Судьба попугая

Глава 1

Люди привыкли ценить и уважать себе подобных. Не в смысле – людей, а именно таких же людей, таких же умных, таких же сытых и образованных. Дальше, за пределами этой схожести оканчивается обычно и ценность человека в глазах другого, и уважение к нему. И так, под колючим солнцем или мягким снегом, продолжает герой ценить героя, и с доброй завистью читает он в утренней газете, как простой слесарь по дороге на завод вытаскивает из пожара трех детей и успевает даже вынести из горящего дома тумбочку и немного посуды, чтобы было из чего погорельцам кушать и куда эту посуду складывать. Читает герой и про солдата, вытащившего из проруби девочку, а потом еще разок нырнувшего и доставшего со дна водоема девочкины коньки, из-за страсти к которым она и провалилась под лед. И вот этот обмен героической газетной информацией, он и кровь героям будоражит, и ряды их пополняет огромным количеством людей, уже давно готовых совершить геройство. Теперь, пропитавшись этим духом, они и по улицам ходить будут, оглядываясь, осматриваясь в поисках знака беды, зова на помощь.

Эти люди, конечно, самый ценный человеческий материал страны. Пускай они иногда не образованы и даже порой доверчивы, как домашние животные. Но именно они наполняют народ духом и этот же дух держат высоко, на весу, как знамя или герб, за которым готовы отправиться победным маршем миллионы.

Но люди – это еще не вся страна, не весь народ. Народ, он состоит не только из разумного человеческого материала, подзабывшего инстинкты и повадки. Народ в своем трудовом смысле состоит и из помощников людей – из коров и лошадей, овец и собак, охраняющих не только домашний скот, но и порядок и законность на темных улочках спящего села. Собаки порой лучше любого милиционера или воспитателя колонии уберегут неуверенного начинающего преступника от роковой ошибки. Их лай – как строгое и последнее предупреждение.

Незаметные в городе труженики полей – кони – на себе подняли все наше сельское хозяйство. Да, есть трактора, тысячи железных машин с тяжелыми круглыми колесами. Бороздят они поля и на севере, и на юге страны. Но коней больше, и конь человеку ближе, чем машина. Конь как бы с трудовой душой. И судьбы у коней бывают и яркие, и трагические, и героические, особенно во время войны. А какая судьба у трактора? Сделали – работал. Ломался – чинили. Железка – она и есть железка. Сколько бы тракторист ни гладил бок своей машины, она ему в ответ не фыркнет дружелюбно. А конь или та же собака, они с человеком в давней связи состоят и без человека, как без регулярной еды, жить не могут. Животные и люди – одинаковые созидатели новой жизни, а порой и одинаковые герои! И каждый из них за свой поступок равной теплой благодарности заслуживает. Они вместе по нашей жизни идут и делят между собой трудности и победы. И не только, конечно, абсолютно домашние животные, такие, как коровы, кони и собаки. Есть животные не менее героические, но более редких видов. И здесь уже само примыкание такого животного к нашей жизни – само по себе подвиг и геройство. Ведь речь идет не о цирке, а о сложной, порой жестокой действительности, ради улучшения которой и трудятся рядом с человеком различные представители животного мира.

Наступит время – и о них, об этих представителях животного мира, будет написана отдельная книга, как о пионерах-героях. И каждый подвиг, каждое геройство такого животного записано в ней будет отдельной главой. И будет наверняка в этой книге одна большая глава, посвященная попугаю Кузьме, у которого из отдельных прошлых и будущих подвигов сложится яркая героическая биография. Есть у нас в богатом русском языке одно слово, которое сразу поднимает такую биографию на невидимый пъедестал, так, что сразу все смотрят вверх. И это слово – СУДЬБА. Есть в нем и огонь, вырывающийся из доменной печи, и движение скоростного товарного поезда по далекой сибирской магистрали, и марш рабочих, легко несущих на своих плечах тяжелые отбойные молотки. Есть в этом слове и смелость полета. И слово это уравнивает между собой всех достойных – и людей, и животных.

Глава 2

С утра дул сильный ветер, и Добрынин по дороге на аэродром сомневался, что ему удастся в этот день вылететь из Москвы.

– Что же это вам отпуск не дали? – удивлялся сидевший рядом Виктор Степанович. – Нехорошо это… при такой ответственной работе…

Добрынин пожал плечами. Уставшим он себя не чувствовал. Спать действительно хотелось: служебная жена, Мария Игнатьевна, не дала ему заснуть, всю ночь обнимала его, целовала…

Выехали за город. По одну сторону дороги тянулся серый забор, за ним высились корпуса какого-то завода.

Подъехали к одноэтажному полосатому домику с ветроопределителем и антеннами на крыше.

На аэродроме было тихо.

Добрынин сразу узнал «свой» бомбардировщик.

Знакомый летчик поднялся из-за стола, радостно улыбаясь.

– Доброе утро! – сказал он, протягивая руку. – Что, назад полетим?

Добрынин кивнул.

При виде этого жизнерадостного военного пилота настроение сразу поднялось, спать расхотелось, захотелось бодрствовать в полную силу.

– Чайку? – предложил пилот.

– Ага! – ответил Добрынин, присаживаясь за стол.

– Ну я, Пал Алексаныч, поеду тогда… – стоя в дверях, заговорил Виктор Степанович. – Дел много. До встречи, в общем!

Добрынин заглянул в свою котомку, и какая-то мысль шевельнулась в его памяти, словно звоночек зазвенел, напоминая о чем-то забытом.

Народный контролер задумался.

Эх, был бы он сейчас там, внизу, в Кремле, где стоит странный стул и механика, помогающая вспомнить даже то, что не было известно!

От досады ударил себя по лбу ладонью, и тут же этот звоночек прозвенел громче, и вспомнил народный контролер, что обещал он привезти командиру Иващукину что-нибудь к чаю.

Вспомнил и огорчился, так как ничего не купил и даже ни разу в магазин не зашел.

За окном домика остановилась черная легковая машина.

«Виктор Степанович вернулся?» – бросив внимательный взгляд, подумал Добрынин.

Дверь открылась.

– Ну, успел, слава Богу! – раздался знакомый голос.

Добрынин поднял голову и увидел широко улыбающегося Волчанова.

Старший лейтенант подошел к столу. Присел на свободный стул, как раз между народным контролером и пилотом. Сам налил себе чаю из чайника, положив свой портфель на колени.

– Как здоровье? – поинтересовался Добрынин.

– Да уже лучше, – кивнул Волчанов. – Прошлую ночь даже спал спокойно. Да, хорошо, что вспомнил! – сказал он и полез в свой портфель. – Это для тебя, в дорогу…

И на столе перед Добрыниным появились три пачки печенья «Октябрь» и бумажный сверток.

– Это бутерброды, – объяснил, показывая на сверток взглядом, старший лейтенант. – Лететь-то, наверно, долго будешь… А и вот еще, от товарища Тверина тебе!

Народный контролер взял из рук Волчанова книгу «Детям о Ленине». Второй том. Раскрыл. На форзаце увидел надпись: «Дорогому товарищу Добрынину от товарища Тверина».

На душе стало тепло и тихо.

– Я тоже здесь книг накупил! – вступил вдруг в разговор летчик и показал жестом в угол комнатки, где лежали три большие, перетянутые бечевкой, пачки книг.

Волчанов заинтересовался.

– А что это за книги? – спросил он летчика.

– Стихи в основном… – ответил тот. – Наш командир стихи очень любит, да и я тоже. В общем, вся часть стихи читать любит. Мы иногда вечера стихов устраиваем и читаем их вслух…

– Хорошее дело! – одобрил Волчанов. – Я тоже библиотеку собираю дома. У меня одна книга есть, автор сам подарил. Стихи. Бемьян Дебный. У нас в Кремле живет. Коммунист хороший, но человек очень плохой.

– Дебный?! – переспросил летчик. – Читал! Он про взятие Перекопа много писал.

Добрынин постарался запомнить фамилию поэта, чтобы при случае ознакомиться с его стихами.

Допили чай. Волчанов проводил летчика и народного контролера до самолета, помахал им рукой и, когда уже заревели моторы, вернулся к машине, ожидавшей его у полосатого домика.

Грязно-зеленый бомбардировщик начал разгон и через минуту уже поднимался над землей.

Добрынин смотрел в иллюминатор. Осталась позади и внизу эта полосатая будка аэродрома, где он десять минут назад пил чай. Осталась позади и внизу Москва. Стало грустно. Будто бы снова он уезжал из дому, не зная, вернется ли туда снова когда-нибудь. Будто остались позади родные, близкие… Жалость к самому себе пробудилась вдруг в народном контролере, и почувствовал он, как наворачиваются на глаза слезы.

Объединились в его сознании деревня Крошкино и Москва в одно большое нечто, с чем связаны лучшие его воспоминания и мысли, и вот уже слышится ему из прошлого лай любимого пса Дмитрия, теперь уже покойного, взлетающий над ночной Москвой. И словно бы сама деревня Крошкино находится в центре Москвы, потому как выйдя из Кремля и дав волю воображению, видит он родную избу и жену Маняшу, стоящую на пороге, и детей его, уже чуть-чуть подросших. Видит и успокаивается, потому что здесь они, рядом, и в любое время он заскочить к ним может, в любую свободную минутку…

А бомбардировщик шумит моторами, свистит винтами, и дрожит металл под ногами Добрынина, дрожат стены летающей машины, и от этого еще больше грустнеет народный контролер, чувствуя и понимая, как мало от него сейчас зависит, какой маленький он посреди неба, и снова приходит на ум строчка из стихов: «Единица – ноль». И теперь, в небе, в самолете, дрожащем и шумном, соглашается Добрынин с этой строчкой, потому что на самом деле: что он один может сделать? Летчик может, но и летчик не всесилен, потому что если поломается что-то в машине – лететь им вместе вниз! Но нет страха в Добрынине, есть только кратковременная грусть, и настолько она кратковременна, что уже буквально через полчаса, заново задумавшись, отвергает народный контролер правоту стихотворной строчки, отвергает и свою грусть, как чуждое и бесполезное чувство. Отвергает все, с чем он теперь не согласен. И начинает ждать. Начинает ждать приземления на далеком Севере, где ждет его друг, спаситель и помощник Дмитрий Ваплахов, где командир Иващукин всегда готов прийти на помощь, где так много предстоит работы перед тем, как сможет он доложить товарищу Тверину, что жизнь на советском Севере проверена и все несправедливости исправлены.

А самолет забирался все выше и выше и таранил одинокие облака, встречавшиеся на его пути. Добрынин, отвлекшись от мыслей и чувств, читал первый рассказ из второго тома книжки, подаренной ему товарищем Твериным. Рассказ назывался «Секретная просьба» и говорилось в нем о том, что Владимир Ильич Ленин не любил получать подарки. С интересом узнал народный контролер, что каждый день вождю по почте приходили десятки, а то и сотни посылок с подарками от рабочих, крестьян и солдат.

Увлекшись чтением, не обращал больше народный контролер внимания на шум и дребезжание металла.

В рассказе говорилось о том, как однажды получил Ленин от белорусских ткачей письмо, в котором сообщалось, что они, ткачи эти, собираются выслать вождю отрез ткани на костюм. Почитал Ленин письмо, вызвал Бонч-Бруевича и сказал ему, что живут на Руси до сих пор старые вредные традиции, по которым в дореволюционное время высылали крестьяне помещикам и наместникам разные подарки. А посему, чтобы с традициями этими бороться, сказал Ленин Бонч-Бруевичу взять бумагу и ручку и записать со слов вождя письмо для белорусских ткачей. В письме этом поблагодарил Ленин ткачей за доброе к нему отношение, но попросил отреза ткани не присылать, а также передать всем ткачам и другим рабочим и жителям этого белорусского городка, что он, Ленин, очень не любит подарков. Отослал Бонч-Бруевич письмо. Получили его белорусские ткачи, прочитали всем собранием, головами покивали, мол, поняли. И, как просил Ленин в письме, стали всем они сообщать его «тайную просьбу», как он сам ее назвал, чтобы подарков ему не присылали. Случился в это время в городке солдат местный, приехавший к семье в отпуск из своего отряда, что за Уралом стоял. Услышал и он тайную просьбу вождя, а когда вернулся в отряд, то всем солдатам и офицерам ее передал, и очень кстати, потому как они в это время как раз посылку вождю собирали. Поняли они, что не нужна вождю их посылка, и забыли об этом деле, однако о просьбе вождя помнили и скоро, демобилизовавшись и вернувшись в родные города и села, разнесли они эту просьбу по самым заветным закоулкам России. Так постепенно почти вся страна узнала о тайной ленинской просьбе. Однако и сейчас в различных далеких местах о ней еще не слыхали или, может быть, только-только узнали, а может быть, только завтра приедет туда человек, который расскажет о ней. Другое дело с заграницей случилось. Не попала туда эта просьба, не слышали о ней заграничные интернационалисты, и идут по сей день из-за рубежа посылки и письма вождю, идут вагонами. Всё присылают ему соратники: и книги, и еду, и одежду. И ничего им об этом не пишет Ленин, потому что за границей свои законы и традиции и нужно их уважать. Как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не ходят!..

Дочитал Добрынин рассказ, перевел дух и задумался. И мысли в его голове закружились интересные и неожиданные. «Интересно, а товарищ Тверин подарки любит?» – подумал народный контролер. И тут же мысленно переключился на себя самого, и понял он, что получать подарки ему очень нравится, но, к сожалению, об этом никто не знает. И после этой мысли полез Добрынин в вещмешок, чтобы посмотреть на подаренный ему товарищем Твериным револьвер. Потом пощупал печенье – подарок в дорогу от товарища Волчанова, потом нащупал еще что-то плоское в вещмешке. Вытащил, посмотрел – и слезы в глазах появились. Держал он в руках паспорт коня Григория. Тяжело стало враз на душе, воспоминания нахлынули. А ведь конь тоже подаренным был.

Смутилось все в голове Добрынина, замерли мысли, пережидая его волнение. Дрожащей рукой засунул народный контролер книжицу паспорта погибшего на Севере коня во внутренний карман зеленого кителя.

Заглянул в иллюминатор, стараясь отвлечься от печали. Внизу все еще зеленела земля, пересеченная, как разрезанная на части, дорогами и рельсами. Не спеша ехал куда-то товарняк, дымила труба паровоза. А навстречу ползла длинная череда красных цистерн с двойной паровозной сцепкой впереди.

«Кровь повезли!» – думал Добрынин. А ведь есть там и кровь его товарищей: Тверина и Волчанова… А его, добрынинской, крови нет.

И удивился в мыслях народный контролер, что никто его не просил кровь сдать.

Уселся Добрынин на своем сиденье поудобнее. Отвлекся от иллюминатора. И тут же слезами в глаза новые воспоминания – он на белом коне Григории с мотоциклетным эскортом по Москве… На коленях все еще лежит второй том книжки «Детям о Ленине». «А он животных любил?» – подумал народный контролер, снова раскрывая книгу. Полистал, останавливая взгляд на картинках, и вдруг – «Ленин и кошки» – картина художника Файнберга, иллюстрация к стр. 56. Полегчало враз на душе у народного контролера. Рассмотрел он картинку повнимательней, посчитал, сколько кошек изображено. Пять вышло: одна на коленях у вождя, две на той же скамейке рядом, одна на земле о штанину Ленина трется и еще одна притаилась в самом углу картинки, под кустом сирени справа от скамейки.

– Страница пятьдесят шесть… – повторил, запоминая, народный контролер.

Сейчас читать ему не хотелось. Хотелось вздремнуть. Но впереди долгий полет. Немного поспит, очухается и тогда уже этот рассказ обязательно прочитает. Обязательно.

Самолет летел параллельно земле выверенным курсом.

Летчик, осознавая свое мастерство, молча гордился собой и думал: а замечает ли его пассажир, как гладко скользит по небесной ткани тяжелая военная машина?

Пассажир дремал. Ему виделись звезды, огромные рубиновые звезды, такие же, как кремлевские, только высоко в небе. И светили они оттуда ярче, чем солнце.

Время тянулось неспешно.

У летчика в желудке заурчало – он посмотрел на часы.

Полдень.

Долог путь на Север. Широка страна.

Поздно вечером, ощутив содрогания тяжелой боевой машины, Добрынин проснулся. И услышал, как летчик говорит с землей. Летчик говорил громко, а в ответ слышалось шипение, треск и едва прорывающийся через все эти помехи голос.

– Три костра! – кричал летчик. – Со стороны просеки… и один в самой просеке, чтобы я линию вывел!..

Из этого разговора понял Добрынин, что уже подлетают они к месту назначения. За окошком иллюминатора было совершенно темно, но прямо над головой народного контролера горела неярким светом одинокая лампочка.

Добрынин снова открыл книгу, лежавшую у него на коленях.

«Ленин и кошки», – прочитал Добрынин название рассказа.

Буквы были маленькие, тонкие и дрожали в этом сумраке, словно вот-вот собирались выпасть из книжки.

Он поднес книжку к лицу, прочитал: «Ленин очень любил кошек».

Глаза заболели и, огорчившись из-за невозможности читать, Добрынин закрыл книгу до лучшего светлого времени.

При приземлении тяжелый бомбардировщик снесло на снегу с невидимой полосы, и он едва не задел левым крылом мощные стволы кедров, росшие плотной стеной по обе стороны просеки-полосы.

Воздух северной ночи был холоден и густ. Снег скрипел сладко, напоминая о детстве.

Оставив самолет на полосе, летчик и Добрынин медленно шли в сторону трех недалеких костров, огонь которых был примечательно красным, словно горело там некое специальное топливо.

Когда подошли ближе, народный контролер разглядел, что в общем-то это и не костры были, а бочки из-под керосина.

Летчик повел носом в сторону гари и сказал:

– Мазут!

Навстречу спешили несколько человек. В сумраке ночи, слегка подсвеченном снегом, они казались бесформенными темными пятнами, пока не подошли на расстояние вытянутой руки.

– Ну, брат, с возвращением! – прогремел над снегом голос командира Иващукина.

Добрынин, сжимавший в одной руке вещмешок, ощутил, как мощные руки обняли его, и теплее ему стало, будто холод ушел под напором этих мощных рук.

– С приездом! Товарищ Добрынин! Ай, хорошо, вернулся совсем! – радовался стоявший рядом с командиром Дмитрий Ваплахов, последний урку-емец.

Народного контролера охватило радостное волнение. Он шагнул вперед. Попытался обнять сразу двух своих друзей, но руки оказались короткими, тем более что оба встречавших были одеты в толстенные тулупы.

Зайдя в штаб и отряхнув снег с одежды и обуви, они прошли в жилую часть, где обитал командир Иващукин. В комнате стоял квадратный стол, несколько стульев, одно не ивестно как попавшее сюда кресло-качалка и железная сетчатая кровать с круглыми набалдашниками на ребрах спинок.

Стол был празднично накрыт.

Пилот, зайдя в комнату последним, ахнул, глянув на ряды бутылок, консервы и высокую стопку шоколадных плиток, входивших обычно в боевой рацион танкистов и летчиков.

– Приказываю сесть! – рявкнул Иващукин, и голос его зазвенел в комнате радостно и задорно.

Все побросали тулупы на кровать. Уселись вокруг стола.

– Ну вот мы и снова вместе! – уже сидя, негромко, по-домашнему выдохнул командир.

Потом покосился на двух солдат, пришедших вместе с ними, – они стояли в своих тулупах и напряженно смотрели на стол.

– Сержант Варнабин и рядовой Саблин! Приказываю получить у прапорщика бутылку питьевого спирта и торжественно отметить в узком солдатском кругу возвращение товарища Добрынина.

– Слушаюсь! – рявкнули сержант и рядовой и, развернувшись кругом, вышли из комнаты.

– Налить! – продолжал свою линию Иващукин. – После первой не запивать и не закусывать!

Приказы за столом исполнялись четко и беспрекословно. После первого же стакана спирта Добрынин обрел новое видение. Черты и линии предметов и людей, окружавших его, стали расплываться и рассеиваться. Стол приобрел овальную форму, избавившись неизвестным образом от своих прямых углов. Бутылки наклонились, и, испугавшись, что они сейчас сами по себе упадут, Добрынин протянул руку к ближайшей, чтобы удержать ее.

Предупредительный урку-емец, совершенно трезвый после уже второго стакана, не понял намерений народного контролера и, попросту взяв ту самую бутылку в руку, наполнил пустой стакан Добрынина.

Добрынин кивнул.

Что было потом, он не помнил. Но, судя по всему, ничего особенного не произошло. Во всяком случае, проснулся он на койке в солдатской комнате-казарме, хорошо укутанный в три одеяла и сверху накрытый шинелью. Проснулся, посмотрел все еще замутненным взглядом по сторонам.

Рядом кто-то храпел, накрывшись с головой.

Народный контролер сунул руку под койку и к своей радости нащупал там вещмешок.

Вставать не хотелось. Не глядя, он вытащил из вещмешка книжку, раскрыл ее на пятьдесят шестой странице, сам удивившись собственной хорошей памяти, и стал читать.

«Ленин и кошки.

Ленин очень любил кошек. В Горках, где он лечился после ранения, было очень много бродячих кошек. Питались они обычно в кухне санатория. Мало перепадало им. Чаще всего какая-нибудь сердобольная повариха украдкой подбрасывала одной или другой кошке рыбий хвостик или куриные потроха. Но главный повар санатория кошек не любил и очень плохо к ним относился. Думал он, что с медицинской точки зрения вредно иметь в санатории бродячих кошек, и поэтому вызвал специальную бригаду из Москвы по отлову бродячих животных.

Приехала однажды в полдень в санаторий специальная машина – черный крытый грузовик. Вышли оттуда четыре здоровых мужика с большими сачками в руках. И стали они по санаторию бегать и кошек ловить.

А Ленин в это время на своей любимой скамейке в санаторном скверике сидел и кошек гладил. Подбегает к этой скамейке вдруг мужик с сачком и хвать одну рыжую кошку, что чуть в стороне на солнышке лежала. Задергалось, заизвивалось бедное животное в сетке сачка, а мужик стоит довольный и, наверно, жалеет, что сачок такой маленький, что только одну кошку за один раз поймать можно.

Тут Ленин и говорит ему:

– Чему радуетесь, товарищ? Дети есть? Живете в Москве? С какого года в партии?

Потупил свой взгляд в землю мужик – ведь знал он, кто сидит перед ним.

– Я, – говорит, – радуюсь оттого, что приношу пользу людям.

А глаза не поднимает.

– А что за польза? Давно ли этим занимаетесь? Сколько в день кошек ловите?

– Так ведь бешеных много среди бродячих животных. Детей покусать могут, а дети потом помрут. Нехорошо… – отвечал мужик.

А Ленин слушает да все черную кошку гладит.

– Я счас, я быстро вернусь… – проговорил мужик и побежал с пойманной кошкой к машине.

Через минуту действительно вернулся с пустым сачком.

Пока бегал, Ленин черную кошку шлепнул легонько, чтобы убежала она. Однако рядом еще три кошки на солнышке лежали.

Накрыл мужик сачком следующую, поднял ее над землей.

– Красивое животное, – сказал мужик с сожалением. – Но у меня работа такая.

– Работать надо от души! – сказал Ленин, поднимаясь со скамейки. – Вот вам ваша работа нравится?

– А чего? – пожал плечами мужик. – Главное, чтоб польза была. Я деньги не за так получаю…

– Вот-вот, правильно! – похвалил вождь. – Главное, чтоб польза была.

И, сказав это, пошел Ленин в глубину скверика.

А мужик все стоял и смотрел вслед вождю, усиленно думая над его словами. Пока думал – оставшиеся две кошки, осознав опасность, скрылись в кустах и таким образом остались живы.

Вот такая история произошла в подмосковном санатории «Горки».

(Записано со слов поварихи Е.М. Пустовойт.)»

Рассказ несколько озадачил Добрынина, но сам он понимал, что после всякого пьянства голова работает медленно и хуже обычного. Однако, поразмыслив некоторое время над содержанием, он усмотрел хитрость в поведении вождя, благодаря которой не все кошки были отловлены в санатории «Горки». И после этого как бы просветление наступило для народного контролера: понял он, что, с одной стороны, Ленин порядок уважает и поддерживает, раз не остановил он этого мужика в самом начале, а, с другой стороны, вождь и животных любит, что проявилось в его последующем поведении. «Стало быть, – подумал Добрынин, – можно иногда проявлять смекалку и при этом не нарушать заведенного порядка…»

Последняя мысль была как бы умнее самого народного контролера, и он ей очень удивился, одновременно и понимая ее, и недопонимая.

Откуда-то раздался грохот. Потом кто-то громко закряхтел, выматерился кратко и затих.

Добрынин вылез из-под одеял и обнаружил, что спал совершенно одетым.

В казарме было нежарко.

По старой памяти нашел Добрынин столовую, сел за деревянный стол.

Из окошка выдачи пищи высунулась удивленная физиономия солдата с Востока.

– Кушать, да? – спросил он.

– Да, – ответил Добрынин, протирая не умытые со сна глаза.

– Каша, мясо, да? – снова спросил солдат.

– Ага.

– Мясо медведь, – объяснил солдат-повар. – Кости нэт, осколки снаряд есть. Кушать осторожно надо…

Добрынин кивал, ожидая, когда уже что-нибудь появится перед ним на столе.

Минут через пять появилось обещанное. Перловая каша, прохладная, но с прожилками застывшего жира. И мясо, бурое, еще теплое.

– А пить? – спросил Добрынин.

– Чай нэт. Командир забрал. Вода в ведро!

Завтрак оказался не аппетитным, но сытным.

Поднявшись после того, как тарелка стала совсем пустой, за исключением железных снарядных осколков, вытащенных из мяса, народный контролер пошел искать полковника Иващукина.

Вместе с сытостью пришло к Добрынину желание работать, и работать немедленно.

Иващукина нашел в его комнате-кабинете. Полковник сидел за столом, углубившись в книгу.

Добрынин кашлянул, привлекая внимание.

– А-а! – Иващукин поднял глаза на народного контролера. – Как самочувствие? Проспался?

– Да, в общем-то…

– А позавтракать?

– Спасибо, я уже… Я думаю, надо работать ехать…

– А куда теперь? – поинтересовался полковник.

Добрынин пожал плечами.

– Главное, чтобы было что проверять… может, завод какой или фабрика?

– Ну, этого тут поблизости нету… – Иващукин задумался на минутку, и вдруг его осенило: – Слушай, а давай заготовку пушнины проверишь?

– Давай! – согласился Добрынин.

– Отлично! – улыбнулся командир части. – Поедешь в Бокайгол, там и радиостанция есть, радист Петров сидит. Если что – можешь через него с нами связаться.

– А как я туда доеду?

– Ну, брат, что мы тебя не отвезем, что ли, – развел руками полковник. – А танк у нас для чего?

Добрынин окончательно успокоился.

– Давай я тебе на карте покажу! – сказал, поднимаясь из-за стола, Иващукин.

Карта висела на стене.

– Вот, смотри, здесь мы! – Иващукин ткнул толстым пальцем в красную точку, вокруг которой разливалось сплошное салатное пятно. – А вот тут Бокайгол!

Добрынин, следивший за пальцем полковника, удивился расстоянию, но промолчал.

– Ближе только Хулайба, но ты уже там был! – развел руками Иващукин.

Народный контролер кивнул.

Через полчаса заправленный под завязку танк стоял перед входом в домик-штаб. Рядом с боевой машиной переступал с ноги на ногу солдатик-танкист.

Урку-емец сердечно прощался с военными друзьями. Даже прапорщик, самый угрюмый и нелюдимый среди местных военных, и тот пришел обнять Дмитрия Ваплахова.

Добрынин зашел в комнату-казарму забрать свой вещмешок.

Вышел во двор. Глотнул морозного воздуха и потопал к танку, на ходу застегивая подаренный Иващукиным кожух.

Подошли туда и полковник с двумя солдатами, несшими ящик бутылок питьевого спирта.

– Че это? – спросил Добрынин.

– Это Дмитрия хозяйство! – ответил полковник. – Это он честно в карты выиграл! Пригодится в дороге!

Прощание было кратким.

Затащив ящик бутылок в танк, солдаты выбрались наружу, потом в люк спустился Ваплахов, Добрынин и солдаттанкист. Загудела тяжелая машина и поехала, оставив позади военный городок и его обитателей.

Первое время ехали молча. Урку-емец пребывал в грустном настроении – видимо, не хотелось ему покидать военный городок и новых друзей.

Добрынин думал о громадности Родины. О том, что сердце Родины Москва – намного теплее далекого Севера. Вскоре ему надоело молчать и, вытащив из вещмешка мандат на имя Ваплахова, он протянул документ Дмитрию.

Дмитрий, прочитав свой мандат, просиял.

– Я теперь тоже русским могу быть?!

– Почему? – Добрынин удивился.

– Ну раз я – помощник русского человека Добрынина, то я могу тоже русским быть?! – повторил свой невнятный полувопрос-полуутверждение урку-емец.

– Зачем тебе русским быть? Ты же урку-емец!

Слова народного контролера дошли до Дмитрия, и он задумался.

Танк ехал по давно прорубленной в тайге просеке-дороге, оставляя за собой на снегу две полосы гусеничных следов.

Добрынину захотелось пить – после вчерашнего застолья в горле была такая сушь, что предложи сейчас кто-нибудь народному контролеру литр компота – за раз выпил бы, одним глотком!

– Что-нибудь выпить есть тут? – наклонившись поближе к танкисту, спросил Добрынин.

– А-а? – переспросил солдат, не разобрав в гулком шуме едущего танка слова народного контролера.

– Пить! Пить! – повторил Добрынин и показал обернувшемуся танкисту свой открытый рот, добавив смысла жестом правой руки.

Танкист показал на ящик питьевого спирта.

– Нет! – крикнул Добрынин. – Другое! Вода есть?

Танкист отрицательно замотал головой.

Вздохнув тяжело, Добрынин вытащил из ящика одну бутылку. Открыл, приложился и тут же, после первого глотка, скривил лицо до неузнаваемости из-за отвратности вкуса этого напитка.

Танк вдруг остановился, и стало тихо.

– Что там? – спросил Добрынин, увидев, что танкист прилип к щели обозрения.

Солдат пожал плечами и полез в люк.

Добрынин, отставив бутылку, заглянул в обзорную щель.

Перед танком белоснежную просеку-дорогу пересекала широкая полоса следов.

– Стадо какое-то прошло? – пожал плечами Добрынин. – Стоит из-за этого останавливаться!

Ваплахов тоже заглянул в щель. Присмотрелся и тут же полез в люк.

Добрынин, не захотев оставаться в танке один, тоже выбрался на морозное безветрие. Хрустнул снег под ногами.

Подошли они к этой протоптанной дороге.

И тут народный контролер отвлекся от неприятного спиртового вкуса во рту – перед ним на снегу были видны следы десятков человеческих ног, совершенно босых, с отпечатками пальцев.

Дмитрий присел на корточки и уставился на следы напряженным взглядом.

Солдат-танкист просто стоял с открытым ртом.

Добрынин нахмурил брови, пытаясь найти какое-нибудь объяснение увиденному, но это ему не удавалось.

Ваплахов поднялся, пристально посмотрел в ту сторону, куда вели десятки следов, и медленно пошел туда.

– Ты куда? – спросил Добрынин.

– Посмотреть надо, – ответил, не оборачиваясь, Дмитрий.

Пройдя метров сто – сто пятьдесят, Ваплахов остановился и снова присел на корточки, что-то разглядывая.

Добрынин и танкист подошли к нему.

– Дерьмо, – сказал солдат-танкист сам себе, увидев, что Ваплахов действительно разглядывает темно-коричневую кучку, лежащую в центре небольшого круга бурой земли, вынырнувшей из-под растаявшего снега.