Часть первая
Вода
Совсем недавно я не мог и помыслить, что когда-то буду умолять о глотке воды. Простой чистой воды.
Не знаю, сколько времени назад это произошло. Месяц? Год? Говорят – человек не живет без воды больше нескольких дней. Мне кажется, что я прожил уже несколько столетий, и каждый миг этого столетия стал жаждой, нестерпимой, мучительной.
Наше селение было ближе других к истоку реки. Рассказывали, что она берет силу из нескольких горных ручьев, потом ныряет под землю – и выходит к лесу уже немалым, смелым потоком, потоком-подростком, зовет к себе лесные родники. Мы видели реку уже в юной силе, следующее по течению село – в молодой и почти полноводной, далее она приобретала зрелость. Соседи побаивались нас и всегда шли на уступки, опасаясь, что при любых сварах мы испортим их воду. Мы гордились этим. Воду пил скот, и обилен был урожай.
Ничто не омрачало нашего существования.
Ничто. Кроме прихода Чужаков.
Они появлялись в этих землях раз в год. Мы закрывали двери домов, амбаров, каждого стойла, чтобы они не украли ничего из нашего имущества, – впрочем, не было никого, кто бы помнил, чтобы пропало хотя бы яблоко. Мы закрывали глаза детям рукой, чтобы они не смотрели на этих презренных людей, у которых нет ни дома, ни поля, если они предпринимают путешествия в такую даль.
Там были молодые и старые, мужчины и женщины. Молодые не были сыновьями зрелых, женщины не были женами этих мужчин. Они шли, сосредоточенные и погруженные в себя, в истрепанной от долгого пути одежде. Пройдя мимо сел, они уходили в лес. Каждый знает, что в чащу леса ходят лишь колдуны да опытные охотники, – у этих не было ни луков, ни стрел.
Два древних старика в нашем селении говорили странное о них. Будто идут Чужаки для того, чтобы очистить исток нашей реки. Через чащу, в горы. Будто старые ручьи умеют умирать, а пришельцы умеют находить новые родники, и слышат их журчание под землей, и направляют их в реку, без чего река бы обмелела. Будто только их обветревшим рукам – которыми размахивают они на пути и держат дорожный посох вместо того, чтобы обрабатывать землю, – доверяет наша река в своем младенчестве, и без них вода бы пропала навек.
Говорили также старики, что раньше Чужаков звали не Чужаками, а как-то иначе. Что тайны их -вовсе не тайны, и откроют они их любому, кто готов идти с ними к месту рождения реки – не из корысти, а только затем, чтобы у каждого из нас была чистая вода. Что в прежние времена все люди из сел знали ту мудрость, учились у них и шли с ними. Никто не верил старикам. Никто не мог и представить себе, что можно пригласить в дом – страшно подумать – Чужака. Мой дед еще застал времена, когда Чужаки предлагали сами рассказать о реке. Их гнали, бросали в них камни. Последнего такого нахала просто убили, и сородичи унесли его тело. Жалкие попрошайки, столько веков они ходили через наши земли, хотя знали, что им не подадут. На что надеялись? Что кто-то будет слушать их сказки? Что мы поверим, будто они могут преодолеть чащу леса и выйти к горам?
Один старик умер, а за ним и другой. Хоть их и считали давно выжившими из ума, но таков уж у нас закон – почитать седины. Теперь, когда они ушли к предкам и их тела нашли упокоение на холме, мы решились, наконец, положить конец блужданию чужаков по нашим селениям. Гонцы были посланы к людям, живущим по течению реки, и вернулись с согласием. Из моего села собралось несколько мужчин, по пути к ним присоединялись мужчины другого села, и так до последнего, у которого они и встали, чтобы ждать.
Они рассказывали, как появились на дороге Чужаки. Как хотели пройти. Как пытались что-то объяснить. Но люди не стали вслушиваться в их жалкое бормотанье, схватились за палки и дубье, кого-то из пришлых сбросили в реку, а дети и подростки бросали камни, стараясь попасть в голову, хвастаясь меткостью. Уцелел ли кто? Я не знаю. Мужчины, освободив свою землю, вернулись по домам.
Через неделю мы вышли и увидели, что наш чистый ручей превратился в вонючие помои. Он тек и распространял зловоние, и даже скот отскакивал от этой воды. Мы бросились к забытым колодцам – но колодцы пересохли либо издавали то же зловоние. Запасов было на день: несколько поколений даже не знали, что значит делать запасы воды. Не успели мы даже задуматься о том, какие боги и почему наслали на нас такую кару, как поток обмелел, а потом и вовсе прекратил течь. Ил и грязь – всё, что осталось нам. Надо было послать кого-нибудь на разведку – но никто из нас никогда не доходил и до чащи леса, не говоря о горах. Стоило поискать родники – но никто не умел и этого делать. Последнее, что оставалось, – это выжимать в рот плоды и ягоды и доить коров, но плоды, казалось, сжались, оставшись без влаги, а коровы шарахались от людей, позволяя приблизиться лишь телятам, и искали водопой.
Мы собрались и пошли. Высыхающие на глазах болота, пустые колодцы, брошенные дома, бессильно упавшие и ревущие животные – вот что встречало нас. Дети плакали и просили воды. Родители спускали их с рук и ускоряли шаг, не оглядываясь.
Я всегда был крепким и ловким, но тут обессилел. Напрасно я стонал и тянул руки к уходящим. Были дети, которые звали мать и отца уже где-то далеко позади, – неужели кто-то обернулся бы ко мне?
Я умолкну. Я только сейчас разглядел, кто вы, спасшие меня. В потрепанной одежде, с обветренными лицами. Мне стыдно, что я пил воду из ваших рук. Теперь, когда мы умерли или разбрелись по разным землям, вы беспрепятственно пройдете там, где я сеял пшеницу. Только зачем? Я не верю сказкам о бескорыстных пришельцах, которые живут для того, чтобы у других была вода, и учат, как отыскать родник. Не верю. Я не сделаю больше ни глотка, скажите ей, чтоб отошла от меня и унесла свою флягу.
Пройдут годы, и будут гулять по земле стариковские бредни о том, как изгнанники возродили реку, как ожила она и смыла нечистоту своего поруганного русла. Пусть внимают этому бездельники и невежды. Мне этого, к счастью, уже не услышать.
Рисунок на стене
– …На самом деле, дорогой коллега, возможно всё. Наш испытуемый ведь тоже не из воздуха взялся. Однако вы хоть сейчас можете убедиться, что все наши наблюдения – чистая правда.
– Да нет, что-то не хочется лезть в клетку к тигру, в которого в момент может превратиться тот, кто лишен стольких вещей, – улыбнулся человек, который и в помещении оставался в шляпе. Однако – замедлил шаг.
– В том и дело, – отзеркалил улыбку его собеседник, – что он давно уже, можно сказать, не знает, чего лишен. Осталось не так много.
– Тогда я тем более жду продолжения вашего рассказа о ходе эксперимента, – тот, что в шляпе, изобразил что-то вроде легкого поклона.
– На чем мы…ах, да. Так вот, испытуемый с самого начала призван быть, прежде всего, благодарным за свои условия жизни. Ведь кто-то строил эту прекрасную добротную комнату, где не каплет с потолка, не так уж и холодно. А где-то и холодно и голодно. То, что ему приносят еду, вообще один из главных аргументов. Кормят – стало быть, относятся просто прекрасно, как к родному. Разве можно хотеть чего-то еще?
– А для чего нужно окно, расположенное так высоко, и широкий подоконник?
– Заключенный… то есть испытуемый – он сам моет этот подоконник. Добирается без лестницы, каждый раз новым путем. Ему объяснено, что без трудностей невозможно развитие, а делать трудные вещи еще и разными путями – это… Как видите, никто не солгал ни в одной букве! Еще до эксперимента испытуемый волновался, не пострадают ли его умственные способности. Прочел в какой-то книге, что наводить порядок даже в камере – это поддержит человека. Мы только рады выдавать ему ведро и тряпку, но…
– …но я уже увидел, что даже ведро и тряпку он обязан держать в строго определенном месте и отдавать по первому требованию, а мебель привинчена к полу и ее не переставить, – кивнул собеседник. – Кстати, согласно проекту – за окном-то… глухая стена?
– А, так здесь нам на помощь вновь приходят беседы о нравственности, так мы их для себя назвали. Мягко укоряем, что окна вообще могло не быть. Объясняем, что благодарный человек благодарен за все. Говорим, что правильный подход к жизни-не тяготиться даже таким видом из окна, что хороший человек рад любым условиям, а быть недовольным тем, что имеешь, – это постыдно…
– Как хорошо, что вы не читали лекции первобытным людям, – по-мальчишески хихикнул человек в шляпе. – Чтоб не показаться неблагодарными и недостойными, они бы не стали ничего изобретать, а наскальные рисунки объявили бы порчей стен, и мы до сих пор жили бы в пещерах без признаков сантехники, зорко следя, кто из нас правильнее исполняет то, что принято в обществе. А для чего, все же, столь широкий подоконник? Он на нем сидит после уборки, как указано в записях!
– Считайте это моим маленьким чудачеством, – экспериментатор приосанился. – В наше время принято было изучать опыт прежних поколений даже в том случае, если он мог оказаться опасным. Будущим ученым доверяли, да, друг мой. И в одной из книг, что запретили среди первых, были строки… Возраст, возраст… надеюсь, что я точен: «не заграждай уста волу молотящему». Маленькая поблажка, результат труда: вскарабкался, помыл – посиди на нем. Заодно потом можно поговорить о мыслях, возникших при созерцании вида из окна…
– А вы не думали, что не было бы сидения на подоконнике – не было бы и вольных мыслей? – остановился человек в шляпе. – В дневнике записан недавний инцидент…
– А, вы про этот несчастный суп… Кстати о наскальных рисунках, правда? – усмехнулся экспериментатор.
– Не такой уж и несчастный. Нарисовать картинку на стене, макая палец в суп. Вот вам и благодарность за еду. Вот вам и позволение самому убирать в каме… в комнате. И вольготный отдых на окне.
–Молодой человек, – возвысил голос собеседник, и человек в шляпе поежился. – Смысл эксперимента – не столько и не только увидеть, скажем так, предел таких изменений внутри человека, но еще и иметь в качестве результатов опробованные механизмы, которые можно применять прямо сейчас к отдельным членам общества. А они живут вовсе не в комнатах с видом на стену. Вот ваше окно, смею спросить, на что выходит – на зимний сад? И какие мысли рождает в вас взгляд на эти вполне невинные деревья? А нам нужно знать, что со всем этим делать…
Лицо молодого человека пошло пятнами.
– Ладно-ладно, – экспериментатор усмехнулся одним уголком рта. – Я из того поколения, когда ученым доверяли. А главное – продолжали учить и учиться всю жизнь. Так вот, с испытуемым уже провели много, много бесед. Подскажете, о чем? Хотя нет, не нужно. Так вот, мы говорили о мечтательности. О том, что нельзя порядочному человеку приукрашать действительность. Уход от реальности как самая большая анти-добродетель – каково?
– Позвольте…сейчас ко мне пришла такая мысль: а если мы не правы? Смотрите: может быть, напротив, следовало принести ему краски и кисть? Пусть бы разрисовал хоть всю камеру – но зато уже никогда не вспомнил, что отсюда можно уйти? Хотя, конечно, то, что он не просил у вас красок, а рисовал супом – это очень, очень интересный показатель…
– Знаете, юноша, я все-таки придерживаюсь во многом старых правил, хотя и всецело поддерживаю любые новые начинания. А в наше время считалось, что любое вот такое разукрашивание… вообще любое творчество, даже самое примитивное – это прямой и кратчайший путь к тому, чтобы захотеть «освободиться» – интересное старинное слово, верно? Гораздо в большей степени «освободиться», чем мы можем представить. Раньше вообще слишком много говорили о свободе. Сейчас, к счастью, гораздо больше существует «лазеек», чтобы воздействовать на человека. Я объяснил испытуемому про уход от действительности – и все, этого достаточно, для него уже теперь, как следствие, единственная действительность – это камера. Раньше бы это, что называется, не прошло, слово «творчество» было вполне употребимым. Наш мнимозаключенный испытывает чувство вины, думает, как глупо рисовать на стенке супом, и размышляет на тему «как пригодиться обществу там, где находишься, и приносить пользу каждый день»…
– Хотите сказать, что в ваше время кто-то поставил бы под вопрос и понятие пользы? Сколько же вам лет, профессор? – решился на дерзость человек в шляпе. Но собеседник не отреагировал, и молодой человек немного испугался пришедшей в голову мысли.
– Книги, молодой человек, запрещали не на пустом месте. Особенно ту, которую я сегодня уже упоминал. Вот где бесконечный источник всяких идей о свободе! Я бы сказал – свобода в чистом виде. Оставь ее – и никогда бы мы не создали тот общественный порядок, которым ваше поколение наслаждается в полной мере. И ведь некоторые невежды и профаны – смешно сказать – утверждали, что эта книга нам может помочь, что она, напротив, способна закабалить человека… Невежду, не желающего смотреть дальше своего носа, она может закабалить. Точнее – не она, а он сам. Потому что смотреть будет в нее, а вычитывать там свое, как и в любой другой книге. Глупцы весьма самолюбивы и самоуверенны… Впрочем, эта книга – что самое опасное – чаще других превращала глупцов в думающих людей, а подлецов – в образцы самоотдачи и милосердия… вы, кстати, знаете эти слова? Отлично, а то мало кто их сейчас знает, плох словарный запас даже у ученых в наше время. Хоть возвращай великие книги древности на полки… я пошутил, не пугайтесь. У вас великое будущее в науке, но следует потренировать то, что в народе называется выдержкой. Моя вторая лаборатория, кстати, экспериментально работает именно над этой проблемой, мои коллеги успешно пользуются наработками и благодарны мне. Не желаете попробовать? Сейчас мы отдохнем немного и все обсудим.
И два человека направились по коридору в большой отсек Общественного Дворца – с фонтаном и устройствами, распыляющими ароматы благовоний. Там можно было присесть на лавку у одной из многочисленных клумб и полюбоваться знаменитым потолком: новые лампы расположились в искусно декорированных нишах. Когда-то, в более дикие и беспорядочные времена, там были окна. И кто-то даже писал о них стихи, таков исторический факт. Стихи эти, впрочем, ныне только упоминались: в тот же год они были изъяты, поскольку поэт допустил сравнение со звездами и небом.
Злые языки поговаривали, что образ сочли проявлением вольнодумства.
На самом деле, наверное, всё было проще. Ведь в обществе нового порядка было не принято допускать сравнения с тем, чего никто никогда не видел.
Я не меняюсь
Большие часы в гостиной пробили девять.
Подруги собрались уходить.
– Всё-таки счастливая ты, Дора, ох счастливая, – сказала крупная черноглазая Карина, отставляя чашку недопитого чая. – Столько лет с мужем вместе!
– …А в день годовщины свадьбы – вот не с ним, а с вами сижу, – комически поджала губы Дора, оглядывая стол.
– Ничего, – засмеялась Карина, подмигнув остальным. – Зарабатывает же, а не развлекается. Мой муж вообще месяцами дома отсутствует, и что? Все равно мы друг друга любим. Вот только это у меня уже третий брак, а тебе с самого начала счастье досталось.
– А у меня четвертый! А я вообще не замужем! – со смехом перебивали друг друга женщины.
– А я вообще не выйду, ну их, – басом сказала низенькая толстенькая София, и все четыре подружки расхохотались. Только Дора стояла, все так же поджав губы и скрестив руки на груди.
***
Подруги ушли. В комнате стоял запах духов, смешавшийся так причудливо, что создавалось впечатление, будто духами полили растоптанные детские конфеты. На одном блюде осталось несколько пирожных – все дамы, кроме Софии, дружно берегли фигуру – и Дора знала, что сейчас она сядет и съест все пирожные одна. Несмотря на поздний для ужина час и на то, что уже и так за вечер одна одолела треть этого блюда.
Дора злилась. На подруг, которых сама же пригласила, чтоб не так тосковать в этот вечер, на мужа, на его работу. На часы, которые громко бьют. Говорят, люди всегда привыкают, когда дома есть часы с боем или кукушкой, и не просыпаются на каждый звон, а она вот именно в последнюю неделю начала просыпаться. Муж приедет – надо сказать, чтобы продал их. А чего ждать, собственно? Вот сейчас набрать ту же Карину, спросить, как они на днях продавали какие-то панно и картины, которые не хотят везти в новый дом, да и все. А заодно присмотреть бы другие часы, без звуковых глупостей. Все равно еще долго, очень долго не уснуть.
Вдруг она отчетливо услышала какой-то шорох. И шорох этот совершенно точно шел из часов. Дора похолодела. Неужели в часы забралась мышь? Тогда Дора вынесет их на помойку, проще будет объяснить мужу, почему она решила от них избавиться. Вот только откуда в доме мыши? Какая гадость… и лишние расходы – вызывать службу по истреблению мышей.
Она поборола брезгливость и обернулась.
– Так, – прошептала она. – Говорили мне, что бессонница приводит к сумасшествию. Но не так же быстро! Или я сплю?
На фоне красивого инкрустированного циферблата она ожидала увидеть что угодно. Но только не некое существо, зацепившееся за верхнюю стрелку капюшоном зеленого одеяния, похожего на плащ, работающее изо всех сил руками и ногами, подобно бегуну, и размахивающее красной тряпкой.
Дора подошла поближе, сердце стучало где-то в ушах, заглушая стук часов. В руке существа оказалась не тряпка, а колпачок.
Дора машинально прикоснулась рукой к стеклу циферблата, и о чудо – он открылся, как дверь, словно только и ждал этого момента. Дора закусила губы и решительно протянула руки к существу. Брать руками, впрочем, не решилась – просто сняла его со стрелки двумя пальцами и перенесла на стол. Раздался стук: это само собой вернулось на место стекло циферблата.
Существо тяжело дышало, застыв в одной позе, оно будто не верило, что из ловушки удалось вырваться. Потом оно выпрямилось и надело колпачок.
– Ты… Ты гном, что ли? – Дора пыталась говорить как можно спокойнее, но голос дрожал и не почти не слушался.
Незваный гость обернулся, на его сморщенном личике появилось подобие улыбки:
– Вы вроде так нас зовете, да. Гном. А ты кто?
– Я Дора, – ответила Дора.
Гном сел на поверхность стола и засмеялся визгливым смехом:
– Смешные вы, люди, раз – и сразу имя говорите. А если бы я был плохой?
– Но… – Дора снова похолодела. – Но ты же не отблагодаришь меня за спасение чем-то плохим? И вообще: как надо было ответить?
– Сказала бы, к примеру, что ты – хозяйка этого дома. Или ты служанка?
– Нет-нет, я хозяйка, – затрясла головой Дора.
– А благодарить людей у нас не принято, даже за спасение, – вредным голосом продолжил гном. -Вот могу сделать для тебя одну вещь. И то, если догадаешься, что ты должна для этого сделать. Подсказываю: кое-что дать.
– С…свою душу? – ахнула Дора.
Гном снова засмеялся:
– Не те книжки вы, люди, читаете! Да и от нужных бы вам толку не было. Зачем мне твоя душа? Да и как, с позволения сказать, ты мне ее дашь?
– Ну…я вообще не верю, что душа есть, – смутилась Дора.
– А раз не веришь – зачем предлагаешь? – сморщился гном. – Нет, думай дальше.
– Деньги? – подняла брови Дора. – А, нет, вам же золото только нужно, наверное.
– Могла бы меня не спасать, раз мне суждено умереть с тобой от смеха, – прыснул гном. – В наших краях этого золота столько, что хоть выбрось. Не нужны мне твои невзрачные украшения со скучными камушками.
– Вовсе не невзрачные! – вспылила Дора. – В любом случае они дорого стоят. Где это ты успел их увидеть?
– Ты же подружкам показывала, вот и увидел.
– Я не все показывала, между прочим… Так давно там висел? А почему никто тебя не видел?
– Я не висел, – топнул ногой гном. – Путешествуем мы так в вашем мире, от часов к часам! Я ждал, пока все разойдутся, чтобы выйти. А потом поторопился – и вот… Так ты отгадывать-то будешь или я пойду?
– Не знаю, – развела руками Дора.
– Ну что с гостями делают?
– Накормить и чаем напоить? – обрадовалась Дора.
– Наконец-то, – гном довольно вытянул ноги. – Пирожные твои пахнут очень вкусно, вполне подойдут. А вот вместо чая я бы предпочел какао. Ты там подружкам свой детский кукольный набор показывала, когда вы детство вспоминали – очень даже мой размер. Только не забудь подуть на какао!
***
– Итак, – сказала Дора, которой изрядно надоело молчание гостя, нарушаемое только восхищенным уханьем и чавканьем. – Что ты мне дашь?
– А, это просто, – прожевав кусок пирожного, сказал гном так беспечно, будто выполнение желаний Доры входило в его ежедневный план уже минимум пару лет. – Ты получишь возможность вернуться в тот момент своей жизни, который ты винишь больше всего.
– Виню… момент? Это как?
– Очень многие люди в своей жизни даже не замечают, что кружатся и кружатся вокруг одного момента. Но чаще замечают. Внутри сердца или прямо вслух, но они постоянно думают: вот если бы тогда я не поступил так-то, или избежал того-то, моя жизнь была бы счастливой! Я могу сделать так, чтобы ты вернулась назад прямо в тот момент, когда можно было что-то изменить.
– Ничего себе! – ахнула Дора. – Хотя постой-ка. А обратно-то я вернусь?
– В том и дело, что нет, поэтому соглашаются не все. Тебе придется прожить жизнь заново с того самого дня. Причем ты забудешь, что вернулась из своего будущего, которого больше нет. Ну и, конечно, никто не гарантирует, что твоя новая жизнь окажется счастливой.
– А нельзя потом вернуться обратно на столько же лет уже в счастливую жизнь?
– Я же говорю: никто не обещает, что она будет счастливой. Представь: человек поменял свой важный момент, перенесся обратно в день и час, когда встретил меня, и раз! – а он в тюрьме, например.
– А то и вообще его нет, – нервно засмеялась Дора.
– А еще – ты не можешь забрать с собой весь опыт этой жизни. Хотя есть одна лазейка. С ее помощью ты… В общем, диплом взять не можешь, но можешь оставить при себе все таланты, которые раскрылись в этой жизни, все интересы, устремления…
– Подожди, – махнула рукой Дора. – А как я выберу момент?
– Вот еще одна проблема: ты не можешь выбрать. Ты перенесешься строго в ту точку, которая тебя мучит, против которой восстает все твое существо. Ты можешь, например, думать, будто вся беда в том, что не приютила уличную кошку в десять лет. Соглашаешься на перенос – а оказываешься в момент, когда, например, режешь свадебный торт. И тут придется быстро ориентироваться: то ли надо встать и сказать «мой брак – ошибка», то ли ты всю жизнь считала причиной всех бед то, что нож из рук выпал, а это – болтают – плохая примета. Только ты можешь понять, почему ты здесь. И самое важное: никто не сказал, что твое желание выполняется во благо. Это только твое желание. Возможно, следовало бы поменять работу или не ходить ночью на улицу. Но в твоем сердце засело, как заноза, что ты несчастна из-за некупленной в двадцать лет сумочки – и ты окажешься у магазина с кошельком в руках. Хотя могла бы спасти, например, жизнь кому-то. Или не заболеть, или под машину не попасть. Все от того, что мы внутри себя считаем главным. То есть – что вы считаете. Мы-то, гномы, не ошибаемся.
– Да уж ладно, не ошибаетесь, – засмеялась Дора. – То есть, предположим, я обижаюсь на маму, что она не купила мне игрушечную козу в пять лет. Я могу попасть именно в этот момент? Или я в пять лет не могу ничего изменить и это не считается? Хотя… вот что надо было делать? Стащить деньги и купить козу? Но мне бы не продали…
– Это уж ты сама сейчас решай, можешь ты в пять лет или не можешь что-то менять. Я знал одного ребенка, который вернулся в прошлое, чтобы продать козу. Причем живую. И изменил к лучшему жизнь всей семьи. Да еще и быстро добежал до лавки и купил большие часы. В родительской хижине-то часов не было и быть не могло.
– Часы? Зачем такому большие часы? Ладно бы наручные, – фыркнула Дора.
– Толку-то от наручных, – так же фыркнул гном. – Ты меня перебила, когда я говорил про таланты. Чтобы они сохранились, когда исчезнет память о прошлой жизни, нужно в ближайшие десять минут положить руки на циферблат часов, наручные тут не подойдут. Внятно сказать слова: «Я не меняюсь». И держать так руки еще пять минут, что бы ни случилось. Кстати, можно держать одну руку. Я даже сам не знал, это один парнишка за десять минут смог залезть на городскую башню с часами, повиснуть там на каком-то крючке, обвязавшись и перебросив веревку, и одной рукой упереться в циферблат. Впрочем, для этого нужны такие таланты, которые, возможно, не изменятся ни от каких путешествий.
– Ясно… – протянула Дора.
Куда же, интересно знать, она переместится? Хорошо бы – в ту минуту, когда она испугалась и не стала поступать учиться на юриста. Сейчас понятно, что пугаться было нечего, но тогда она была молоденькая и каждый день слышала, как отчим кричал матери: «Твоя дура никуда не поступит!» Вот бы сделать так, чтобы мама не выходила за отчима. Но их свадьба состоялась за месяц до рождения Доры. Говорят, в таких семьях дети обычно называют отчимов отцами. Но отчим Доры остался отчимом. Своих детей он иметь не мог, а Дора навсегда для него осталась плохой частью прошлого его жены. Казалось, что Дора была виновата во всех неприятностях и прошлого, и настоящего, и будущего их семьи. Ладно, что теперь об этом думать. Все плохое когда-то кончается… хотя иногда оно кончается еще более плохим. Например, браком с человеком, который никогда не исполнит ничего из того, что ты хочешь. Чем больше Дора слышала в свой адрес гадостей от отчима, а иногда и от отчаявшейся матери, тем больше она убеждалась внутри себя, что она достойна лучшего. Лучшее в ее понимании было – богатый дом, а не эта отчимова развалюха. Машина, которая не ломается раз в месяц. И, конечно, богатый муж, который осыплет ее цветами и увезет в свадебное путешествие на далекие берега, а потом внесет на руках по дорожке, усыпанной цветами, в огромный дворец. Дворец Дора почему-то представляла себе как в сказках.
Девчонки-подружки мечтали о любви, а она – о том, чтобы презрительно посмотреть на отчима перед тем, как навсегда захлопнуть за собой дверь… Но в один прекрасный день вечером в эту дверь постучался робкий мальчик с соседней улицы, с которым они вместе ходили по утрам на пробежки и по большей части молчали. В этот раз он был в отглаженной рубашке, с букетом противных пестрых цветочков в прозрачной обертке, с огромным смущением вошел в ее комнату и предложил выйти за него замуж. Она раскрыла рот от удивления …а закрыла его уже для того, чтоб сказать «да», потому что в этот момент раздался из-за стены жуткий вопль отчима: «…и кормлю твою бездельницу Дору!» Бежать. Бежать – это было единственной мыслью. Перед глазами корчились, обугливались и рассыпались пеплом все ее мечты о далеких берегах и дворцах. Но у мальчика-в-рубашке была квартира, которую он снимал почти что самостоятельно, и ни во что не вмешивающиеся родители в другом городе. А дворцов – она впервые ощутила это очень остро – дворцов можно и не дождаться.
– Ну так решилась, что ли? – насмешливо произнес гном. Он поставил кукольную чашечку на кукольный столик и почесал затылок под колпаком.
– Решилась… – скорее повторила за ним, чем ответила Дора.
– Смотри, – предупредил гном. – Насколько я знаю, чаще всего люди жалеют о том, что не признались кому-то в любви, особенно этим страдают женщины. Но по моему опыту гнома (ему явно нравилось слово «гном») – такие исправления мало что меняют. По крайней мере – в лучшую сторону. Часто люди надеются вернуться туда, где была возможность заключить удачную сделку, а попадают к одру умирающего дедушки, чтобы сказать ему, как его любят. Или туда, где решили никогда не иметь детей. Ваше сердце непредсказуемо.
– Это уж точно не обо мне, – Дора поджала губы. – Я все-таки надеюсь, что получу другое образование или работу. И буду жить лучше, чем сейчас, это уж точно.
– Смотри, – еще раз сказал гном. – Не забудь про часы!
– Я никогда не жила в хижине, – пожала плечами Дора. – Часы есть везде!
– Тогда подойди к часам сейчас, – скомандовал гном. – Положи руки на циферблат. Остальное сделаю я сам.
– Стой! – вскрикнула Дора. – Как же я сразу не подумала! Ведь если что-то изменится в прошлом, хотя бы один вздох или один шаг, – последствия могут быть самыми разными и для других людей, и в жизни целых…ну, стран, государств! И если я поменяю что-то в жизни, и не только в своей…
– Ох, люди, – впервые гном произнес что-то без ухмылок. – Вы даже не представляете, как много существует вариантов для каждой жизни и для всех жизней в целом. В какой причудливый узор они могут сплетаться, как невероятно они могут скрепляться такими вещами, которых вы в своей жизни и не замечаете… Словом, не бойся, ничего фатального из-за тебя не произойдет. Разве что какая-нибудь внучка закажет для любимой бабули коричневое платье в подарок – а придет зеленое. Война из-за этого не начнется, а если окажется, что бабуля давно мечтала о платье именно зеленого цвета – так и вовсе красота, правда? Так что либо клади руки на циферблат, либо желай мне доброго пути и на этом расстанемся.
– Я уже положила. Долго еще ждать? – кусая губы, спросила Дора.
***
– Долго еще ждать? – кусая губы, спросила Дора.
– Что? – захлопал пушистыми детскими ресницами гость. Чашка в его руках дрогнула, еще немного – и капли чая попали бы на рубашку.
– Ты пришел мне что-то сказать, правда? – произнесла Дора и испуганно обхватила руками собственные плечи. Только сейчас она поняла, что находится в полутемной комнате родительского дома, в «детской», как называла ее мать даже в те годы, когда Доре самой впору было бы быть матерью. На столе, среди наскоро раскиданных книг и конспектов, стояла ваза с пестрыми цветами. Фотографию таких цветов она рассматривала однажды в туристическом проспекте сквозь стекло киоска, когда к киоску подбежал за бутылкой воды парень с соседней улицы, завершая пробежку, – так они и познакомились…
– Да, – он поставил чашку на стол, и она все поняла. Она попала в тот самый момент своей жизни, когда он должен был сделать ей предложение.
–Ну конечно, – сквозь зубы произнесла Дора. – То есть, я хотела сказать, говори.
Он говорил сбивчиво и все больше краснея, а она смотрела куда-то сквозь него, молодого, почти совсем еще мальчика, со смешной и трогательной – так считали подруги – копной рыжих волос.
Она никогда не ошибается. Она все знает точно. Значит, вот он – поворотный момент ее судьбы. Она не должна была давать согласия. Ее все-таки ждало лучшее будущее, лучшая жизнь. А сейчас, через пять минут, она перечеркнет это самое будущее. Точнее – теперь уже не перечеркнет. И с новыми силами, с опытом взрослой женщины, столько добившейся вопреки замужеству за этим ничем не примечательным, самым обычным – пусть и порядочным, добрым и любящим ее -человеком, – она все начнет с нуля, и весь мир будет у ее ног. Итак, она уедет в другой город, там поступит учиться… где взять денег – это большой вопрос, но об этом можно подумать и после. А сейчас надо стряхнуть с себя всю прошлую жизнь.