Полет дикого гуся. Изыскания в области мифологии

ИНСТИТУТ ЭТНОЛОГИИ И АНТРОПОЛОГИИ ИМЕНИ Н.Н. МИКЛУХО-МАКЛАЯ

РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК

Методы антропологии

Наблюдательный совет серии «Методы антропологии»

Д.А. Функ, О.Ю. Артемова, К.Л. Банников, Б. Грант, Е.С. Данилко, Д.А. Трынкина, Э. Уигет, Е.И. Филиппова, В.И. Харитонова

Joseph Campbell

THE FLIGHT OF THE WILD GANDER

EXPLORATIONS IN THE MYTHOLOGICAL DIMENSION

Перевод выполнен в рамках сотрудничества с Переводческим факультетом Московского государственного лингвистического университета (ФГБОУ ВО МГЛУ)

О переводчике: Валентин Игоревич Фролов, кандидат филологических наук, доцент кафедры переводоведения и практики перевода английского языка Переводческого факультета МГЛУ

© Трынкина Д., предисловие, 2023

© Фролов В.И., перевод, 2023

© Издательская группа «Альма Матер», оригинал-макет, оформление, 2023

© Издательство «Альма Матер», 2023

Предисловие

В 1970 году фольклорист Джон Гринуэй так подвел итоги в своей рецензии на книгу Джозефа Кэмпбелла (1904–1987):

Нельзя сказать, что «Полет дикого гуся» – это плохая книга. Совсем нет. У нее есть несколько серьезных достоинств. Во-первых, в ней полностью игнорируются работы профессиональных специалистов по мифам – фольклористов. Во-вторых, в ней изложены самые актуальные мистические воззрения на миф, так что, если вы прочитаете эту книгу, читать другие нет необходимости. Разве можно представить лучшую рекомендацию?^[1]

Гринуэй отличался любовью к эпатажу, порой весьма сомнительному, однако в данном случае подобная ирония была почти оправдана: к началу 1970‑х годов Кэмпбелл заслужил себе звание ведущего специалиста по мифам (среди неспециалистов по мифам), и подобные нападки представителя академического сообщества были сродни бросанию мелкой гальки в памятник, поставленный человеку при жизни.

Книга «Полет дикого гуся» вышла в 1969 году и представляла собой собрание статей и выступлений Джозефа Кэмпбелла с 1944 по 1968 год, составленное им самим. В то время Кэмпбелл преподавал в колледже Сары Лоуренс. «Мифы, в которых нам жить» (1972) и «Сила мифа» (1988), где в полную силу раскрылось убеждение Кэмпбелла в том, что мифы должны сыграть решающую роль в жизни каждого, были закончены им уже по выходе на пенсию. К 1980‑м годам слава Кэмпбелла среди широкой публики как самого авторитетного ученого-мифолога достигла своего пика. Он даже получил собственное ТВ-шоу. Зрители были в восторге: харизматичный и мудрый профессор, на экране Кэмпбелл казался благожелательным ко всем и легко посвящал зрителей в самую суть загадочной науки о мифах. Слава Кэмпбелла и при жизни, и после смерти гремела по всем Соединенным Штатам Америки и за их пределами. Среди его поклонников отметились Джордж Лукас, Чак Паланик и Джим Моррисон, а его ключевая фраза «Следуйте за своим счастьем» (“Follow your Bliss”) стала рефреном жизни для миллионов.

Можно легко заметить, что подобная слава скорее характеризует проповедника или лидера нью-эйдж‑движения, а не академического ученого. Кэмпбелл, кажется, был вполне доволен таким развитием событий: не зря же он в своих работах либо полностью игнорировал коллег-современников, либо подвергал их воззрения резкой критике. Однако возникает вопрос, кого же в таком случае он рассматривал в качестве авторитета?

Кэмпбелл неоднократно ссылался на концепцию Адольфа Бастиана об «элементарных идеях» (Elementargedanken): тот полагал, что на заре развития человечества возникли некие общие идеи или символы, которые впоследствии тем или иным образом трансформировались в «народные идеи» (никакой конкретики о том, как эти идеи возникают, Бастиан не предоставлял). Бастиан полагал, что эти «элементарные идеи» нужно вычленять из культуры разных народов, однако, используя для критики эволюционизма идею «психологического единства человечества», он не принимал во внимание, что в разных культурах содержание символов формируется в разных контекстах^[2].

Сама теория Бастиана появилась в XIX веке, практически на заре развития науки, и какой бы передовой она ни была для своего времени, к 1969 году эта концепция насчитывала уже практически столетнюю историю и была неоднократно раскритикована. Кэмпбелл пытался приписать приверженность этим идеям классику антропологии Францу Боасу, чьи лекции он слушал в Колумбийском университете, однако Боас хоть и был учеником Бастиана, к квазимистической концепции об «элементарных идеях» относился настороженно и считал ее одним из изъянов в методологии своего учителя^[3], и это сомнение передал своему ученику Алфреду Крёберу^[4].

Использовать идеи Бастиана в качестве концептуальной модели во второй половине XX века – это означало практически расписаться в оторванности от научной традиции. Впрочем, Кэмпбелл сам неоднократно рассказывал, что идеи о мифе, вдохновившие его на всю жизнь, пришли к нему, когда во время Великой депрессии он жил в изоляции в хижине в лесу. Сам Кэмпбелл вырос в католической семье и, видя параллели между христианскими верованиями и верованиями индигенных народов Америки, полагал, что они не могут быть случайностью или результатом независимого исторического развития. Это убеждение Кэмпбелл пронес с собой сквозь года, считая, что в мифах главным являются сходства, а не различия; что все мифологии мира связаны; что миф нужно интерпретировать символически и вне исторических рамок; и что религиозные системы сами не знают значения собственных мифов.

У Кэмпбелла было литературоведческое образование (в Колумбийском университете он получил бакалаврскую степень по английской литературе в 1925 году и два года спустя – магистерскую по средневековой литературе, так и не написав PhD)^[5], однако мифы, о которых он писал, относились к сфере фольклористики и антропологии, о которых он имел опосредованное представление. Вероятно, именно эта добровольная и не очень научная изоляция заставила его обратиться к идеям Бастиана, которые он принял за чистую монету, увидев, что на них ссылается в своих работах об архетипах Карл Юнг (который, однако, разработал свою концепцию в 1910‑х годах, и Бастиан с тех пор оставался в ней в качестве базиса). Тем не менее даже спорную юнгианскую парадигму Кэмпбелл использует не совсем корректно: он интерпретирует миф путем выявления в нем архетипов (и останавливается на этом), тогда как Юнг полагал, что это всего лишь первый шаг и далее необходимо проанализировать значение этих архетипов в том или ином мифе, понять, почему в жизни того или иного человека конкретный миф значит столь много. Для Юнга анализ концентрировался на человеке, а не на мифе, а для Кэмпбелла архетипы, кажется, являлись достаточным объяснением. Религиовед Роберт Сигал указывает, что Кэмпбелл редко анализирует мифы полностью: обычно он игнорирует сюжет и вместо этого «выявляет» архетипы или некое значение, заложенное изначально, на заре времен. Кэмпбелл полагал, что знания «первобытных» людей значительно превосходят знания их потомков, которые утратили все их наследие. Как здесь не вспомнить энциклопедическую традицию эпохи Просвещения и Шарля Монтескьё с его благородным дикарем!

Более того, анализ Кэмпбелла является цикличным:

Он [Кэмпбелл. – Д. Т.] заявляет, что миф служит для выявления единства всего сущего, но миф может исполнять эту функцию, только если все сущее действительно едино. Откуда он знает, что оно едино? Потому что в мифе так сказано! Мы должны верить мифу, потому что миф достоверный. Когда другие специалисты обращаются к психологии, социологии, истории и другим наукам для того, чтобы истолковать миф, Кэмпбелл полагает, что миф может объяснить сам себя и сам себя обосновать. Например, вместо того чтобы использовать историю для анализа мифов о первобытном матриархате, он использует мифы для того, чтобы вытянуть из них исторические факты о матриархате. Миф, провозглашает Кэмпбелл, всегда прав. Почему? Потому что это миф^[6].

Подобно ученым XIX века Кэмпбелл разделял позицию романтизма: мифы для него – это не способ объяснения физического мира, а способ самопознания. Метафизический контекст мифа в его трактовке апеллирует к откровению о природе реальности, и сны, ритуалы, искусство, идеология и наука становятся не альтернативами мифу, а его вариантами. Сам Кэмпбелл полагал, что мифы поддерживают цивилизации, моральные системы, жизненную и творческую силу. Этим широким подходом к толкованию природы мифа вполне объясняется непонимание Кэмпбеллом терминов, которые он использует. Он называет мифами всё (включая даже ритуалы), не осознавая того, что за каждым термином закреплено определенное значение. Алан Дандес, один из самых известных фольклористов нашего времени, указывал, что проблема известной концепции мономифа Кэмпбелла в первую очередь состоит в том, что она базируется не на мифах, а на легендах и сказках. Сам Кэмпбелл, кажется, не видит разницы между этими фольклорными жанрами: он использует в качестве примера сказку о Красной Шапочке, которую ни один фольклорист не мог бы назвать мифом. Более того, само использование этой сказки для иллюстрации того, что притча об Ионе во чреве кита является универсальным мотивом – это формальная ошибка. Помимо того, что в сказке действует не кит, а волк, Кэмпбелл очевидно работал не с фольклорными источниками, а с авторским пересказом Шарля Перро: в указателе сюжетов фольклорной сказки Аарне – Томпсона – Утера подобный тип сюжетов идет под номером 333, и во многих из них героиня в нем вообще не проглатывается волком, напротив, сюжет концентрируется вокруг ее хитроумной уловки, позволяющей этого избежать.

Проблема с записыванием всех источников в мифы и безразличием к авторским/фольклорным жанрам остается и в дальнейшем: так как сам Кэмпбелл еще в университете посвятил свою магистерскую диссертацию артурианскому циклу, он часто к нему обращался, однако, не отдавая себе отчет в том, что сюжеты оттуда – это легенды, а не мифы. Более того, в своих работах он пересказывает поэму «Тристан» Готфрида Страсбургского и роман «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха – это авторские произведения эпохи Средневековья, и в лучшем случае их можно назвать литературными легендами, но никак не мифами^[7].

Однако даже анализ классических мифов у Кэмпбелла вызывает вопросы. Для начала, он использует только те мифы, которые ложатся в его концепцию, а о существовании других никак не упоминает. Те же, которые ему подходят, он вырывает из исторического и культурного контекста и значительно искажает их содержание, переставляя акценты и предлагая собственную трактовку вместо древнегреческой. Мэри Лефковиц, специалистка по классической литературе, указывает, что в сюжете о Телемахе, сыне Одиссея, Кэмпбелл представляет путешествие последнего как обряд перехода от детства к взрослению, тогда как в самом мифе на этом акцент никак не ставился: Телемах узнает о заслугах своего отца в ходе путешествия, и, как хороший сын, остается верным ему до конца, и на этой сыновней почтительности строится образ его как положительного персонажа. Кэмпбелл допускает и фактические ошибки: он пишет, что Телемах отправился к богу Протею, чтобы узнать, где его отец, хотя на самом деле Телемах никогда этим не занимался, – с Протеем общался его друг Менелай, но задавал ему вопросы не о судьбе Одиссея, а о том, как вернуться домой.

Точно так же Кэмпбелл перетолковывает миф о Тиресии: это миф о горькой судьбе провидца, чьи пророчества всегда сбываются, и сбываются к горю всех участников событий. Тиресий всегда говорит правду и всегда приносит страшные вести, в его фигуре воплощается трагизм фатализма и невозможности противостоять воле богов. Однако Кэмпбелл выворачивает миф о нем наизнанку и убирает оттуда всю трагедию: для него самое важное в образе Тиресия – это то, что он был и мужчиной, и женщиной. Для древнегреческой культуры это просто вводный эпизод к получению дара пророка от богов (после спора о мужчинах и женщинах Гера ослепляет Тиресия, а Зевс из сострадания дарует ему провидение), а для Кэмпбелла это становится самой сутью его дара: Тиресий может знать и видеть все из-за того, что был и мужчиной, и женщиной, и это – высшее благо. Любопытно, что подобная психология сексуальности – это видение XX века, и в классической культуре на подобные моменты самопознания акцент просто не ставился. Сама эта идея уже относится к эпохе романтизма, и сейчас мы являемся ее наследниками. Кэмпбелл не улавливает этого анахронизма, приписывая подобный мотив античным мифам, и, по сути, он, подобно викторианским фольклористам, полагает, что сами изучаемые народы не знают истинного смысла своих мифов, и нужно им об этом рассказать. Отказывая древним грекам в знании собственных сюжетов, Кэмпбелл навязывал своим читателям трактовки, свойственные западной культуре XX века.

Из этой же культуры Кэмпбелл и почерпнул свою идею о Великой богине, и из всех черт его «универсального» паттерна мифов, именно она показывает всю культурную ограниченность видения Кэмпбелла. Этот образ, очень далекий от репрезентации божеств, которым действительно поклонялись во втором тысячелетии до нашей эры, скорее является проекцией идеальной европейской (или американской) домохозяйки 1950‑х годов, целью самого существования которой считались забота и поддержка, более того, главной ее задачей является помогать мужчинам и вдохновлять их. Однако на деле греческие и римские богини только изредка напрямую вмешивались в человеческую жизнь, например, чтобы помочь любовнику или сыну. Все богини обладали своими собственными уникальным чертами характера, и разительно отличались друг от друга и пользовались независимостью от мужских божеств. Им поклонялись не из‑за того, что они любили своих детей, а потому, что они были могущественными, – Афина, к примеру, использовала гром и молнию Зевса, когда ей это было нужно. В своем исследовании мифологии Кэмпбелл жаловался, что, несмотря на то, что существовал период, когда преобладали культы богинь, они были подмяты гегемонией мужских божеств под предводительством Зевса. Он пишет, что патриархальная религия таким образом понизила статус женщин в мифах до «простых вещей». Однако в своей собственной мифологии (имеющей к греческой мало отношения) Кэмпбелл точно так же низводит роль богинь до невест и матерей, а их черты – до биологических половых. Женское начало для него важно именно в физическом плане: архетипная богиня для Кэмпбелла занимает пассивную позицию дарительницы неких благ, и он воспевает именно телесные качества женщины, а не ее сильную волю или решительность^[8].

В целом, разумеется, подобная критика создает впечатление элитаристского дискурса, в котором слово имеют только академические ученые, а к остальным относятся с некоторым пренебрежением. Но суть этого предисловия в другом: многие универсалистские модели апеллируют к широкой публике своей простотой и стройностью схем, хотя, по сути, являются колоссом на глиняных ногах, и эти глиняные ноги – это искажение источников, укладывание их в прокрустово ложе, чтобы они укладывались в данную теоретическую схему. Благосклонному читателю стоит помнить слова Клода Леви-Стросса о том, что истинно научный анализ должен соответствовать фактам, отвечать критерию простоты и иметь объясняющую силу, и в конечном итоге ко всем этим критериям в концепции Кэмпбелла возникают вопросы.

Не стоит забывать, конечно, что именно Кэмпбелл привлек внимание к фольклористике, и очень многие абитуриенты впервые узнают об этой научной дисциплине из его трудов, и множество заявок на программы об изучении фольклора подается именно благодаря ему. В книжных магазинах благодаря его трудам появляются целые полки, посвященные фольклору и мифологии, и многие фольклорные фестивали и конвенции начали свою историю благодаря Кэмпбеллу: например, “Mythic Journeys”, которая начиналась как перформанс в его честь, и вот уже двадцать лет проводится в качестве ивента о роли мифа и сторителлинга в современном мире.

«Полет дикого гуся» Джозефа Кэмпбелла впервые переводится на русский язык, и мы рады представить его всем читателям, которые снисходительно взглянут и на небольшой критический этюд в начале. В конце концов, что все вышесказанное как не ворчание и бросание гальки в памятник? Знакомьтесь с эссе и выступлениями Кэмпбелла и следуйте за своим счастьем!

Дарья Трынкина

21 мая 2023 г.

Введение

Вошедшие в данный сборник изыскания охватывают – или вернее очерчивают – период длиной в двадцать четыре года, в течение которых мои мысли вращались вокруг тайн мифологии. Я пытался эти тайны разгадать, приподнять, так сказать, завесу богини в храме древнего города Саиса, даром что ее вечным рефреном были и будут слова οὐδείς ἐμοῦ πέπλου ἀνεῖλε – «никто не касался моей завесы».

Первая глава «О сказке» была изначально издана в 1944 году как предисловие к пантеоновскому изданию «Детских и домашних сказок» братьев Гримм, и здесь она играет роль пролегоменов к общему вопросу об истоках, истолкованиях и чарующей силе всех тех фантастических образов и сюжетов, которые ранее в куда более впечатляющем облачении представали перед нами как в священных писаниях Востока и Запада, так и в выспренних образцах светского искусства. Во второй главе «Биос и мифос», посвященной педагогической (по сути, биологической) функции самой мифологии и ритуалов, посредством которых она находит выражение и психологически усваивается, я формулирую главный тезис: миф есть функция и культуры, и природы, и столь же важен для гармоничного вызревания человеческой души, как пища – для тела. При этом в следующей главе «Первобытный человек как метафизик» я пытаюсь оживить замысел, впервые высказанный Кантом, об избавлении архетипических символических образов мифологического мышления от оков культурно и географически обусловленных матриц «значений». Свободные от употреблений, навязанных многообразием форм общественного бытования человека, они вновь предстанут перед нами как явления природные, обретшие утраченную тайну, предваряющие (как древесина есть предтеча дерева) те «значения», которые были им даны вместе с законами употребления.

Каково «значение» дерева? Бабочки? Рождения ребенка? Вселенной? Каково «значение» упрямо стремящегося вниз горного потока? Каждое из этих чудес просто есть. Они предваряют любое значение, однако затем «значения» могут быть им приписаны. Используя философский язык буддизма, мы называем их татхагата, «так пришедшие». Аналогичный эпитет носил и сам Будда, который растворен во всем сущем. Таковы и мифологические образы, раскрывающиеся подобно цветам перед удивленным взором нашего разума, и которые мы будем изучать до самого корня в поисках «значений» и возможностей практического применения.

Тот факт, что главной творческой силой мифа испокон и повсеместно был визионерский и сновидческий опыт, теперь признают все крупные исследователи мифологии. Сказка – явление того же рода. «В сновидениях, истолкованных наилучшим образом, – писал Фрейд, – часто приходится оставлять какое-то место неясным, поскольку при толковании замечаешь, что там начинается клубок мыслей сновидения, который не желает распутываться, но и не вносит ничего нового в содержание сна. Это – пуповина сновидения, место, в котором оно соприкасается с тем, что не познано. Мысли сновидения, на которые наталкиваешься при толковании, как правило, остаются незавершенными и разбегаются во все стороны похожего на сеть переплетения мира наших мыслей. Из более плотного места такого сплетения вырастает затем, слово гриб из мицелия, желание сновидения».

В том же ключе рассуждал и Карл Юнг: «Сновидение, как и любой элемент психической системы, есть результат психической целостности; поэтому-то в сновидении можно обнаружить все то, что спокон веку имело значение для людей. Как человеческая жизнь сама по себе не ограничена тем или другим инстинктом, а строится на основе многообразия влечений, потребностей, нужд, физических и психических обусловленностей, так и сновидение невозможно объяснить тем или другим элементом, сколь разительно простым ни казалось бы такое объяснение. Можно быть уверенным: оно неправильно, потому что никакая простая теория влечения никогда не была в состоянии постичь человеческую душу, эту мощную и загадочную вещь, – а потому и сновидение как ее выражение. Чтобы хоть немного заглянуть в его подлинную суть, нам нужны снасти, с трудом собираемые по всем областям гуманитарных наук»¹².

Юнг выделял компенсаторную и проспективную функции сновидения, и то же, заметим, справедливо для мифа. «Как правило, – отмечал он, – бессознательное содержание даже контрастно по отношению к сознательному, что особенно заметно, когда сознательная установка имеет исключительно определенную направленность, чреватую опасностью для жизненных нужд индивидуума. Чем большей односторонностью страдает сознательная установка и чем больше она отклоняется от оптимума условий жизни, тем больше вероятность появления ярких сновидений с сильно контрастирующим, но целесообразно компенсирующим содержанием, – тогда они выражают психическую саморегуляцию». Чуть ниже он сравнивает эту компенсаторную деятельность психики с тем, как организм избавляется от болезни: «И если тело целесообразно реагирует на ранения, инфекции или ненормальный образ жизни, то и психические функции совершенно так же реагируют на неестественные или угрожающие нарушения, создавая целесообразные средства защиты»³. В этом смысле и в этой мере, разумеется, сновидение, образ, кошмар действительно имеют «значение» – аналогичное тому, что есть у чиханья, нагноения раны или высокой температуры.

Учение пророка тогда будет иметь такое же «значение», но для целого народа: его задача – указать здоровую стезю и удержать на ней. Впрочем, путеводные мифологические символы – представления о божественном, ритуалы искупления, празднества гармонии с природой и т. д. – даже после обновления через то или иное учение имеют целительное воздействие, только пока сохраняется породивший их контекст. Переходы от охоты к земледелию, а от земледелия – к промышленности необходимо влекут и смену символов, только если их не поддерживать искусственно. Но в таком случае они сами становятся возбудителями болезни, для избавления от которой понадобятся новые образы, новые пророчества и пророки, новые боги.

Нынешняя тенденция употреблять слово «миф», подразумевая «неправду», сама по себе есть наглядный симптом неубедительности и выморочности наших отживших учений (будь то Ветхий Завет или Новый) и сопряженных с ними мифов (грехопадение и изгнание из рая, скрижали откровения, геенна огненная, второе пришествие Спасителя и др.). Но также недейственны и призванные заменить их современные «утопиаты» (используем такое название). Живой миф – это не некая истина, о которой можно прочитать в книге. Для его описания категории истинности и ложности неуместны, но миф может быть действенным или недейственным, благотворным или болезнетворным. Мифы можно сравнить с ферментами человеческого тела, а если речь идет об однородной общности людей, то с уровня индивидуального организма мы переходим на уровень организма социального. Их не изобретают – они просто происходят, и поэты-визионеры становятся их свидетелями, превращая затем в катализаторы духовного (т. е. психологического, душевного) оздоровления. В конечном итоге не сработает ни зачерствелая, ни мишурная мифология: ни жрец, ни социолог не заменит поэта-провидца, которым – что самое изумительное – бывает каждый из нас, находясь в царстве сновидений. Увы, пробуждаясь, мы снова начинаем говорить языком прозы. Обратимся к древней мудрости Чхандогья-упанишады: «Подобно тому как люди, не знающие [истинного] местонахождения, снова и снова проходят над спрятанным [в земле] золотым сокровищем, не находя его, так же и все эти творения день за днем идут в мир Брахмана, не находя [его], ибо им препятствует обманчивое»⁴. Не посулов отдельного взятого мифа, не слепо переданного предками бога, а живого истока всех мифов, всех богов, всех миров – вот чего нужно искать в наше время. И именно этим поискам я посвящу страницы данной книги, смиренно сознавая при этом всю несоразмерность человеческих сил такой цели. Ибо сказано в Кена-упанишаде: «Того, во что не проникает зрение, не проникает речь, не проникает мысль, мы не ведаем и мы не понимаем, как можно этому учить… Кому непонятно, тому понятно; кому понятно, тот не знает; [это] непознано теми, кто познает; это познано теми, кто не познает»⁵. И та же мысль в «Дао дэ Цзине»: «Тот, кто знает, не говорит. Тот, кто говорит, не знает»⁶.

Таким образом, во второй и третьей главах этой книги мифология, как было уже сказано, представлена как явление природное, служащее, с одной стороны, биологической функции полноценного созревания психики, а с другой стороны, метафизической или даже мистагогической функции обретения утраченной тайны, возвращения в состояние татхагата, «так пришедшего». Обе работы посвящены памяти выдающихся людей, с которыми я имел честь быть знакомым и без трудов которых не была бы возможна и моя скромная лепта. «Биос и мифос» был опубликован в 1951 году, став частью сборника «Психоанализ и культура», который был приурочен к 60‑летию Гезы Рохейма. Следующая глава «Первобытный человек как метафизик» была изначально написана для сборника «Культура и история», изданного в 1960 году в память о великом антропологе-первопроходце Поле Радине.

В свою очередь, в четвертой главе «Мифогенез» – которая представляет собой переработанный вариант доклада, читанного мной в 1959 году в Асконе во время ежегодных чтений общества «Эранос», – от природно-биологических я перехожу к культурно-историческим аспектам мифа. Рассматривается при этом одна-единственная североамериканская легенда и обстоятельства ее создания, а также личный опыт визионера, старого индейца, целителя, в памяти которого она сохранилась.

Текст пятой главы также был впервые представлен в Асконе, на собрании общества «Эранос», но в 1957 году. Эту работу можно считать пиком моих изысканий в области исследования мифологии. Приняв во внимание новейшие археологические открытия, я переработал вторую часть первого раздела. В остальном работа осталась неизменной.

Наконец, тема последней главы «Секуляризация сакрального» (написанной для первого и, дай бог, не последнего симпозиума «Религиозная панорама: 1968») – это современная ситуация кризиса, вызванного противоречиями между Европой с ее традицией уважать идиосинкразию творческого порыва и Азией, искони авторитарной, безыменной, но теперь еще и машинизированной.

Примечания

1Фрейд З. Толкование сновидений / Пер. А.М. Боковикова // Собрание сочинений: В 10 т. М.: Фирма СТД, 2008. Т. 2. С. 527.

2 Юнг К.Г. Общие подходы к психологии сновидений / Пер. с нем. В. Бакусева // Об энергетике души. 3‑е изд. М.: Академический проект, 2013. С. 169.

3 Там же. С. 140.

4 Чхандогья-упанишада, 8.3:2 / Пер. А.Я. Сыркина.

5 Кена-упанишада, 1:3, 2:3 / Пер. М. Хельзиг.

6 «Дао дэ Цзин», 56 / Пер. Ян Хин-шуна.