Штабс-капитан Рыбников

Рассказ Куприна заинтересовал меня главным героем штабс-капитаном Рыбниковым, так как именно о нём рассказывает Борис Акунин в первом томе «Алмазной колесницы».Стоит признать, что отношение писателей к так называемому штаб-капитану, отличается. Оба они изображают Рыбникова «суетливым, смешным и несуразным человеком», за глупой маской которого скрывается умный, хитрый, отчаянный японский шпион. Рыбникову нельзя отказать в глубоком познании русской натуры, он отлично использует эти знания, втираясь в доверие, вызывая сострадание, становясь неприметным…Борис Акунин, рассказывая о своём Рыбникове, не выказывает личного неуважения как к персонажу, так и к нации в целом. Александр Куприн выделяет японцев не только строением черепа, характерными чертами, он сравнивает их с инопланетянами или особенными животными. В его тоне чувствуется неприязнь.И в лице его Щавинский узнавал всё ту же скрытую насмешку, ту же упорную, глубокую, неугасимую ненависть, особую, быть может, никогда не постижимую для европейца, ненависть мудрого, очеловеченного, культурного, вежливого зверя к существу другой породы.В сюжете рассказа нет того накала страстей и динамичности, которые появляются в романе Акунина. У Куприна он напоминает крепкий орешек – кто разгрызёт?Под видом простоватого штабс-капитана японский шпион собирает сведения о военных действиях, переправляя их зашифрованными телеграммами в Иркутск. Фельетонист петербургской газеты Щавинский заприметил в забулдыге-капитане что-то удивительно знакомое (инопланетное). Так как журналист считал себя «проницательным сердцеведом», то решил вывести Рыбникова на чистую воду. Применяя самые разнообразные приёмы «собирателя человеческих документов, коллекционера редких и странных проявлений человеческого духа», каким считал себя Щавинский, фельетонист до самой ночи не отпускал подозреваемого от себя, провоцируя на откровенность то похвальбой и лестью, то переходя на издевательский тон…Пересыпая свою речь пословицами и поговорками, штабс-капитан невольно предсказал одной из них собственный финал.А ведь известно: где чёрт не поможет, бабу пошлёт.

В очередной раз убедилась, что натуральная школа – это не мое. Вроде бы и никаких претензий: армейских офицеров, тусовки журналистов и публичные дома Куприн описывает смачно и с глубоким знанием предмета. И язык у него богатый, лексически насыщенный и сложноподчиненный. Для примера только один абзац – ужасно длинный, но не остановиться ведь, несет как по рельсам, на одном дыхании проглатываешь.Щавинский – и по роду его занятия и по склонностям натуры – был собирателем человеческих документов, коллекционером редких и странных проявлений человеческого духа. Нередко в продолжение недель, иногда целых месяцев, наблюдал он за интересным субъектом, выслеживая его с упорством страстного охотника или добровольного сыщика. Случалось, что такой добычей оказывался, по его собственному выражению, какой-нибудь «рыцарь из-под темной звезды» – шулер, известный плагиатор, сводник, альфонс, графоман – ужас всех редакций, зарвавшийся кассир или артельщик, тратящий по ресторанам, скачкам и игорным залам казенные деньги с безумием человека, несущегося в пропасть; но бывали также предметами его спортивного увлечения знаменитости сезона – пианисты, певцы, литераторы, чрезмерно счастливые игроки, жокеи, атлеты, входящие в моду кокотки. Добившись во что бы то ни стало знакомства, Щавинский мягко и любовно, с какой-то обволакивающей паучьей манерой овладевал вниманием своей жертвы. Здесь он шел на все: просиживал целыми ночами без сна с пошлыми, ограниченными людьми, весь умственный багаж которых составлял – точно у бушменов – десяток-другой зоологических понятий и шаблонных фраз; он поил в ресторанах отъявленных дураков и негодяев, терпеливо выжидая, пока в опьянении они не распустят пышным махровым цветом своего уродства; льстиллюдям наобум, с ясными глазами, в чудовищных дозах, твердо веря в то, что лесть – ключ ко всем замкам; щедро раздавал взаймы деньги, зная заранее, что никогда их не получит назад. В оправдание скользкости этого спорта он мог бы сказать, что внутренний психологический интерес значительно превосходил в нем те выгоды, которые он потом приобретал в качестве бытописателя. Ему доставляло странное, очень смутное для него самого наслаждение проникнуть в тайные, недопускаемые комнаты человеческой души, увидеть скрытые, иногда мелочные, иногда позорные, чаще смешные, чем трогательные, пружины внешних действий – так сказать, подержать в руках живое, горячее человеческое сердце и ощутить его биение. Часто при этой пытливой работе ему казалось, что он утрачивает совершенно свое "я", до такой степени он начинал думать и чувствовать душою другого человека, даже говорить его языком и характерными словечками, наконец он даже ловил себя на том, что употребляет чужие жесты и чужие интонации. Но, насытившись человеком, он бросал его. Правда, иногда за минуту увлечения приходилось расплачиваться долго и тяжело.Неслучайно этот рассказ так нравился Горькому: как все мещане, он не мог устоять перед цветистой сложностью. Регулярно, впрочем, эта «сложность» проваливается в пошлость: зловещий желтый блеск играл в его глазах под черными суровыми бровями – но эпитеты штука опасная, сложно их контролировать.Вопрос только в том, ради чего мириться с «суровыми бровями». Уж точно это не детектив с разоблачением японского шпиона, развязку мы имеем на первых же страницах, все последующее – так, подробности (a parte: не помню уже где прочитала, что прототип своего рассказа, российского офицера, внешне ужасно похожего на японца, Куприн встретил в каком-то трактире – «японец», правда, оказался бурятом).При первочтении я решила, что суть рассказа в этом плакате:Сейчас, при перечтении, поняла, что суть, как и положено образцу натуральной школы, в бытописательстве. Куприн – репортер, его альтер-эго Щавинский – столичный фельетонист, вот и фельтетонят на пару. Июнь 1905 года, слово Цусима у всех на языке, первая русская революция в разгаре, вот-вот начнется восстание на броненосце «Потемкин», да и без него мятежей хватает – и все это каким-то отдаленным гулом присутствует в рассказе. На первом плане же диковатая картина петербургского треша, угара и декаданса. Ну или «жизнь продолжается».Можно закопаться еще глубже и вытащить из рассказа совсем завиральную мораль. Дальше абсолютныйспойлерПо сюжету, столичный бонвиван Щавинский очень быстро разоблачает японского шпиона, но ничего не предпринимает, наоборот – в обмен на признание, которое ему нужно исключительно для того, чтобы потешить самолюбие (см. пассаж о «собирателе человеческих документов» выше), – обещает не выдавать его властям. Простая же русская баба не только не раздумывая поделилась своими подозрениями с жандармом, но и, с риском для жизни, не дала улизнуть врагу. Выводы делайте сами, как говорится.И вместо постскриптума не могу не обратить внимания на еще один пример институционального превосходства женщин над мужчинами. Как известно, радистка Кэт выдала себя только в родовых муках. Самураю же хватило одноразового секса с профессионалкой, чтобы потом во сне кричать «Банзай!»свернутьИ зачем я это (пере)читала? Редко такое неприятное послевкусие получаю от худлита.

Тот, кто отнес этот рассказ к жанру шпионского детектива, явно погорячился. Главный герой – японский шпион, о чем мы узнаем чуть ли не на первой же странице, но о задании нашего героя мы так ничего и не узнаем, о том, какие такие полезные сведения он мог добыть – тоже. В общем-то, Рыбников собирал слухи и обрывки распоряжений высокого военного начальства, околачиваясь в различных казенных домах, а также в местах, где активно делятся друг с другом слухами: в клубах меж журналистами, на бегах, на вокзалах и т.д. Вот и всё, что мы узнаем о шпионской деятельности героя.Зато Куприн расскажет нам много устами журналиста Щавинского о героизме японского народа, мы услышим разные рассуждения о том, почему у русских не получается выиграть эту русско-японскую войну. Мы увидим психологическое противостояние проницательного Щавинского и подозрительного Рыбникова, и Рыбников, балансируя на грани, это противостояние всё же выиграет. И мы увидим мерзость мира проституции, далеко не так всесторонне, как в «Яме», написанной позже, но не менее ярко представленной.Интересно, что Куприн описывает мысли и чувства Щавинского и проститутки Клотильды-Насти, рассказывает о характере этих персонажей, даже об эпизодическом Леньке-сыщике много рассказывает, но при этом Рыбников представлен только своим внешним поведением, хотя и очень детально. О чем думал Рыбников, когда его всячески провоцировал Щавинский, как принимал решение, отправиться ли на бега, не избавиться ли от общества Щавинского, поехать ли к девочкам? В какой момент Рыбников начал терять контроль над ситуацией? Всё это остается для нас на уровне догадок. И хотя Рыбников поначалу кажется неприятным персонажем, почему-то чем дальше, тем больше сопереживаешь этому вражескому шпиону.