Н. Пыпину и его сестре Е. Н. Пыпиной. Основной массив текстов составляют письма Терезы Карловны Грюнвальд (Therese Grünwaldt, около 1837–1840 года рождения), с которой Добролюбов состоял в отношениях в 1856–1858 гг., а затем переписывался до своей смерти в 1861 г. Сохранившиеся письма Грюнвальд к Н. Г. Чернышевскому и его кузенам Пыпиным также включены в издание. Вторая подборка писем принадлежит парижской лоретке Эмилии Телье (Émilie Tellier), с которой Добролюбов познакомился и вступил в отношения во время своего пребывания во Франции. Наконец, для полноты картины в томе печатаются три письма парижских лореток к Добролюбову, одно послание к нему от некой петербурженки Клеманс и письмо неизвестной женщины.

Письма на русском языке публикуются в целом в соответствии с современными нормами орфографии и пунктуации, однако с сохранением речевых и стилистических ошибок и неточностей, передающих своеобразную манеру их создательниц. Употребление мягкого и твердого знаков приведено к современным правилам. Разделение текста на предложения и расстановка знаков препинания максимально приближены к современным нормам для удобства чтения, хотя следует оговорить, что некоторые письма представляют собой короткие записки на небольших клочках бумаги, написанные в спешке и часто без некоторых запятых, точек и деления на абзацы. Вместо них Т. К. Грюнвальд часто, но бессистемно использовала для отделения одной мысли или предложения от других длинное тире или нижний прочерк. Такие знаки не воспроизводятся в томе и заменены красной строкой. Некоторые случаи употребления заглавных букв, которые Грюнвальд, очевидно, использовала в русских существительных по аналогии с немецкими (например, «Друг»), не передаются, и соответствующие слова даны со строчной буквы, за исключением слов, обозначающих конкретных людей по профессии («Директор», «Бабушка» и т. п.).

В немецких письмах Грюнвальд унифицировано написание начальных букв в некоторых местоимениях и существительных. Несмотря на то что в некоторых случаях местоимение Du (ты) написано с заглавной буквы, а все его производные с маленькой буквы, мы последовательно даем написание с маленькой. Точно так же местоимения ich / Ich, Ihn, Ihm даются в публикации со строчной буквы, несмотря на то что в рукописи любое i в начале местоимений написано с прописной. Очень часто в немецких письмах встречается g вместо ch (magst=machst, Unruge=Unruhe, verzeige=verzeihe), а также иногда kömst вместо komst. Такие случаи сохранены и дополнены указанием современного написания в квадратных скобках. Кроме этого, по нормам орфографии того времени двойные согласные часто заменялись на письме одинарными (например, союз das вместо dass, komen вместо kommen); ey писалось вместо современного ei, th вместо t (например, в глаголе tun), k вместо ck и т. п. Все случаи такого написания сохранены для передачи особенностей орфографии середины XIX в., поскольку немецкие оригиналы писем Грюнвальд потенциально могут быть использованы исследователями в целях, далеко выходящих за пределы обозначенных в настоящем томе.

Французские письма Эмилии Телье также весьма своеобычны: текст написан почти без знаков препинания, с многочисленными ошибками, опусканием некоторых глаголов, так что иногда очень трудно однозначно провести синтаксическое членение предложения и определить окончание одной мысли и начало другой. Для удобства чтения мы приняли решение ввести подстановки в квадратных скобках. В русском переводе они, естественно, не воспроизводятся, поэтому русский текст звучит более связно и гладко, нежели оригинал.

Приписки, сделанные в документе его автором, вносятся в строку и обозначаются фигурными скобками {}. Авторские скобки передаются круглыми скобками (), квадратными скобками [] обозначается текст, вносимый публикатором. Угловые скобки <…> обозначают пропуск текста, <?> – датировку писем или предположительное чтение.

Пропущенные в документе и восстановленные по смыслу слова воспроизводятся в квадратных скобках. Авторские подчеркивания передаются курсивом. Подписи приводятся после текста документа справа, на том языке, на котором они были сделаны. Указанные в письмах даты и города воспроизводятся в строке справа, если стоят перед текстом письма, и в строке слева, если расположены после текста.

В ссылках на публикуемые письма цифры после номера письма указывают на страницы настоящего издания.

Письма на немецком и французском языках публикуются на языке оригинала и в русском переводе. Расшифровка и перевод немецких текстов выполнены Юлией Барсуковой, французских – Анастасией Новиковой (письма Эмилии Телье) и Франческой Лаццарин (письма Адели Батай, Марии Шолер и Сарры).

* * *

Перед тем как перейти к повествованию, считаю своим долгом выразить признательность коллегам, без которых эта книга не вышла бы. Прежде всего моя самая большая благодарность – сотрудникам Рукописного отдела ИРЛИ РАН «Пушкинский Дом» Т. С. Царьковой, М. М. Павловой и Е. С. Левшиной, которые помогали в работе с архивными рукописями, а Екатерина Сергеевна Левшина любезно согласилась сверить трудные места в письмах в период пандемии. Без самоотверженной помощи Татьяны Кузьминичны Шор, взявшей на себя расшифровку и перевод судебного дела Т. К. Грюнвальд из Национального архива Эстонии, я не смог бы опираться на него в реконструкции биографии этой женщины. Маргарита Вайсман в нужный момент дала исключительно полезную консультацию касательно новейшей историографии проституции в императорской России. Коллин Люси (Colleen Lucey) щедро поделилась со мной не только рукописью своей монографии, посвященной изображению проституции в русской литературе и прессе второй половины XIX в., но и цифровой копией редкого альбома художника А. И. Лебедева «Погибшие и милые созданья» (1862). Отдельная благодарность – Шивон Хирн (Siobhán Hearne), любезно предоставившей мне доступ к тексту своей книги о контроле за проституцией в России конца императорского периода, а также Павлу Успенскому и Андрею Федотову, прочитавшим рукопись книги и поделившимся полезными соображениями.

Еще раз не могу не выразить признательность коллегам, которые помогали с переводами и поиском источников на самых разных стадиях работы, – Юлии Барсуковой, Анастасии Новиковой, Франческе Лаццарин, Полине Варфоломеевой. Д. А. Кондаков оказал неоценимую помощь в редактировании перевода писем с французского языка.

Особая роль в придании этой книге ее итогового облика принадлежит рецензентам – Н. Л. Пушкаревой и М. М. Пироговской, благодаря советам, замечаниям и рекомендациям которых мне удалось восполнить некоторые существенные лакуны и уточнить многие формулировки и понятия.

Наконец (но, конечно, не в последнюю очередь) на протяжении всей работы над книгой рядом со мной был человек, с которым обсуждались наиболее трудные исследовательские, переводческие и логистические решения (от названия до элементов комментария), – это моя супруга Анастасия: степень моей благодарности едва ли поддается вербализации.

Разумеется, вся ответственность за возможные огрехи остается на мне.

А. Вдовин

Список сокращений

РО ИРЛИ – Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинского Дома) Российской академии наук (Санкт-Петербург).

РГАЛИ – Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).

Жизнь публичной женщины середины XIX века: биографии и повседневность
Алексей Вдовин

Кто они?

Жизнь маргинальных, безгласных и угнетенных социальных групп и субкультур давно сделалась самостоятельным объектом социологического, историко-культурного и антропологического изучения. Если говорить об истории и повседневности Российской империи, то объектом внимания историков и культурологов все чаще становятся такие представители социального дна, как воры, юродивые, нищие и, конечно же, проститутки^[1]. В последнем случае, однако, произнесение самого слова «проститутки» немедленно влечет за собой вопрос: правомерно ли сегодня, в XXI в., использовать это понятие, вряд ли полностью нейтральное? Есть ли другие варианты?

Исследователи феномена проституции, которая, как легко догадаться, никуда не исчезла и принимает самые разные формы, различают сегодня как минимум четыре парадигмы или модели ее осмысления и концептуализации – как отклонения (deviation), как угнетения (oppression), как сексуального труда (sex work) и как транзакционного/тактического секса/«секса по расчету» (transactional/tactical sex)^[2]. Хотя исторически эти парадигмы приходили на смену друг другу, некоторые из них могли сосуществовать параллельно и сосуществуют до сих пор. Наиболее устойчивая для Нового времени модель – отклонения/девиации, в рамках которой проституция и проститутки рассматриваются как явное отклонение от сексуальной и поведенческой нормы и, соответственно, криминализируются. Следуя именно этой модели, многие государства Европы и других регионов мира, в том числе и Россия, на протяжении XIX в. предпринимали попытки взять торговлю телом под государственный контроль и создавали для этого целую систему надзора и регистрации (ее можно назвать регуляционизмом), в рамках которой сексуальные услуги и стали именоваться проституцией и наделяться особым смыслом как ненормальное, нездоровое и подчас даже порочное поведение. В качестве реакции на эту модель и как способ противостоять ей уже в XIX в. возникла контрпарадигма, оправдывающая поведение публичных женщин и призывающая увидеть в них несчастных жертв обстоятельств – иными словами, проституируемых как бы помимо их собственной воли. Этот «искупающий» взгляд на «порочных» женщин складывался параллельно с развитием феминизма и зарождением движения за права женщин и остается тесно связан с ними и по сей день^[3].

Наряду с указанными в XX в. возникли и иные модели осмысления проституции, вызванные к жизни как существенным расширением и усложнением самого спектра коммерческих услуг и форм сексуальной торговли и обмена, так и включением в дискуссию самих продавщиц и продавцов своих тел. Отсюда у исследователей возникла необходимость различать насильственное/вынужденное занятие проституцией (включая крайнюю и наиболее бесчеловечную форму склонения к проституции – торговлю людьми и сексуальное рабство) и добровольный, транзакционный, или «тактический секс», который может принимать самые разные формы – от интернет-услуг до сексуального туризма и эскорта. Последние, как полагают некоторые исследователи и активисты, должны рассматриваться в рамках изучения рынка труда (а этот его сегмент, включая теневой, огромен), защиты трудовых прав, экономического и правового регулирования и т. д. Навешивание устарелых и глубоко укорененных в российской культуре ярлыков «проституция» и «проститутка» на современные и многообразные формы сексуальной торговли вряд ли продуктивно и едва ли приближает нас к пониманию причин устойчивости этого феномена.

Одним словом, понятия, которыми мы пользуемся для обозначения сферы обмена сексуальными услугами, отнюдь не нейтральны: они идеологически нагружены, и за каждым понятием стоит определенная система ценностей, а то и особая политика. Именно поэтому, прежде чем перейти к рассмотрению уникальных документов, которые лежат в основе предлагаемой читателю книги, важно оговорить, какие понятия в ней будут использоваться и почему.

Поскольку книга эта вовсе не о современной проституции, а о том, как жили и продавали сексуальные услуги женщины в Петербурге и Париже конца 1850-х – начала 1860-х годов, вполне исторически правомерно применять именно понятие «проституция» в качестве базового для обозначения сферы сексуального торга, подлежавшего регулированию и в России, и во Франции^[4]. Однако когда речь пойдет о конкретных женщинах – героинях повествования, понятие «проститутка» не будет нами использоваться как чрезмерно нагруженное дополнительными негативными (морализирующими) коннотациями, указывающими на нравственные качества субъекта^[5]. Вместо него я обращаюсь к «эмическому» (т. е. данному изнутри самого описываемого сообщества) и компромиссному словосочетанию «публичная женщина» и другим более или менее нейтральным синонимам, акцентирующим внимание на предоставлении сексуальных услуг, а не на моральных качествах женщин. Насколько это возможно, я стараюсь минимизировать осуждающий или оценивающий тон в повествовании и избегать распространенных в XIX в. мифов о публичных женщинах как якобы врожденно ущербных в нравственном плане, хотя подобные мифы и окажутся в зоне нашего внимания. При этом выбор такой стратегии отнюдь не означает, что я снимаю с героинь книги всякую ответственность за их поведение и возвращаюсь к дискурсу оправдания и искупления («падшие», «Магдалины XIX века», «погибшие, но милые созданья», «грешницы» – вот далеко не полный перечень выражений, бывших в ходу в XIX столетии как в России, так и в других странах Европы^[6]). Напротив, попытка придерживаться нейтрального словоупотребления расчищает путь к более взвешенному и непредвзятому анализу решений и поступков женщин, вовлеченных в сексуальный обмен, их саморепрезентации и эмоционального мира. Более того, ниже речь пойдет об их агентности (agency) – социологически понимаемой способности совершать выбор в предлагаемых обстоятельствах и действовать самостоятельно^[7]. Публикуемые в книге письма предоставляют историку, социологу и культурологу богатый материал для описания и объяснения механизмов вовлечения в проституцию и ее потребления клиентами, которые, разумеется, являются не менее важным элементом системы торговли сексуальными услугами.

Итак, героини этой книги – жительницы Петербурга и Парижа, двух крупнейших мегаполисов Европы середины XIX столетия. В архиве известного русского критика Н. А. Добролюбова (ИРЛИ «Пушкинский Дом» РАН) сохранились письма от публичных женщин, с которыми у него были отношения разной степени длительности и серьезности^[8]. Больше всего писем принадлежит перу двух женщин – Терезы Карловны Грюнвальд (Therese Grünwaldt) и Эмилии Телье (Émilie Tellier), оставивших заметный след в биографии Добролюбова. Во второй части книги эти письма впервые публикуются в оригиналах и русских переводах без каких бы то ни было купюр. В дополнение к ним помещены несколько писем других, подчас безымянных женщин, которые оказывали критику услуги сексуального характера (парижанок Сарры, Адель и Марии, а также двух петербурженок – Клеманс и неизвестной женщины). Кроме того, для полноты картины в книгу включены также письма Т. К. Грюнвальд Н. Г. Чернышевскому и Е. Н. и А. Н. Пыпиным (его кузине и кузену)^[9]. К сожалению, за исключением одного письма Чернышевского к Грюнвальд, вся переписка – односторонняя. Письма Добролюбова к женщинам не сохранились (часть его писем и вовсе погибла в пожаре на съемной квартире Грюнвальд еще при его жизни).

Культурная история проституции

Героинь нашей книги Терезу Грюнвальд, Эмилию Телье, Клеманс и других связывает между собой мужчина – Николай Александрович Добролюбов. Его личность традиционно была окружена в истории русской культуры ореолом святости. Многим еще со школы памятны знаменитые строки из хрестоматийного стихотворения Н. А. Некрасова «Памяти Добролюбова» (1864):

 
Суров ты был, ты в молодые годы
Умел рассудку страсти подчинять.
Учил ты жить для славы, для свободы,
Но более учил ты умирать.
 
 
Сознательно мирские наслажденья
Ты отвергал, ты чистоту хранил,
Ты жажде сердца не дал утоленья;
Как женщину, ты родину любил…
 

Некрасов не стеснялся манипулировать биографическим материалом в угоду своему стремлению создать цельный образ аскетичного юноши-гения, отрешившегося от всего плотского и принесшего личную жизнь в жертву общественному служению^[10]. Логика разночинского мифа о «новых людях» диктовала именно такие рамки. Однако обстоятельства реальной жизни одного из ведущих русских критиков, как и многих других разночинцев середины XIX в., лишь в весьма ограниченной степени соответствовали этому культурному мифу. В реальности же Добролюбов начал посещать бордели еще в конце 1856 г., во время обучения на последнем курсе петербургского Главного педагогического института (а возможно, и раньше) и продолжал это делать, с некоторыми перерывами, вплоть до 1861 г., пока тяжело не заболел^[11]. Контакты Добролюбова с публичными женщинами не ограничивались, однако, разовыми посещениями: с некоторыми из них он стремился выстроить устойчивые отношения. Наиболее длительной оказалась связь критика с уже упомянутой Терезой Карловной Грюнвальд, которая сначала принимала его в борделе, а затем стала его сожительницей. По мере охлаждения отношений между ними Добролюбов начинает прибегать к услугам некой Клеманс (ее письмо к критику также публикуется в настоящем томе). Можно предполагать, что у него были случайные связи и с другими публичными женщинами, но они не отразились в доступных нам источниках. Оказавшись в Париже, Добролюбов вступил в связь с публичной женщиной Эмилией Телье. Их отношения продолжались примерно полтора месяца, а переписка – почти полгода. Только в Италии автор статьи «Что такое обломовщина?» нашел женщину, судя во всему, из добропорядочной семьи и даже сделал ей предложение, из которого, правда, ничего не вышло^[12].

В контексте мужской сексуальной морали XIX в. в таком поведении Добролюбова не было ничего необычного. Несмотря на официально декларируемое церковью и светской властью осуждение и публичных женщин, и тех, кто пользовался их услугами, рынок сексуальных услуг процветал. Более того, характерный для XIX в. так называемый двойной стандарт предписывал женщинам хранить целомудрие, а мужчинам – для поддержания физического здоровья до женитьбы (как минимум) пользоваться услугами публичных женщин. Подобные представления отразились в многочисленных мемуарах и художественных текстах той эпохи, в частности, в хрестоматийном анекдоте из пушкинского «Table-talk»: «Дельвиг звал однажды Рылеева к девкам. “Я женат”, – отвечал Рылеев. “Так что же, – сказал Дельвиг, – разве ты не можешь отобедать в ресторации потому только, что у тебя дома есть кухня?”»^[13]. Дневник известного критика и беллетриста А. В. Дружинина пестрит упоминаниями о «разврате» (или «чернокнижии», как он его называл) и поездках по борделям. Наконец, Л. Н. Толстой, до свадьбы сам охотно и часто прибегавший к услугам публичных женщин и крестьянок Ясной Поляны, устами Позднышева дал в «Крейцеровой сонате» впечатляющий обзор наиболее типичных моделей сексуального поведения того времени, характерных для дворянской молодежи.

Похождения Добролюбова невозможно поэтому воспринимать как нечто уникальное. Если что и может поразить читателя, так это именно контраст между хрестоматийным образом сухого критика-демократа и реалиями жизни страстного юноши (напомним, он прожил всего 25 лет), искавшего не только сдельной, но и настоящей любви и семейного счастья. Противопоставление двух ипостасей Добролюбова – результат посмертной мифологизации его личности и побочный продукт его культа, насаждавшегося с легкой руки Чернышевского и Некрасова^[14]. При жизни критик, хотя и был буквально раздираем противоречиями между духом и плотью, разумом и страстями, все же пытался их примирить между собой с помощью напряженной рефлексии, хотя и безуспешно.

Расспрашивая несчастных обитательниц публичных домов об их жизни, Добролюбов мучительно размышлял над тем, как уйти от однозначно осуждающего и криминализирующего разговора о проституции и разработать более гибкий подход к ее описанию. Здесь необходимо привести обширную выдержку из дневника критика:

Признаюсь, мне грустно смотреть на них, грустно, потому что они не заслуживают обыкновенно того презрения, которому подвергаются. Собственно говоря, их торг чем же подлее и ниже… ну хоть нашего учительского торга, когда мы нанимаемся у правительства учить тому, чего сами не знаем, и проповедовать мысли, которым сами решительно не верим? Чем выше этих женщин кормилицы, оставляющие собственных детей и продающие свое молоко чужим, писцы, продающие свой ум, внимание, руки, глаза в распоряжение своего секретаря или столоначальника, фокусники, ходящие на голове и на руках и обедающие ногами, певцы, продающие свой голос, то есть жертвующие горлом и грудью для наслаждения зрителей, заплативших за вход в театр, и т. п.? И здесь, как там, вред физиологический, лишение себя свободы, унижение разумной природы своей… Разница только в членах, которые продаются… Но там торговля идет самыми священными чувствами, дело идет о супружеской любви!.. А материнская любовь кормилицы разве меньше значит?.. А чувство живого, непосредственного наслаждения искусством – разве не так же бессовестно продавать? Певец, который тянет всегда одинаково, всегда одну заученную ноту, с одним и тем же изгибом голоса и выражением лица – и притом не тогда, когда ему самому хочется, а когда требует публика, актер, против своей воли обязанный смешить других, когда у него кошки скребут на сердце, – разве они вольны в своих чувствах, разве они не так же и даже еще не более жалки, чем какая-нибудь Аспазия Мещанской улицы или Щербакова переулка? Эти по крайней мере не притворяются влюбленными в тех, с кого берут деньги, а просто и честно торгуют… Разумеется, жаль, что может существовать подобная торговля, но надобно же быть справедливым… Можно жалеть их, но обвинять их – никогда!^[15]

В этой дневниковой записи многое примечательно. Держа в уме основные парадигмы осмысления проституции, нельзя не заметить здесь мотивы, характерные для сразу двух из них – для парадигмы угнетения и парадигмы сексуального труда. Добролюбов, который, как и следовало ожидать, ни разу не пользуется в своих дневниках и письмах словами «проституция» или «проститутка», сначала выводит торговлю телом из зоны заведомо осуждаемого, а затем вводит ее в круг других видов трудовых отношений (по аналогии с трудом артистов, критиков, репетиторов и т. п.). Кроме этого, критик, не понаслышке знавший о том, в каких реальных условиях работают эти женщины, затронул в своих записях широкий спектр острых проблем, которые в полной мере были осознаны только в XX и XXI вв.^[16] Осознание это стало возможным в первую очередь благодаря развитию гендерной теории и истории, а также истории повседневности, которые начиная с середины XX в. постепенно сделали женское письмо и женскую субъектность полноправным предметом антропологических, социологических, исторических, культурологических, литературоведческих и других исследований^[17]. Когда речь идет о повседневности и жизненных практиках публичных женщин середины XIX в., задача усложняется вдвойне, поскольку на традиционную для гендерных исследований проблематику накладывается специфика именно этой депривированной и вдвойне маргинализованной социальной группы. Разумеется, серьезное исследование, непротиворечиво и методологически корректно объединяющее эти две оптики, сложно развернуть на материале писем лишь двух женщин, причем женщин, принадлежащих географически и социокультурно удаленным друг от друга пространствам (Петербурга и Парижа)^[18]. Основное внимание при подготовке этого тома было решено поэтому сосредоточить все-таки на практиках, связанных с проституцией; тем не менее, по мере возможности, гендерная оптика также будет так или иначе «включаться», когда речь пойдет о телесности и эмоциональности героинь книги.

Говоря о проституции, исследователи сегодня настаивают на разработке в первую очередь ее «культурной истории» как совокупности повседневных практик сексуального обмена, в который вовлечено множество акторов (клиенты, посредники, торговцы, хозяева публичных домов, полиция, поставщики разного рода, арендодатели и многие другие), а отнюдь не только женщины. Более того, понимание проституции как культурно и социально обусловленного явления закономерно предполагает ее рассмотрение в увязке с целым спектром смежных областей и дисциплин – истории искусства, этики, потребления, изучения семьи, индустрии развлечений, туризма, спорта, гендерных истории и теории, городских исследований, истории сексуальности, преступности, гражданства, идентичности и др.^[19]

Данная книга, конечно же, не может претендовать на роль такого рода истории проституции в России. Моя задача гораздо скромнее – в первую очередь ввести в оборот полезные для исследователей и интересные для широкого читателя эго-документы середины XIX столетия и предложить, под каким углом зрения на них можно смотреть и как именно их стоит использовать для изучения обозначенной выше проблематики.

В первую очередь эти письма – яркий исторический источник, доносящий до нас из прошлого голоса представителей низших сословий, которые крайне редко доходят до будущих поколений. В русской историографии найдется очень мало опубликованных документов личного происхождения – писем, дневников и мемуаров^[20], – позволяющих расслышать эти голоса и выстроить на их основе какой бы то ни было связный биографический рассказ о повседневной жизни женщин, торговавших собой в Российской империи. Обычно историкам приходится опираться не на автобиографические, а на косвенные свидетельства – полицейские и медицинские отчеты (в том числе специальных больниц для проституток)^[21], протоколы врачебных освидетельствований, материалы судебных процессов, мемуары, мнения публицистов-современников, феминисток, художественные (так называемые физиологические) и этнографические очерки и даже романы – например, знаменитые «Петербургские трущобы» В. В. Крестовского или повесть «Яма» А. И. Куприна. Более того, даже если в распоряжении исследователей и оказываются какие-либо документы (официальные или личные) публичных женщин, в большинстве случаев они связаны с зарегистрированными («билетными») и с камелиями-содержанками. Именно эти две категории больше всего «видимы» и различимы на карте проституции XIX столетия, поскольку первые с 1843 г. подлежали официальному контролю и были объектом статистической отчетности, а вторые, как правило, были грамотными и часто жили на содержании у известных и/или обеспеченных людей, в архивах которых и могли откладываться письма этих дам полусвета^[22]. Другие же категории женщин, оказывавших сексуальные услуги, но не регистрировавшихся органами врачебно-полицейского надзора (как в России, так и во Франции), т. е. фактически свободных, почти не оставили после себя письменных свидетельств и нам сегодня практически не видны. Более того, многими врачами и администраторами XIX в. эти «тайные проститутки» могли рассматриваться вовсе не как публичные женщины, а как «торгующие телом», или, говоря современным языком, предоставляющие сексуальные услуги по собственному желанию, и тем самым как бы выпадать из зоны того, что считалось проституцией в узком смысле слова.

В этом смысле письма, публикуемые в предлагаемом читателю томе, воскрешают быт, повседневность и эмоции той части женского населения Петербурга и Парижа, которая сложнее всего поддается описанию и изучению. Ниже я попытаюсь проанализировать, хотя бы в первом приближении, повседневную жизнь Т. К. Грюнвальд и Э. Телье, их эмоциональный мир, стратегии саморепрезентации и, насколько возможно, проявления их женской телесности. Меняется угол зрения – и источник начинает говорить, сообщая нам то, что не было очевидно ранее. В этом смысле письма потенциально богаты содержанием, которое может быть по-разному интересно специалистам, представляющим самые разные области знания. При этом письма, разумеется, интересны и сами по себе – как личные документы, свидетельства исторически конкретного частного опыта во всем многообразии его проявлений.

Наконец, кратко обозначенные современные подходы к изучению феномена проституции позволяют дать более логичное и непредвзятое объяснение поведению Терезы Карловны Грюнвальд и Эмилии Телье. Обе женщины, скорее всего, не были зарегистрированы в системе надзора, а Тереза с момента ее ухода из дома терпимости благодаря помощи Добролюбова и вовсе изменила статус, по крайней мере на какое-то время, и стала жить на содержании у возлюбленного, поэтому вряд ли к ней применим один и тот же ярлык на всем протяжении ее жизни. Поведенческие, мировоззренческие, риторические и эмоциональные модели, проявляющиеся в публикуемых письмах, могли меняться во времени и, в случае Терезы, явно эволюционировали, что побуждает нас отрешиться от готовых формулировок и увидеть сложный и противоречивый человеческий опыт. Однако прежде чем говорить о сложных и не поддающихся однозначной трактовке аспектах их жизни, нужно познакомить читателя с биографиями двух главных героинь этой книги.